Переход

Глава седьмая

Будильник часто и отрывисто икал. Разбивая тёплое покрывало сна, ледяные капли били и били в голову, и он, прячась от невыносимого состояния, сел на кровати, голова закружилась, он прижал ладонями уши. Просыпаясь от холодного паркета под ступнями, побрёл в ванную комнату.

Холодный душ зашумел в тишине ванной, он зашипел, как раскалённая сковорода, не открывая глаз, повернул кран. В тело вонзился сноп острых струй. Он вскрикнул, выскочил из ледяного водопада, стал медленно поворачивать кран, осторожно подставляя брызгам кончики пальцев. Встал под тёплую воду, отвердевшее холодное тело мгновенно оттаяло и ослабло. Тёплый душ ласкал кожу, усыплял, он закрыл глаза, медленно возвращаясь в сон. Он стоял под тёплым душем, словно вновь лежал в кровати. Не глядя, взял щётку, капнул на колено зубной пастой, снял каплю голубой щетиной, стал медленно, словно усталый полотёр, елозить во рту, раскачиваясь головой в такт движениям. Наконец, поймав в рот струи воды и звучно прополоскав горло он проснулся, отключил душ, растёр воду полотенцем, подобрал в комнате халат, побрёл на кухню.

Он сварил в турке крепкий душистый кофе. С удовольствием отрезал белый хлеб, сжавшийся под ножом, и распрямившийся, как пружина, круглым кусочком. На душистом ноздреватом поле распластал мягкое масло, уложил, стараясь покрыть весь хлеб, ломти мяса алой рыбы. Посмотрел сверху, угадывая вкус, и сделал ещё бутерброд.

Он просунул руки в рукава чёрного пальто, подпрыгнул, снимая улов с крючка, – громко ударили толстые подошвы, – и подумал: «Лекция по математике. До чего скучно читает Розен!

Можно поехать в книжный магазин.

Растворились деньги в пиве.

Обязательно найду интересную книгу, в прошлый раз купил отличное исследование по древнерусской литературе.

Утром мало покупателей. Нет нужды грести в толпе плечами.

Вот он, кошмарный отдел, столь заманчивый красочными обложками картин, блестящими недоступной роскошью. Заросший травой пруд с подписью Polenov. На красном поле виноградников чёрный штамп Van Gog. Качаются волны моря. Утонула блестящая копеечка в объевшихся облаках. Золотые главы собора в книге по древней архитектуре, – букет жёлтых одуванчиков.

Сладко пахнет между раздвинутых страниц, словно кожа, прохладны плотные листы.

Детский мир; на заснеженных блестящих холмах рождественские игрушки. Погуляю, замёрзну, вернусь домой работать.

Не был на этой улице. Вот такая улица в моём мире Москва. Не Кремль, Красная площадь, кучки туристов у червяка автобусов. Москва это переулки, улицы, где вперемежку старинные дома разных стилей, церкви, подворотни, приземистые арки. Помню похожие улицы в других районах, а больше в книгах, картинах, фотографиях, гравюрах, в тех же дорогих альбомах. Лишние на узкой улице машины вдоль тротуаров. По-московски яркие вывески, витрины. Двухэтажный жёлтый дом; квадратные бордовые рамы, пёстрые занавески. Между шторами чёрная кошка с белым брюхом стоит на задних лапах, тянется к форточке, распахнутой на улицу. Узорные листья отслоившейся краски. На углу дома узкая, ржавая водосточная труба, так не похожа на широкие блестящие трубы новых домов. Из коричневых листов сшита железная крыша. Рёбрами чищеной рыбы швы.

Напротив свежеокрашенный в рассвет цвет особняк. Раскрыт розовый веер чердака, закрытый створками из наклонных дощечек, подчёркнутых тенями. Окна с тучным небом, это картины в гипсовых рамах, в белоснежной листве и винограде.

На пригорке, возвышаясь над крышами, церковь в дощатом макинтоше свежих лесов. Торчит на тонкой белой шее золотая главка с крестом, – ниже испанский воротник, на нём в пасмурном небе ссутулился оранжевый строитель, наклонив голову в чёрной кепочке, выбирает верёвку. Чугунная ограда между жёлтых столбиков, леденит ладонь ребристое древко копья.

Внизу, на фоне густого лилового неба, одиноко высится зелёная колокольня. А за ней, на шаге мелькнула, скрылась, снова появилась, мгновением волшебного мира, белая башенка. И плоский серый дом, в стекающем переулке, и терем через улицу, распухший, как искусанное пчёлами лицо, столбами, бочкой крыши, завитками, волнистыми навесами, необходимы здесь, вместе, на горбатой узкой улице.

В арочном своде маленькая русская икона. Внутрь распахнуты свежие деревянные створы. В чёрной табличке вязнут буквы «Рождественский монастырь». Даже страшно переступить кирпичный порог. Старинные дома, горбатая улица, монастырь, собор. Белая стена, не может быть, чтобы древняя церковь, здесь, не может быть. Монахиня в чёрном перекошена вправо блестящим ведром. Она медленно уходит к кирпичному корпусу. Белоснежный собор, с одной главой, толстым барабаном, узкими прорезями, как бойницами, под салатовой чашей купола с позолоченным крестом. От барабана расходятся закомары в два ряда, словно полукруглые ступени. Реставрация не закончилась, храм обнесён синим, в рост человека дощатым забором в белых подтёках. Из-за забора не видны стены храма, но и так он могуч и даже властен. Большая белая птица в гнезде.

Во дворе монастыря тихо, слышно как по мокрой асфальтовой дорожке прошла женщина, за голубой, как небо летом, детской коляской. Обойти вдоль ограды церковь. Алтарь выстроен тремя башенками, будто древний мастер не решился провести единый алтарный полукруг, провёл сперва один, недоконченный, поставил точку, от неё ещё дальше от центра храма начертил самый большой выступ, и вернул линию к стене третьим полукругом. Слева маленькая луковичная главка придела, но пройти нельзя, вплотную к синему забору кирпичный дом.

Всегда знал, что в Москве найду что угодно: и костёл и мечеть, и скучный купеческий дом шестнадцатого века и вычурный дом купца двадцатого, китайский дом, синагогу, классические колонны, прямые линии и плоскости новой архитектуры, но это невероятно! Это же провинциальный приморский городок! Шум далёких машин шум волн. На юге зима. Холодное море с островками снега. Голые грядки под окнами. Вдоль дорожки оградка из острых дощечек, – перешагнёт ребёнок. Вокруг лысин клумб, тонут в чёрной земле белые кирпичи венца. Между искривлёнными стволами низких яблонь провисли мокрые верёвки. За голыми ветвями, в ряд четыре серых одноэтажных мазанки, с гладкими стенами.

В мазанке четыре окошка, посредине бурая дверь в двух каменных ступенях. Над входом голая лампочка без юбки абажура – прозрачная капля на кованом серпе. Над крышей покосился деревянный крест антенны. Со ржавого карниза виснут по стене сухие кружева винограда. Сквозь обнажённое окно видна спинка железной кровати, в углу светится экран телевизора. На белом подоконнике стеклянная банка с зелёным дном и пояском высохшей воды. В окне рядом красная чашка с блестящей ложкой, у стекла стопка книг. В просветы, за домиками виден яблоневый сад, за ним кирпичная стенка. У бурых кирпичей гниёт, липкая куча листвы и травы, словно тёмная медуза. Это Азов, Евпатория, Ялта, не Москва! Запомнить, всё запомнить, и белую церковь и приморский переулок в центре столицы. Этого не может быть, но есть!

Закончился длинный красный дом, закончились мазанки напротив. По дорожке вниз, между голубым дощатым забором, за которым гордая каменная птица, и красным корпусом, куда ведёт тёмная лестница в тёмном подъезде. Через арочный вход на улицу, вниз, к бульвару.

Чудесная торжественная церковь. Чувствуешь от здания уверенную высоту души. А квартал южного городка в Москве, словно побывал в детстве, на море, у бабушки.

Великолепно спускаться вниз по бульвару. Чувствовать мокрую песчаную дорожку, смотреть под ноги, как появляются, исчезают, появляются, исчезают чёрные ботинки, подлетают чёрные полы пальто. Обугленные сыростью деревья на бульваре. Начинается дождь. Печально, но хорошо.

Чувствую себя каплей на стекле. Через мгновение она исчезнет. Как исчезну я, не оставив следа. От этого и хорошо и грустно. Просто удобно сидеть в кресле пустого троллейбуса, ощущать ногами дрожащий пол, смотреть, как по стеклу стекают капли, мокнут под густым дождём медленные машины, люди под зонтами, скрюченные деревья».

Глава восьмая

«Мы должны понять, откуда, так сказать, растут ноги в плане мировоззрения. Почему именно в этих обществах ислам сел на благодатную, в кавычках, почву, а также почему в настоящий момент столь успешно идут процессы возрождения исламской идеологии. Обратите важное внимание на строение общественного строя. Не хочу, чтоб вы занимались отвлечённой философией, потому к семинару рассмотреть следующие вопросы. Скоро экзамен, а ещё не начинал готовиться. Иван уехал на работу и правильно сделал. Я же живу за счёт родителей, потому должен сидеть на лекции. Группы, явившиеся формированием местных элит в вышеуказанных государствах. Вопрос второй будет влияние мировоззрений вышеупомянутых местных элит в вышеуказанных государствах на политику вышеназванных данных государств. Все свободны. Наконец-то! Жора, он услышал. Пусть слышит, может быть, я опаздываю! Мы подождём вас на улице. Хорошо. Курить здоровью вредить! Спасибо, Жорик.

Завтра Кристина расскажет, как ей понравился Ландн. Что нам этот Ландан, мы собираемся или нет зимой в Псков? Мы с Леной поедем с удовольствием. Цветов, как ты? Поеду, если будут деньги. Вы едете? Мы ещё не решили. Что Иван? Отец покупает ему машину, наверно придётся обкатывать, но он мечтает поехать. А Черкасс? Черкасс собирается, причём с ним поедет его сокурсник Миша. Он лучше бы девушку свою взял. Они больше не встречаются. А почему? Так случилось. По-нят-нооо. Лена, ты с Кристиной не говорила? Она хотела бы поехать. Почти все собираются. Кристина поедет, Саша, хотя, без меня может и не поехать, а я не знаю, будут ли деньги. Хотелось бы сейчас устроиться на работу, но никак не могу найти, да скоро сессия, сдавать экзамены, – не будет финансового обеспечения, таким образом, буду вынужден просить у отца. Жора подгоняет слова взмахами рук. Точная фраза, надо её запомнить. Какая-то красота в моём языке есть. Псков один из древнейших городов на северо-западе России. Я, конечно, немного изучил всё, – там отличная каменная крепость, называется Кром. Множество древних церквей, есть даже двенадцатого века. Город должен быть роскошным. Удивительно, что ты не выяснил, какая там водка. Лёша, я всё выяснил, водка превосходная. В сотый раз слышу, но снова забавен его безапелляционный тон, прокурор выступает обвинительно. Кристина наверняка поедет, если поедет Лена. Цветов погрузился в размышления. Просто считаю, когда лучше отъезжать. На следующий день после последнего экзамена, чтобы отпраздновать окончание сессии. Отлично, Катя! В дорогое отпразднуем и начало путешествия, и окончание занятий. И будем праздновать до весенних экзаменов. Иван будет привозить нам из Москвы продукты. Ты думаешь, в Пскове нет магазинов? Мы их опустошим набегами. Жора, хорошо бы ты узнал, сколько стоит гостинца в Пскове. Гриша, я не думаю что дорого. Нет, Лёша, Гриша прав, надо знать заранее, из каких сумм исходить, и сколько дней мы пробудем, надо заранее купить билеты в Москву. Катюха права, пусть она и узнаёт. Я девушка, узнавать должен мужчина. Надо распределить обязанности, кто узнаёт о билетах, кто о гостинице, решить, какие продукты взять в дорогу. Лена, какую палатку захватить, посчитать спички в коробке, чтобы всем хватило. Проснулся, моя радость. К вашим услугам, миледи. Гриша, ты узнаёшь расписание поездов, я о гостиницах. Ты же мне сама всю ночь не давала спать. Ты не был против. Цветов? Что? Да, хорошо, я гостиницы, ты поезда. Сегодня мы опять не выспимся. Как всегда когда вместе. Цветов, я – гостиницы, а ты – расписание поездов, понятно? Хорошо. Всё, пока, до свидания, пока, Иван завтра придёт? Да. Пока. До завтра. Счастливо. Лёша, принеси мне посмотреть «Энциклопедию жизней». Она у Лены. Гриша, сегодня посмотрю и принесу. Не спеши, мне не срочно. Пока. До завтра. Счастливо.

Она смотрит, словно мы клоуны, прощаемся на арене, для её снисходительной улыбки. Просто неприлично, смотреть в человека и улыбаться. Лучше подумаю о Пскове. Конечно, могу тешить себя надеждой заработать деньги, но придётся просить у родителей. Отец не откажет, но это так неприятно. В конце концов он платит за меня в институте, содержит, и ещё оплачивает развлечения. Нужно уже сейчас искать хоть какую работу, чтобы к окончанию института иметь опыт. Невозможно высидеть ещё две остановки. Если мы поедем дней на пять, то это будет довольно дорого. Хорошо бы зарабатывать, содержать себя, самому платить за образование, и напротив, часть денег отдавать домой. Мечты, мечты, ни на чём не основанные. Почитать «Дворянское гнездо»? Не чем занять себя.

Лёша поехал к Лене, проведут вместе прекрасный вечер. Кристина сегодня не пришла, но её знаю, она соскучилась и завтра появится обязательно.

Невозможно тоскливо сидеть в вагоне. Невозможно думать, мысли нейдут в голову. Невозможно высидеть эти двадцать минут; хочется встать, выйти из вагона, идти, говорить, смеяться, а вынужден сидеть, молчать. Невозможно пережить эти минуты, наполненные тоской, которую, кажется, не прожить, и которая заслоняет всё: цели жизни, любовь, ненависть, совершенно всё, словно и нет ничего, кроме тоски. Невозможно.

Тупо смотрю в темноту, мелькающую лампами. Удивительно, стараюсь не терять время, читаю в метро, дома занимаюсь, на скучных лекциях просматриваю конспекты, просыпаясь утром, заставляю мозг работать, а потом тупо смотрю в окно. Абсурд, – спешу, собираю минуты, а потом совершенно ничего не делаю часы. Симпатичная женщина. Наверное замужем. Скорее всего. Удивительно, везде, в троллейбусе, метро, библиотеке, пригородной электричке, музее, везде найдёшь красивую женщину. Не нравится, что смотрит так, да и совсем не нравится. Каламбурчик сказал бы Черкасс. Да, надо позвонить Ивану. Потом позвоню. Соберёмся ли мы в Псков? Наконец-то выходить. Вечером нужно работать, или готовиться к экзамену. На ночь почитать «Дворянское гнездо». После «Дворянского гнезда» купить книгу о Пскове. Отец, наверное, ещё не приехал. Расскажу ему о Пскове, даст ли он принципиальное согласие оплатить поездку?

Мысли появляются, крутятся, в водовороте сменяют одна другую, на время исчезают, описывают круг, снова появляются, пока, наконец, не тонут.

Мама приготовит ужин, придёт отец, обсудим поездку, посмотрю телевизор, похожу по квартире… Нет, сегодня надо работать! Сколько дней без настоящей работы, единственно важной для меня.

Проголодался. Приду, поужинаю. Сегодня не пришла Кристина. Надо готовиться к экзамену, во вторник экзамен. Спросят как в институте, отвечу, всё как обычно. Утёнок расскажет про Машу Соколову, как сидят за партой с Остапчуком. Темнеет, когда приду, будет совсем темно. Отец тоже спросит как в институте, а я отвечу хорошо. Во дворе ничего не меняется – лужи, дома, собаки, редкие прохожие. На стенах надписи, выученные наизусть: «Семён, мы тебя любим», «Крематорий»… Соседка поинтересуется, как поживаю. А если отвечу, что я лентяй и бездельник, что меня бесят одни и те же маршруты и вопросы? Добавит, ничего-ничего, всё будет хорошо, и позже будет спрашивать, снова «Гриша, как дела», но уже с опаской, боясь услышать откровенный ответ. Стану бродить по квартире, смотреть телевизор, ждать телефонного звонка, звонить, разговаривать с сестрой, наконец, пойду спать, сказав ежевечернее «Спокойной ночи», как монах молитву на ночь.

Окно моей комнаты. Там раньше всегда горел свет, дедушка читал газеты, пил чай, но сейчас окно чернеет пустотой, окружённое светом чужой жизни.

Приду, мама спросит, начал ли я готовиться к экзамену. Утёнок чем-нибудь поделится. Надо просмотреть её тетради. Наверно опять не будет времени по-настоящему работать. Нельзя терять время, хотя бы на ночь почитать Тургенева. Здравствуй, сегодня пораньше? Да! Гриша! Привет Утёнок. Пойдём, я тебе кое-что покажу. Дай ему раздеться. Наверно, мама опять подарила что-нибудь? Ты будешь сейчас есть, или подождёшь отца? А я уже поела. А когда он придёт? Обещал через часа полтора. Я бы поужинал. А, ты красавица, уже набила пузико? Вот будешь толстая, некрасивая, и мальчики не будут с тобой дружить. Будут. Не будут. Будут. Подожди, вымою руки и сейчас приду. Пойдём твоими ногами? Пойдём. Пум, пум, пум, толкай дверку, – пум, пум, ну, показывай. Красота. Ещё один динозаврик. Сколько уже в коллекции? Тринадцать. Красивый, этот мне нравится больше всех. Правда? Да. А мне всё равно Ванюшка больше нравится. С хвостиком над головой? Да. Пойдём, мама зовёт. Отвези меня. Ножки устали? Знаешь как долго мы с мамой искали динозаврика? Представляю. Хорошо, садись. Вскарабкалась уже? Да, мы едем. Утёнок устал, когда выбирали динозаврика. Всё, слезай с брата, дай ему поесть. Я тоже хочу с ним покушать. Ты же недавно ела. Всё рано хочу. Лопнешь. Нет. У нас сегодня торт, как приятно, но видно, что мышки уже поели. Мы с мамой совсем чуть-чуть съели. Ты сегодня утром ничего не заметил? Нет, а что? Утром, когда с Леной шли в школу, между лестничных пролётов спал человек. Нищий? Да, бездомный. Не видел. Может быть, он больше не появится. Будем надеяться, ты отцу не говорила? Нет, ты же знаешь, как он отреагирует. Знаю. Ты чай попила? Пойдём, покажешь мне дневник. Я хочу с Гришей. Потом придёт папа, мне будет некогда, пошли. Иди, я к тебе приду. Развелось бездомных. Говорю о них, словно о противных насекомых, так же нельзя, это люди. А как же Утёнок, или девочки, которые к ней приходят? Может быть, он не появится больше, мама правильно не сказала отцу. Незачем говорить сейчас, ещё не известно, сколько будет стоить путешествие, уточним все условия, затем уже будем вести предметный разговор об известных фактах, а не гипотезах.

Когда поем, наступает странное состояние, – уже нет сил работать, но спать не хочу – нет желаний, но в то же время, нечем занять себя, и становится скучно. Не могу заставить себя прочитать несколько страниц, но должен что-то делать, – выискиваю интересные программы в программе телевидения, бреюсь, укладываю тетради, листаю страницы учебников, лишь бы время осталось в моей жизни.

Раньше я бы поговорил с дедушкой.

Пойти записать, как Жора подгонял руками слова, – красивое предложение. Сначала к Ленке. Пятёрка в клетке. О, Утёнок, неужели ты получила пятёрку по английскому? Нам с Машей за диалог поставили по пятёрке, а мне сказали, что моё произношение лучше стало. Значит, в выходные устрою тебе ещё один урок. А ты готов к экзамену? Готовлюсь понемногу. Как прошёл день в институте? Ничего нового лекции, семинар, домашнее задание по политологии. Сложное? Нет. Уж час в субботу найду, чтобы позаниматься с ней. А Мише… – Остапчуку? – ну да, ему, Клавдия Ивановна на математике сказала, что если он не научится решать задачи, то не сможет дальше учиться. Ну а ты, конечно, решаешь их прекрасно. Я их сразу поняла. Хвастаешься! Мама, почему же хвастаюсь, я ведь правду говорю. Правду, правду. Молодец. Если бы Утёнок не ленился, под твоим руководством, мама, учился бы на одни пятёрки.

Мам, послушай, у меня закончились финансы, завтра, наверно долго в институте, надо покушать, и ещё понимаешь, может быть, в книжный магазин думаю поехать, может быть какие-нибудь учебники… Сейчас я дам. Когда же перестану клянчить деньги? Мама никак не меняет выражения лица, и денег даст больше чем нужно, но раздражает именно внимание к моим чувствам. Я хорошо учусь, поэтому не работаю, почему же чувство вины? Спасибо. Хватит? Да, конечно, спасибо.

Стыдно так, что даже не понял, сколько денег. Надо искать работу, рассылать резюме, спрашивать у знакомых. Хочется покупать домой продукты, Утёнку подарки, не просить деньги на нужды, подарить маме на день рождения что-то действительно ценное для неё. Хочу не думать над каждой копейкой, – волнует не удобная роскошь денег, а чувство зависимости.

Странно думать, что это комната дедушки, а его уже нет.

Он чувствовал: что-то было в Лизе, куда он проникнуть не мог. В другой раз Лаврецкий, сидя в гостиной и слушая вкрадчивые, но тяжёлые разглагольствования Гедеоновского, внезапно, сам не зная почему, оборотился и уловил глубокий, внимательный, вопросительный взгляд в глазах Лизы… Он был устремлён на него, этот загадочный взгляд. Лаврецкий целую ночь потом о нём думал. Он любил не как мальчик, не к лицу ему было вздыхать и томиться, да и сама Лиза не такого рода чувство возбуждала; но любовь на всякий возраст имеет свои страданья, – и он испытал их вполне.

Лаврецкий, Лиза, – красиво, по-старорусски звучит. И старичок Лемм, – есть нечто изначально печальное в его образе. Тургенев сочиняет очень мастерски. Саша говорит, что у Тургенева мало мыслей и чувств на страницу, а Тургенев замечательный, но довольно обычный человек, и пишет часто скучно. Сашу развлекают, как он говорит, «тургеневские словечки», которые нарушают текст, с его точки зрения, но придают ему очарование неуклюжести. Он говорил: «глубь лазури», «человек со сладкими глазами», «высокого роста, черномазый» – будто он негр, и смеялся, или «голоса возвысились», – возвысились над толпой плебеев, «всё в нём дышало». Может быть, в некотором роде, действительно, «порядочно убранная комната» ничего не значит, но «глубь лазури», «разговор разыгрывался», «голоса возвысились», – с моей субъективной точки зрения, имеет красоту. Лично я наблюдаю красоту. В принципе Саша не спорит, но его равнодушное согласие означает другое мнение».

Глава девятая

Над головой кружилась стая ворон, картаво каркая.

Несколько капель пробило волосы, укололо кожу головы, он передёрнул плечами. Стало зябко, словно по спине скользнула льдинка.

Или он коснулся остывших рук.

Гриша раскрыл зонт.

Из кармана расцвела траурная роза пары перчаток. Стрелки шагов отстукивали секунды, всхлипывали в лужах. В зонт глухими мгновениями стучались частые капли. В водосточной трубе, убивая звук шагов, грохотал водопад.

Выйдя из двора, он пошёл по мокрому асфальту, вдоль моделей озёр. Постепенно звуки времени вобрал в себя, словно губка, привычный шум машин на мокром проспекте. Поднимаясь навстречу проспекту, Цветов рассматривал, как из-за серого дома выскакивала легковая машина, бесшумная в гуле дороги, в две секунды пронзала пустоту улицы, и скрывалась за жёлтой кулисой. За колёсами летела роем серебряных мух водяная пыль, машина исчезала, облачко рассыпалось, и вновь поднималось, бурлило брызгами у чёрных шин пеной у носа лодки.

Разрывая словно ткань ровный шум осеннего проспекта, пустоту улицы разрезает трёхосный самосвал. Из-под резиновых блестящих покрышек взвивается вода с дороги; серебряные облачка кружатся между угольными колёсами и жёлтым кузовом в родинках грязи. Постепенно грохот, по ступеням спускается к тишине, поднимается, как рокот прибоя, ровный шум. Проносятся красные, белые, голубые легковые машины, оставляя опадающую стенку нового дождя. Капли, не успев осесть, вновь неслышно взмывают вверх.