Переход

Глава третья

Гриша вздохнул, нарисовал головой овал, вошёл в длинный озарённый коридор. Серые плиты пола плавно поднимались к трём аркам. Слева, навстречу Цветову шли люди. Над головами толпы, из бежевых мраморных стен торчали бронзовые руки с прозрачными пиалами. На дне, словно маслом, пиалы наполнены жёлтым светом. На мраморной стене стальные звёзды, от звезд расползлись геометрическим узором окольцованные червяки проволоки. Над ветхими щитами, в бесцветных радугах ниш подсвечивались белокаменные барельефы: рабочий занёс молот над наковальней, трубят в горны и бьют в барабаны дети, женщина обняла рукой на плече сноп пшеницы, солдат в шлеме и длинной шинели, у ноги древко знамени, что летит по ветру огромным полотнищем.

На полу сидит нищенка, протянув ладонь.

Цветов решал, читать ли Тургенева, или повторить упражнения в учебнике английского. Что-то мелькнуло, отвлекая. Он выбрал английский, и тогда вновь, уже ясно, услышал звук мелодии. Он шёл навстречу звуку, и сильнее и сильнее, чище и громче, чем неразличимый разговор людей, шуршание одежды, шорох шагов, звучала печальная музыка. И вдруг, в этом многолюдном туннеле, он больно почувствовал прекрасную печаль мелодии. Он хотел бы остановиться и жить в музыке, но двигался в толпе вперёд, уходил дальше и дальше от прекрасной музыки, которая медленно источалась, пока не растворилась в неразличимом шуме людей.

Цветов стоял, повесив голову, и чувствовал печальную музыку. Перед ним раскрылись двери, – он вошёл и остановился у закрытых противоположных створок.

Двери закрывались, но в них возник проворный толстяк; лицо его от возможного удара окаменело, щёки набухли воздухом, застыл взволнованный взгляд – и он счастливо проскользнул в вагон. Через трубочку губ вышел вздох. Голова повела вправо-влево невидящими глазами. Тут он почувствовал снисходительный взгляд, поймал ещё несколько, опустил голову вниз, повернул вправо, и между сиденьями прошёл уже пассажиром, растворив взгляды соглядатаев.

У захлопнувшихся дверей сидела желтоволосая женщина с большим телом и круглым лицом. Она вглядывалась в блестящий осколок глаза на окрашенной двери. Вдруг её взгляд взметнулся вверх, она посмотрела в лицо Грише, медленно поползла взглядом по его телу. Цветов зевнул, стал поднимать голову, – она схватила глазами одинокий металлический глаз.

Вагон был как узкий коридор учреждения, вдоль стен расселись люди в ожидании приёма у чиновника. Скучая, они раскрыли чёрно-белые газеты, цветные журналы. Кто-то спал, покачиваясь в такт движению вагона.

Над ними, как молочные капли, или гладкие груди, на потолке набухли лампы.

Малиновой щекой к Грише стоял человек, под гладкой кожей проросла синяя веточка вены. Гриша зевнул, заглянул в книгу соседа: «Человек без веры живёт ради удовольствий или без цели. Он негодная стрела в колчане воина, что покоится тягостным грузом, но врагу не страшна. Обладая верой, человек получает в дар долг своей личной жизни, который обязан исполнить. Так вера наполняет человека жизненной силой, а существование целью, что нужно поразить».

Цветов не узнал автора, но поверил в правду слов. Он подумал, что не только вера в Бога, но и своя вера в личную цель обогащает, и ещё, что очень трудно определить эту цель.

Вошла молодая женщина. У неё было спокойное, красивое лицо. Грише казалось, такие женщины добрые и нежные. Она села рядом. Цветов почувствовал, как волнуется. Он бесшумно шагнул к ней, заглянул сверху вниз на лежащий в её ладонях текст:

«Её палец начал медленно теребить левое ухо Джима, потом спустился чуть ниже, чтобы поскрести ногтём его мужественную челюсть. От шершавой поверхности этой челюсти ей словно бы передался электрический заряд, пронзивший всю её руку до плеча и всколыхнувший в её собственном теле ураган чувств. Взволнованная его всё более участившимся дыханием, Лиз начала терять контроль над собой. Плавно двигаясь вверх-вниз, она сладостно тёрлась грудью о любимую плоть. Жгучее наслаждение разлилось в ней, когда, непроизвольно раскрывшись, губы его выдали глубокий…».

На место женщины присела старушка. Она долго бормотала пальцами в лакированной чёрной сумочке, наконец, на нос прыгнуло золотое глазастое насекомое. В руках раскрылся мужчина в синих плавках и стройная красавица в красном купальном костюме, что лежали на песке перед тремя пальмами: «Малком сжал её большую грудь своей мужественной рукой, и в ней поднялась горячая волна страсти. Она почувствовала, как мгновенно напряглись соски под его пальцами. Он наклонился к её губам, и Элеонора почувствовала, как возбуждающе от него пахло вином, лёгким запахом сигары и дорогим ароматом. Он сладостно вжался в её губы, её тело напряглось в его сильных руках спортсмена, но она не собиралась так легко сдаваться, и подавляя жгучее желание отдаться в его власть…»

Цветов выдохнул воздух, и неожиданно громко запрыгали губы. Он смутился, почувствовал жар на лице, не помня себя прошёл к противоположным дверям, в движении, безнадёжно поздно понимая, что он замечен, он глуп! Справа на слове оборвался разговор. Белобрысая и русоволосая головы склонились друг к другу, из-за русой головы выглянули и спрятались ярко-голубые глаза.

Цветов разорвал молнией рюкзак, погрузил взгляд в чёрное чрево, успокоительно зашуршал листами учебников, задавил улыбку уголками губ.

– А есть у тебя «Диалоги с Вампиром»? А «Смертельный танк»?

– Кажется нет. А может есть. А про чё там, может я забыл?

– Ты, значит, танк. У тебя оружие разное, пушка, пулемёты. На тебя бегут вражики, пушки, вертолётики, а ты их убиваешь.

– Здорово. Кажется играл. Вот у меня есть «Смертельная война», знаешь? – торопливо заговорил голос.

– Знаю, – с ноткой снисхождения ответил другой. – Цветов улыбнулся и осторожно скосил глаза; медленно сдувая детские щёки изо рта выполз лиловый пузырь, моделью воздушного шара.

Пузырь празднично хлопнул, пальцы собрали в рот повисшие нити: – Играл. Барахло. Вот…

За спиной Цветова стукнули двери. Он обернулся, – щупальцами осьминога волновалась толпа. Через мгновение с криком ворвались люди, задержавшись в проёме ворот. Захватчики толкали его перед собой, загнали в противоположный угол, прижали стеной тел к дверям, и быстро выстроили баррикаду из колясок. Поезд дёрнулся, – на бок Грише острым локтём обрушился мужчина.

В салоне стало многолюдно. Цветов в тесном загоне отвернулся от людей. Под торопливый разговор со вздохами, он смотрел сквозь поверхностные лица в темноту, как скользят змеи кабеля, вспыхивают жёлтые лампы.

Григорий повернулся спиной к двери. Перед ним в ряд стояли три коляски. Каждая на двух колёсах, над которыми один на другом лежали три мешка, с надутыми боками, посредине сжатые тонким канатом.

Справа от Цветова стояли три девушки, по виду старшие школьницы. Одна, в шерстяном голубом берете, с белым лицом в конопушках, смеялась, говорила, какие у неё были в детстве волосы. Пистолетиками пальцев она показывала на берете причёску. Иногда она поглядывала на Цветова, каждый раз не замечала его взгляда, но счастливо улыбалась подругам. Как только на мгновение она замолчала, её соседка с жёлтыми косичками заговорила быстро, запинаясь и сбиваясь, как давно, ещё в детстве, когда не было этой моды, она носила такую причёску.

За девушками стояли двое ребят; повыше сложил укреплением руки на груди, пониже спрятал в карманах куртки. Они молчали, покачивались от толчков поезда, смотрели ужасно строгими, очень взрослыми глазами на девушек, искали и выдерживали встречные мужские взгляды. Один посмотрел на девушку в синем берете, другой на укрывшуюся за мужиком у коляски. Поезд остановился, молодые люди молча повернулись, вышли на платформу, развернулись, постояли, вернулись, встали на прежнем месте. Один из них, в белой шапке с красными иностранными буквами, вновь сложил руки на груди, кашлянул, переступил с ноги на ногу, пожевал губами, подбираясь к словам, после чего сказал знакомой в голубом берете: «Вы не пошли, мы поняли, вы не выходите».

«Да, мы решили на следующей», – кивнула она, улыбнулась, взглянула на Цветова, снова совершенно не заметила взгляда, рассмеялась, заговорила о зачёте, к которому как всегда не готова, и уже нет времени готовиться, потому что всю неделю будет занята, накопилось много серьёзных проблем, решение которых больше невозможно откладывать. Цветов улыбнулся полу и вспомнил, как почётно было в школе не готовиться к контрольным работам, но писать хорошо. Мальчик в белой шапке спросил у соседа, не поворачивая головы, будет ли завтра лабораторная. Сосед поймал на себе взгляд Цветова, согнал его, выждал солидную паузу, ответил равнодушно: «Нет».

– Чувырла говорила будет.

Его приятель повёл из стороны в сторону головой, ответил с ноткой баса в глубине слов: «Я точно помню, она говорила через неделю».

Девушка с косичками торопливо, словно боялась, что её остановят, рассказывала о причёске, которую носила давно-давно, сбросив прошлое ладонью за плечо. Её подруга торопливо повторяла «конечно-конечно», и поглядывала особым взглядом на невидимую Цветову девушку. Рассказчица с косичками перехватила взгляд и запуталась в своих словах.

Мальчик в белой шапке с красными буквами снял с груди руки, снова укрепил их, забормотал пальцами под ухом, опять сложил руки, сглотнул кадык, спросил: «Не помните, когда у нас лабораторная?», – и переступил с ноги на ногу. Его сосед быстро взглянул на девушку за извозчиком. «На следующей неделе, кажется. Ведь надо готовиться, – голова в берете покачалась, – а времени опять нет», – встретилась с Цветовым глазами, отвела взгляд и торжествующе улыбнулась. Парень в белой шапке слушал её, хмуря брови.

В окнах засветился белый свет станции, пролетела мимо сплошная стена, потянулась полосами, застыла квадратами песочного цвета. Цветов улыбнулся, когда девушка в синем берете сыграла до конца роль и не оглянулась на него. «Неужели я был таким на первом курсе? Нет, в последнем классе школы, пожалуй, да. Как ясно через год-два они будут видеть друг друга. Хотя и сейчас многие стараются быть значительнее, чем есть, прячутся за ложными намёками, многозначительным молчанием».

Справа от Гриши сидела женщина с ввалившимися щеками. Она закинула тощую ногу за ногу, прижалась грудью к колену, обнялась руками. Она неподвижно смотрела в пол, мелкими зубками хватала нижнюю губу, но губа снова и снова выпадала.

На известной торговлей станции извозчики вывезли коляски, в вагоне стало свободно. Из колонн тёмно-красного мрамора вошла сгорбленная старуха в чёрной одежде. На левом плече висели коромыслом две холщовых сумы, грязную мешковину оттопырили как колючки горлышки и круглые донышки бутылок. Поезд, хлопнув дверями, качнулся вперёд. Бабка вздрогнула, бутылки звякнули, Цветов быстро шагнул ей навстречу. В лицо ударил густой запах блевотины, немытого тела, грязной одежды, и неожиданно для себя он увидел, как лицо её исказилось, слюнявые губы зашевелились, подобрались к грязным словам, и Цветов торопливо сказал: «Разрешите я вам помогу». «Помоги, ох помоги, сынок», – преувеличенно ласково мямлила она, пока он ставил на пол вонючие сумы.

Цветов, вкладывая чёрные лица пуговиц в петли пальто, оглянулся вдоль состава, откуда дружно выходили пассажиры. В толпе Цветов увидел глаза Семёна, в которых в ответ на его улыбку, – не придётся идти в одиночестве, – прочёл презрение, – Семён прибыл раньше по делу, а Цветову нечем занять себя. Семён шёл навстречу Грише, не убыстряя шаг, степенно поглаживая чёрный воротник рубашки, остановился на мгновение, выдернул из рукава чёрного пальто чёрный манжет, взглянул на часы, снова неспеша пошёл. Гриша ждал. Он переминался с ноги на ногу, разглядывал станцию метро. Пожав руки, молча пошли рядом. Цветов стеснялся молчать:

– Как вчера отгуляли?

Семён в ответ оттянул голову к дальнему плечу, приоткрыл челюсть и стал внимательно вглядываться в Гришу, потом кивнул, понимая слова: – Погуляли неплохо, дааа… – протянул загадочным голосом прекрасных воспоминаний. Цветов нарочно молчал, разглядывая, как его блестящие ботинки поднимаются по серым ступеням.

– Оторвались обалденно! Разрядились на полную катушку… Гурген тако-о-ое отфигачил, – не верил памяти Семён и качал головой.

– Наташа! – Оглянулась коренастая девушка, с прямыми до плеч чёрными волосами, карими, выпуклыми глазами, толстыми губами, уголки которых были опущены вниз. Цветову было забавно смотреть на её вечно обиженный вид, когда она, печально опустив уголки губ, думает о квалифицирующих признаках кражи или правах страхователя. Она была милая, но Цветова каждый раз до жара в теле злило её стремление поговорить с преподавателем, рассказать о своей жизни, с готовностью ответить, поддержать пустой разговор, выполнить его просьбу, чтобы войти в число любимчиков.

Семён небрежно кивнул и отошёл к палаткам, длинным составом застывшим на перроне тротуара. Пышка, как друзья звали Наташу, быстро рассказывала Цветову, что не успела подготовиться к семинару, а «уголовник» её непременно спросит. Гриша улыбался тому, как она опять чётко ответит, а её кокетство незнания превратилось в ритуал, за исполнение которого последует отличная награда.

Гриша слушал, посматривая через дорогу. На тёмной равнине, в припухшем сизом небе, словно под клубами сигаретного дыма, стояли башня, пролёт ступеней, изогнутый трёхэтажный ремень институтских зданий.

Семён закурил, и они пошли по дорожке, протянувшейся между многоэтажными домами. На асфальтовой поляне, окружённый длинными стенами полосатого, бордово-белого цвета, стоял белый куб института, в четырёх рядах квадратных окон. Над каменной лестницей нависла крыша, проросшая пнями двух бетонных стволов.

Гриша и Наташа остались на ступенях перед входом. Она медленно курила, сжимая полными пальцами, блестящими от множества колец, тонкую коричневую сигарку. Они лениво переговаривались, смотрели, как первые капли дождя взбивают пузыри в лужах на чёрном асфальте. Мимо поднимались второкурсники, складывая под навесом зонты, сбрасывая на спины капюшоны. Остановились на мгновение девушки из группы, спросили, отчего не идут наверх. «Рано» ответил Гриша, Наташа показала сигарку.

Глава четвёртая

В кабинете с тремя большими окнами напротив голой стены, сидели за блестящими партами, по одиночке и парами, несколько человек. Гриша сел за свободный стол у окна. По одному и группками заходили студенты.

Вошёл Жора – двухметровый рыжий великан, с алыми щеками и припухшим коротким носом. Над белым лбом с красными веснушками рыжие волосы вздымались волной, спускались к бритому затылку. Он оглушительно крикнул «привет», с силой сжал Цветову руку, швырнул на парту рюкзак, с грохотом свалился на стул за Гришей, развернулся к окну спиной, пробасил сразу всем: «Во, погода, да?»

Рядом с Цветовым бесшумно сел, церемонно поздоровавшись, Иван. Он поставил на колени опрятную сумку. Улыбнулась молния, на стол легла аккуратная пачка печатных листов, сшитая ровными стежками шерстяной нити, рядом белоснежная тетрадь, по обложке расчерченная идеально прямыми, параллельными чёрными линиями.

Через несколько минут в кабинете стало многолюдно. Кто-то читал, подперев руками нависшую над книгой голову. На последней парте кто-то списывал, придерживая пальцем строчки в чужой тетради. Две девушки по очереди кусали огромное жёлтое яблоко, и ставили его между собой на парту. Двое друзей, склонив друг к другу головы, вписывали буквы в перекрёсток кроссворда. Наташа говорила с Катей, поддерживая подбородок на подносе ладони, а перед ртом шевелились пальцы, словно щупальца. Вдоль коричневой доски, от окна к двери ходила худая девушка в очках, с тетрадью перед лицом. Она останавливалась, прятала тетрадь за спину, (подарок для ребёнка), шептала, кивала словам, вновь подносила к глазам текст и трогалась с места. Иван с Гришей разговаривали у окна, поглядывая на мокрый асфальт, лужи, и бордово-белый полосатый дом напротив, что за туманом дождя казался грустным. Цветов рубил разговор ударом руки, стирал в ладонях, зачёркивал указательным пальцем, Иван в ответ степенно кивал, или размеренно отсчитывал маятником головы несогласные секунды. Через распахнутую дверь входили, выходили студенты, заглянула пепельная голова, определила по лицам курс и исчезла. Жора посидел за партой, достал толстый том «Войны и мира», вложил палец закладки, пошёл по кабинету. Он заглянул сверху-вниз в разговор девушек; они сидели гнездом на стульях и партах, говорили, что зимой ногти не растут; одна из них купила прекрасную жидкость для снятия лака, очень дорогую, но не могла удержаться, – Жора захотел купить себе жидкость, оказалось, он давно мечтал окрасить мизинцы, – но девичьи рты сжались, брови поникли к глазам, – тогда он рассказал, взмахивая над головами громадной рукой с книгой, так, что они пригнули головы, как необходимо помогать страждущему, а не супонить брови, ибо так велит великая русская литература. Одна из девушек прощально кивнула ему ладонью к доске; «Жора!», строго сказала другая, – и он пошёл дальше, чтоб вытянув шею, через плечо подсмотреть короткометражный фильм из фотографий. Он поощрительно похлопал по плечу щуплого паренька, поднёсшего к носу развёрнутый учебник, но мгновенно сорвался к доске, возмущённо бася «Что же это такое!», пытаясь охватить огромными руками двух сокурсниц, которые смеялись, увёртывались от его рук и защищали рисунок головы мокрой тряпкой на доске, которой в затылок вонзилась меловая стрела с оперением «Жора».

Ровно в два вошёл лектор, закрыл за собой дверь, поторапливая оставшихся в коридоре. Преподаватель по трудовому праву, толстяк лет сорока пяти, с толстыми щеками, полулысой головой. Волосы росли на затылке, а от уха до уха к потной коже прилип чёрный локон, разделявшийся стрелками, как проросший лук. Он положил на стол портфель, поздоровался. В ответ все встали с мест, только Жора широко расставил руки, сделал видимое усилие, услышал «садитесь», в изнеможении откинулся на спинку стула, громко выдохнул, отчего лектор подбросил от стола взгляд.

Лекция начиналась медленно и неторопливо. Преподаватель, поникнув головой над пачкой листов, мямлил: «В прошлый раз мы с вами остановились на теме „Трудовой договор“. Мы рассмотрели основания прекращения трудового договора. Сегодня мы пойдём дальше. Сегодня мы рассмотрим основания расторжения трудового договора, заключённого на неопределённый срок, по инициативе работника. Мы, прошу вас собрать ваше внимание. Тема важная и интересная. Всем вам придётся с ней столкнуться».

Цветов стал записывать за многословным лектором редкие нужные предложения. Жора что-то спросил. Лектор поднялся со стула, стал рядом с партой, торопливо отвечал, по очереди вынимая из замка между грудями ладони. Потом помолчал, пригладил блестящий локон, спросил: «Я ответил на ваш вопрос?» Жора кивнул, совой глухо крикнул «угху».

Цветов медленно дописал предложение, повернул голову, осматривая кабинет. Челюсть плавно потянуло вниз, он кивнул головой и проглотил зевок. Гриша раскрыл «Дворянское гнездо», из страниц на стол скользнула фотография белой церкви в зелёном поле.

Повернулась Катя Севела, спросила:

– Что читаете?

– Проект нового уголовного кодекса, – ответил Иван.

– А ты?

Гриша поставил на развёрнутые страницы книгу обложкой к Кате. – Ого, – она улыбнулась, – интересно?

– Очень!

– Ну-ну, читайте, – улыбнулась она опять, повернулась спиной в сером свитере, где по оранжевым полочкам скакали белые олени.

Внимание к преподавателю быстро рассеялось; кто-то лёг на парту, зашептались, на листках зачертили игры, зашуршали газеты. Лектор стал постукивать ручкой по столу, приговаривая: – Потише. Потише, пожалуйста. Я понимаю, все мы устали. Так, в том углу сидим, слушаем меня или не слушаем?

Повернулась Наташа, спросила, где Алексей. Гриша ответил, что у зубного врача, распиная пятернёй обложку на парте. – А что случилось? – брови у Наташи взлетели вверх, сложив на лбу мелкие морщинки, а уголки губ опустились ещё ниже. Лицом к окну ухом к Грише повернулась голова Кати.

– Выбили пломбу.

– Ах, боже мой, – прикрыла Наташа рот пухлыми пальцами, густо унизанными разноцветными колечками, – Ты слышала? – толкнула она пальцем в спину Катю.

– Да сам он виноват, – с громким голосом между плечами Ивана и Гриши появилось веснушчатое лицо, – нечего по ночам лазить по чужим районам. Надо же думать!

– Причём он лучше других знает, как опасно в глухих местах, – у него друга закололи ночью на стройке.

– Мы вам не мешаем? – радостным голосом спросил лектор, – может быть нам выйти? – Девушки отвернулись к доске, Цветов взглянув на преподавателя, опустил глаза в книгу, Жора выпрямился, и стал рассматривать, как у лектора сполз синий, скошенный на бок узел галстука, открыв белую пуговку рубашки.

– Итак, мы вынужденно прервались, – он подтолкнул голосом слово вынужденно, кинул взгляд в невозмутимое лицо Жоржа, и пораженчески склонил голову над столом, – продолжим.

К концу лекции у Цветова рука писать устала, и когда объявили перерыв, ручка выпала, как убитый солдат, на изрытое поле листа. Гриша потянул себя за руки вверх, недовольно посмотрел, как Иван острым карандашом приписывает аккуратные строчки на полях проекта уголовного кодекса.

За окном шёл дождь.

В кабинете горел жёлтый свет. В длинной многоэтажной стене зажглись первые окна. В тумане дождя по воде, затопившей асфальтовый двор, шагал сутулый студент в чёрной кепке и пальто. Жора, скучая, медленно переходил от парты к парте. Откинувшись телами к стене, с криками бросали карты друзья Семёна, ударяли от спора ладонями в стол. Катя придавила лбом руки. Цветов сел на место, раскрыл роман.

Вошёл лектор, бесшумно прикрыл дверь. Дверь мгновенно распахнулась, вошёл Жора. За ним ещё несколько человек. Проводив спину Жоржа глазами, побарабанив пальцами по столу, посмотрев на листы на столе, трудовик сказал сипло: «Продолжаем». Он осмотрел класс, кашлянул в кулак, поискал глазами на столе ручку, и сказал громче, унимая разговоры у дальней стены: «Продолжаем! Ита-ак, для начала запишем определение. Данное мной, то есть мной самим, собственноручно, что ли, составленное», – и пригладил локон к макушке. Гриша подпёр кулаком левый висок, закрыв глаза выслушал, как исследования трудового договора помогли лектору стать полнокровным доцентом.

Цветов медленно записывал знания, скучая, создавал орнамент по краям листа, из рисунков скуки, – профиля лектора, колонки повторения слова доцент, вереницы синих кошек, мордочкой в хвост, узора росписи, арабской вязью украсившей нижнюю кромку.

После лекции Жора подошёл к доценту, разложил на его столе громадную тетрадь и стал пальцем указывать сложные строчки. Лектор послушно кивал потной головой, часто приглаживал пропотевший локон, и повернувшись к Жоре, который уже подвинул себе стул и сидел рядом, диктовал ответ. Жора кивал, записывал, спускался глазами по строчкам за новым вопросом, отмеченным чёрным клубком. Гриша, Иван, Катя и Наташа ждали его у дверей, с улыбками обсуждая, как покраснел лектор, как заикаясь говорит, а Жора сидит на его стуле и важно кивает, неторопливо записывает. Наконец они, посмеиваясь над независимым видом Жоры, пошли в столовую.

Глава пятая

Как Цветов квалифицирует такой случай. Старушка, просит соседа, – говорит: «напишу письмо, сама мол ухожу из жизни, нет сил жить впроголодь, но Бог не велит себя убивать, ты приди, прикрепи верёвку к потолку, выбей скамейку, а я тебе за это дарственную на комнату отпишу». Он делает, как она просит. Что это, доведение до самоубийства, умышленное убийство, может быть, нет убийства?