Шаг влево, шаг вправо

На самом деле чип много глупее мозга; он и не помощник мозгу в решении задач, он – кнут, свирепый надсмотрщик, безжалостный погоняла. Фельдфебель для новобранца. В крайнем случае и при исключительно дисциплинированном мозге – регулировщик движения с полосатым жезлом. Не более. Чип слишком прост, чтобы доверить ему что-то более сложное, хотя бы хранение информации. Он не умеет даже считать. Запоминает, и запоминает намертво, навсегда, тоже не чип – мозг.

Какие только дарования не расцветают под палкой…

Если бы я был артиллеристом, мой мозг был бы забит таблицами для стрельбы, если бы адвокатом – всевозможными кодексами, правилами и прецедентами. Это очень удобно. И всегда останется резерв памяти хотя бы для повышения образованности или изучения смежных с основной профессией дисциплин. Теперь так просто стать экспертом в любой области знания…

С тех пор как мне поставили чип, я придумал и использую свой собственный образ резерва общей памяти: песочные часы. Тоненькой струйкой сыплется песочек – мелкий, хорошо просеянный… Если ничего не забывать, лет через десять-пятнадцать верхняя колба опустеет, нейронная масса в моей черепной коробке заполнится информацией под завязку, и тогда я свихнусь. Психиатрия и до чипов знавала подобные случаи.

Свихнусь, если вовремя не использую ластик.

Я вынул из холодного огня песочные часы. Пока что в верхней колбе находилось гораздо больше песка, чем в нижней. Жизнь была хороша: полтора года с чипом – не срок.

Убрать песочные часы и приготовить к работе записную книжку – потом перепишу разговор на диктофонную кассету. Спрятать и никому не показывать огненный шар. Что еще?

Постучать в калитку.

Отставной подполковник Шкрябун оказался плотным седеющим мужиком вовсе не дряхлого вида. Так выглядят служащие, только вчера ушедшие на пенсию и воображающие, будто теперь-то всласть займутся активным досугом, а кто-то там, наверху, презрительно кривится в ответ на их мечты и валит на бедолаг все подряд: орущих малолетних внуков и нечутких детей, непрополотые грядки, остеохондрозы и инсульты…

Кстати, грядки в огороде действительно нуждались в прополке, одни лишь ряды картошки были окучены на совесть. А траву перед домом здесь сроду никто не стриг.

Хозяин сидел под навесом вне дома и был занят. На застеленном газетой верстаке перед ним имел место разобранный мотоциклетный мотор, тут же поблизости находился и сам мотоцикл – видавший многие виды «Урал» с обшарпанной коляской. Вероятно, списанный милицейский. И коляска, и мотоцикл были основательно покрыты засохшей грязью.

Я представился. Шкрябун не подал мне руки, без слов продемонстрировав перемазанную машинным маслом ладонь.

– Разрешите присесть?

– Садись, вон скамеечка.

Либо он превосходно владел собой, либо в самом деле нисколько не удивился. Ездят тут всякие, активному досугу мешают…

– Вам привет от полковника Максютова, – сказал я.

Вместо ответа он засопел, обжимая поршневое кольцо и пытаясь втолкнуть поршень на место. Втолкнув, перевел дух.

– Ну? – спросил он неприятным голосом. – А ты-то, парень, кто такой?

– Капитан Рыльский, Нацбез.

– Ну и что?

– Вам привет от полковника Максютова, – повторил я.

– Про привет я слышал, не глухой. Вспомнили, значит. Это все?

Резко, но по делу. Шкрябун смотрел в корень. Мой шеф был прав: крутить с ним не следовало. Разумеется, полагалось сказать о допущенной по отношении к нему несправедливости, более того – об ошибке руководства, кратко выразить свое к ней отношение и заодно намекнуть, не сказав притом ничего конкретного, что решения пятнадцатилетней давности иногда пересматриваются. Что я и сделал.

– Полковник Максютов просит вас о консультации, – добавил я как можно мягче.

– На предмет?

Я развел руками.

– Простите, не осведомлен.

Пожав плечами, Шкрябун снова загремел железом.

– И это все, что ты можешь сказать?

Теперь пожал плечами я:

– Разве мало?

– Ты мне пока ничего не сказал, кроме того, что отставник Шкрябун понадобился Максютову. Кстати, можешь больше ничего не говорить: я в эти игры уже не играю. Отыграл свое.

– Чем же вы, Виктор Иванович, занимаетесь? – полюбопытствовал я.

– Не видишь, что ли? – хмыкнул он. – Движок перебираю.

– Это понятно. Ну а вообще?

– А ты, парень, поживи на пенсию, а я посмотрю, будешь ли жаловаться на лишний досуг. Огородничаю вот, верши ставлю, а на форель – донки. Картошку не продаю, самому нужна на зиму. Хочешь – купи рыбки, недорого.

– Что, и форель водится?

– Тут все водится. Вода-то чистейшая.

Я подумал, не стоит ли мне поведать ему о сортире ручьевой системы выше по течению, но решил умолчать.

– Ваши донки случайно не возле Языкова стоят? – невинно спросил я.

– Еще чего, – буркнул он. – В такой-то дали?

Я выразительно взглянул на газету – четырехполосные «Валдайские ведомости», тот самый номер… Укушенный корреспондент показывал мне точно такой же. Только в экземпляре укушенного заметка с фотографией несчастного дома не была аккуратнейшим образом вырезана.

– Газету на почте получаете?

– Ну, на почте.

– То-то и смотрю: почтового ящика у вас нет.

Шкрябун тоже посмотрел на газету. Потом на меня – и довольно тяжелым взглядом.

– Говори прямо, чего надо, парень… У меня дел полно.

– Огород прополки требует? – осведомился я.

– А хоть бы и огород…

С показным сомнением я воззрился на тяжелое, ростом по пояс разнотравье. Где-то под ним не без труда угадывались грядки.

– Там что – клубника?

– Возможно…

– А может быть, вы собираетесь в Языково?

– Может быть.

– Может быть, вы и вчера собирались? – предположил я.

Судя по тому, как заходили желваки на его лице, другой бы на его месте вскочил с ругательствами. Но этот справился, решив, как видно, что послать надоеду подальше он еще успеет, помолчал и в конце концов хмыкнул почти добродушно:

– Люблю дотошных. Я не только собирался, парень, я вчера и поехал…

– И у вас не завелся мотоцикл?

– Хуже, сломался по дороге. Раз уж ты такой любознательный, скажу более: возле Белышева на ручье рухнул мост. Прямо у меня на глазах рухнул, и никого на нем не было. Под собственным весом. Сгнил, наверное. Я было нацелился в объезд, вот тут движок и встал. Назад на буксире за трактором ехал, понятно тебе?

– Более или менее. А что случилось с движком?

– Понятия не имею! – рявкнул, выходя из себя, Шкрябун. – Еще вопросы есть?

– Есть. Вы подумали над нашим предложением?

– Пусть Максютов приедет сам, с ним я буду разговаривать.

Сообщать ему о том, что он прямо нарывается на неприятности, не имело смысла. Если яйца не учат курицу, то лишь потому, что курица по природе глупа и учить ее бессмысленно. Зато мелкая ящерка не станет учить старого опытного варана совсем по другой причине.

– И передадите ему свой архив?

– Какой архив? – Шкрябун почти не переиграл, удивившись очень натурально. – Ах, вот ты о чем… Ну, если килограмма три газетных вырезок – уже архив, тогда пожалуй… Только не отдам: самому нужен. Должен же старый пень иметь на досуге какую-то забаву?

Я вздохнул.

– Очень жаль, что у нас с вами, Виктор Иванович, не получается конструктивного разговора…

– А мне почему-то нисколько не жаль, – отрезал он.

– Значит, отказываетесь? Так Максютову и доложить?

Все-таки этот отставник хорошо владел собой. Иной на моем месте мог бы и поверить, будто мои слова не заинтересовали его ни на грош.

– Как хочешь, так и докладывай, мне-то что. Нацбез – пройденный этап. Разговаривать с вами – зря время терять.

– Значит, нет?

– Нет.

– Понимаю, – сказал я, поднимаясь. – Ну что ж, счастливо оставаться. Я прямо завидую: природа, форель, соседей никаких… По клубнику можно ходить, как по грибы. Кому захочется менять такую благодать на нашу возню, ведь так?

Он не ответил.

– А вы все-таки подумайте…

К моему удивлению, полковник Максютов еще не ушел: сидел, нахохлившись сычом, за своим гигантским столом-«аэродромом», работал и в неярком свете зеленого абажура настольной лампы выглядел жутковато. Вообще-то в кабинете имелась люстра, однако полковник предпочитал обходиться без нее. Громадные напольные часы в его кабинете – бронзовый с позолотой раритет середины позапрошлого века, когда-то украшавший гостиную купца первой гильдии, пущенного, вероятно, в расход в дни красного террора, – показывали половину третьего ночи. Поговаривали, что часы эти некогда стояли в кабинете самого Железного Феликса и что будто бы по его личному распоряжению бой у часов был не то отключен, не то сломан, но ход до сих пор оставался изумительно точным. Путь старых вещей извилист и детективен. Поговаривали еще, будто бы полковник Максютов выиграл эти часы на пари чуть ли не у Крючкова, но это вряд ли. Не та у него была весовая категория, чтобы заключать пари с Первым Шефом.

– Ну? – сказал он, отрывая взгляд от монитора и вперяя его в меня. – С чем?

Были у него какие-то неприятности, я это видел. Покрасневшие веки одрябли, под глазами четко обозначились рыхлые мешки. За трое суток не поручусь, но двое он не спал наверняка.

– С делом о разрезанном доме, – доложил я, демонстрируя полученную от Алимова папку. – Забрал. Это интересно. Образцы для экспертизы в машине. Кому прикажете передать дело?

С минуту полковник смотрел на меня воспаленным взглядом и, как видно, изучал во мне что-то, мне недоступное. Затем протянул руку за папкой, для чего-то прикинул дело на вес, молча запер его в стол и уже потом спросил:

– Без происшествий?

– Без, – ответил я и спохватился. Полковник Максютов любит повторять, что истина зарыта в мелочах, и с этим тезисом я в общем согласен, а в частностях – когда как. – Если не считать происшествием землетрясеньице на четыреста первом километре и ненормальную собаку.

Он немедленно потребовал доложить подробно. Выслушав, дважды кивнул, как бы подтверждая свои умозаключения.

– Укушенный – он кто?

– Некто Каспийцев, корреспондент «Уфо-пресс». Корреспондентской карточки у него не было, но я позвонил редактору и проверил.

– Эта «Уфо-пресс» – что, газета?

– Журнал, – объяснил я. – Стопроцентно шаманский и тем не менее довольно захудалый. Удивительно, но факт.

– Бывает и так, – равнодушно сказал Максютов и помассировал виски. Поморщился, встал из-за стола, прошелся по кабинету, разминая ноги. – Ну, с этим ясно. А что Шкрябун? Отказался?

– Наотрез. – Я положил на край стола диктофон. – Здесь запись нашего разговора.

Максютов не глядя подобрал диктофон, включил и несколько минут бродил по ковру взад-вперед, слушая. Потом ухмыльнулся неизвестно чему и с прищуром посмотрел на меня.

– Так себе удовольствие было, да?

– Пожалуй, – осторожно согласился я. – В общем, вполне понятные комплексы отставника. А в существовании архива я убежден.

Полковник зевнул, прикрыв рот.

– Почему ты так считаешь?

Я невольно втянул диафрагму. Всем в отделе известно, что полковник Максютов «тыкает» либо любимчикам, либо тем, чьей работой он страшно недоволен и кого собирается загнать за Можай. И не одному из первых случалось пополнить ряды последних.

– Шанс вернуться в Hацбез, – коротко ответил я.

– Значит, есть смысл нанести ему еще один визит, так думаешь?

– Думаю, он придет сам. И довольно скоро.

– Завтра? Послезавтра?

– Возможно.

– А если не придет?

Я не ответил, сочтя вопрос риторическим, и правильно сделал.

– Подполковник Шкрябун сейчас будет здесь, – сказал Максютов и, посмотрев на меня, остался доволен произведенным впечатлением. – Как раз перед тем, как ты вошел, я велел выписать ему пропуск. Вот так, Алексей. Поработал ты хорошо, хвалю. Так хорошо, что Шкрябун в одно время с тобой к столбу пришел, корпус в корпус. Признаться, не ожидал…

Вот оно как. Я чуть было не брякнул в ответ, что и сам, мол, не ожидал от клиента такой прыти, но это явно само собой разумелось. Что ж, побудем в шкуре старательного осла, это совсем не плохая шкура. Чересчур догадливых подчиненных начальство держит на дистанции и подставляет при каждом удобном случае.

А кто я такой на самом деле, спрашивается? Бывший догадливый, пригретый Максютовым из голого практицизма. После паскуднейшего прокола с задержанием корейского пресс-атташе – стрелочник и вечный капитан во второстепенном отделе с розовыми снами о следующем звании. Насчет осла можно еще поспорить, но факт: серый и старательный. Старательный, но серый, потому и верный. На важных направлениях начальство скрепя сердце терпит людей поумнее, а для рытья боковых штолен сгодится и такой.

– Товарищ полковник, разрешите задать вопрос, – решился я.

– Валяй, – легко разрешил Максютов. Он был доволен. «Уставшие, но довольные» – про таких, как он, сказано. Только уж очень уставший. И по причине не первого подряд «всенощного бдения» полусонный.

– Виктор Иванович Шкрябун нам действительно так уж необходим в качестве консультанта?

Полковник еще раз зевнул, крепко зажмурил веки и потер пальцами мешки под глазами.

– Извини, Алексей, спать тянет, черт… Что ты спросил? А, Шкрябун? Да как тебе сказать… Вреда от него не жду, понятно?

– Вполне, – ответил я.

В эту минуту в дверь постучали.

Они пожали друг другу руки. Не слишком тепло, скорее по-деловому, как бывшие коллеги, встретившиеся, чтобы решить не самый приятный для обоих, но насущный вопрос. Ладно и так.

Контраст. Оба невысокие и плотные, но один умученный службой, припухший и вяловатый, другой – загорелый сельский житель, раздобревший от размеренной жизни на молоке, яйцах и овощах, заметно привыкший к крестьянской размашистости в движениях, но в эту минуту скованный, скрывающий нервозность под напускным спокойствием. Хоть снимай на видео и демонстрируй курсантам в качестве зачетного задания по курсу психологического портрета.

И было заметно, что они знакомы друг с другом. Мало того: очень хорошо знакомы.

– Слушаю тебя, Виктор Иванович, – сказал Максютов.

Шкрябун покосился в мою сторону.

– Прошу с глазу на глаз. Пусть он выйдет.

– Он останется. – Максютов зевнул. По-моему, чуть-чуть напоказ.

– Тогда разговора не будет, – отрезал Шкрябун.

– Значит, не будет, – равнодушно согласился Максютов, возвращаясь к столу.

Совершив полуоборот кругом, Шкрябун немного помедлил. Затем решительно пошагал к двери.

Словно напрочь забыв о нем, Максютов перебирал на столе какие-то бумаги. Неужели так просто позволит уйти?

Дурацкая мысль. Нет, конечно. Понятно без слов всем троим. Какими бы утопиями ни тешил себя этот отставник, Нацбез – это навсегда. Как диагноз не чересчур опасной при выполнении всех предписаний врача, но все же неизлечимой болезни.

Уже взявшись было за дверную ручку, Шкрябун повернул назад.

– На, отметь пропуск.

Максютов размашисто подписал бумажку. Пришлепнул печатью.

– Ну?

– Тебе не я нужен, Носорог, – сказал Шкрябун, называя моего начальника неизвестной мне кличкой и исподлобья глядя ему в лицо. Меня он, очевидно, решил не замечать. – Тебе мои наработки нужны. Ты их получишь, но под гарантии. Я тебя хорошо знаю и, представь себе, к неприятностям готов. Можешь приказать взять меня прямо здесь – архива не получишь.

Я искоса взглянул на своего начальника. А ведь точно, похож. Не наличием рогов и копыт, так комплекцией и, когда надо, неудержимым напором. Плохо расти кустом на его дороге…

Носорог – это о нем. Это от души. За глаза его у нас еще Дубом зовут, но тупость тут ни при чем. Образ твердокаменного служаки с полным отсутствием какой-либо чуткости – это да. Наверно, ему так проще.

– Принял, значит, меры? – Максютов едва заметно усмехнулся.

– А ты как думаешь?

– Ты мне тоже нужен, – возразил Максютов. – В одном ты близок к истине: ты мне нужен раз в сто меньше, чем твой архив. Но нужен и ты, представь себе такую странность.

– Ты готов выслушать мои условия?

– Условия? – Максютов пожал плечами. – А не слишком ли? Ну хорошо, назовем их, скажем, пожеланиями. Излагай, я слушаю.

У меня и то вертелась колкость на прикушенном намертво языке, но Шкрябун только глубоко вздохнул, покачал головой и, как видно, решил не спорить.

– Я возвращаюсь в органы в прежнем звании. Как ты этого добьешься, мне все равно.

– Только-то? – хмыкнул Максютов.

– Согласен работать под любым началом, хоть под твоим. Но формирую свою группу с прежней тематикой.

На месте Максютова я, наверно, повеселился бы от души над таким напором. Но он только пристукнул костяшками пальцев по столу и повторил:

– И только-то, спрашиваю?

– Что, мало?

– Да нет, хватит, – сказал Максютов скучным голосом в разительном несоответствии с содержанием. Будто читал вслух предельно нудную бумагу, какой-нибудь никому не нужный акт ревизии пуфиков и балдахинов на складах «Альков-сервиса». – Теперь слушай. Ты возвращаешься в Нацбез в прежнем звании, работаешь под моим началом и руководишь группой. Вытаскиваешь на свет божий своих паранормалов, кто еще жив. Более того: твоя выслуга не прерывается, ты получаешь денежную разницу за все время отставки плюс все надбавки и премиальные. Упоминание об отставке вымарывается из твоего послужного списка – будем считать, что эти годы ты выполнял важную аналитическую работу по заданию руководства. Устраивает?

Шкрябун непроизвольно сглотнул. Кажется, услышать это он ожидал менее всего.

Я, кстати, тоже.

– Ну и ну, – сказал он с прорезавшейся хрипотцой. – Тебе это под силу?

– Теперь – да.

– Давно ли?

Максютов помедлил.

– Недавно.

– Большую силу взял, – с ехидцей покрутил головой Шкрябун. – А все еще, поди, полковник? Не восстановили?

– С сегодняшнего дня снова генерал-майор. Пока.

Ну и ну, на этот раз подумал я, стараясь не упустить ни слова. «Пока» – это как же понимать? Завтра генерал-лейтенант?

Дела…

Впрочем, если философски поразмыслить, никаких особенных дел чудесного свойства пока не наблюдалось, эти стены помнили настоящие чудеса-юдеса. Пока было ясно только одно: где-то вовне случилось что-то из ряда вон, и мне, старательному гм… ослику, предстоит в этом участвовать, или я не офицер Нацбеза и не ослик, а гренландский тюлень. Промышленный шпионаж – побоку…

– Ну и ну, – еще раз сказал Шкрябун. – Поздравляю.

– Согласен?

– Согласен при одном условии.

– Не много ли условий, Виктор Иванович?

– Последнее. Ты даешь мне свое слово.

– Вот как? – По-моему, Максютов удивился. – А оно тебе нужно?

– На всякий случай. Когда-то я тебе верил. Может, тебе еще и сейчас можно верить. И копал под меня не ты, знаю… архангелом не был, но и друзей ради своей шкуры не топил. Короче: если обманешь старого наивного дурака, я хочу тебе потом в глаза посмотреть, Носорог.

– Как сказал, так и будет. Слово. – Только что Максютов был серьезен и вдруг широко улыбнулся. – Даю слово Носорога, Кайман. Доволен?

Шкрябун кивнул. Теперь улыбались оба.

– По рукам, подполковник?

– По рукам, генерал… товарищ генерал-майор.

– Отставить, Виктор Иванович. К делу – завтра, а сегодня без официоза. Пока не восстановили, буду тебе каждый день выписывать пропуск, а дрючить в случае чего буду как кадрового. Но завтра. Где переночевать в Москве найдешь?

– Не вопрос.

– Сутки на устройство личных дел тебе дать?

– Нет.

– Алеша, – повернулся ко мне Максютов, – сделай доброе дело, налей нам коньячку. Вон там, слева, дверца. Сам знаешь? Вот и молодец. Себе тоже налей, тебя наши дела прямо касаются.

Я выполнил просимое. В зеленом свете настольной лампы янтарная жидкость лгала, пытаясь казаться темнее, глубже и загадочней.

– А лимончика у тебя нет, генерал? – спросил Шкрябун, в ответ на что Максютов развел руками. – Что же ты? Непорядок.

– Будет тебе порядок, все будет. И бардака будет сколько угодно, только разгребай. И дело будет. – Он чуть приподнял бокал и добавил торжественно: – За дело. За успех. За НАШ успех.

– Прозит. Алаверды. Чтоб ты так жил.

Зря Шкрябун скалился и привередничал: коньяк оказался хорош и без лимончика. Не достигнув желудка, всосался прямо в пищевод.

Повторить Максютов не предложил, и я составил бокалы на поднос, а поднос затолкнул обратно в бар. Надо иметь к себе уважение, я не посудомойка.

– Спасибо, Алексей, – сказал Максютов и, тут же забыв обо мне, повернулся к Шкрябуну. – Ну, Виктор Иванович?

– То есть? – спросил тот.

– Ты меня знаешь, но и я тебя знаю. Доставай уж, не томи. У тебя все с собой или только часть?

– Часть. – Шкрябун полез во внутренний карман. – На этой дискетке примерно двести мегабайт. Остальное завтра.

– Тайник-то хоть выбрал надежный? – фыркнул Максютов. – До завтра не уведут?

– Обижаешь, гражданин начальник…

Насколько я мог видеть со своего места на галерке, к дискетке был примотан скотчем небольшой предмет.

– Только осторожно, – предупредил Шкрябун.

– Что за дрянь ты сюда прилепил?

– Сорок граммов пластита и контактный взрыватель. Ронять не рекомендуется.

Максютов крякнул.

– Вот дурак же. Толкни тебя кто посильнее – мошонку снимали бы с люстры, и поделом. Кстати, как ты эту хреновину в Управление пронес?

– Учи ученого. – Шкрябун самодовольно улыбнулся. По-видимому, ничто человеческое было ему не чуждо, включая мелкое тщеславие.

– На, – буркнул Максютов, возвращая дискетку. – Разряжай сам свою адскую машину, бомбист хренов. Тоже мне, выискался Равашоль с Валдая. Или, может, мне минера вызвать?

– Зачем минера? Я сам. За твой стол сесть позволишь?

– Ты мне еще мебель попорть… Ладно уж, садись.

Под зеленым абажуром пальцы Шкрябуна исполнили быстрый и точный танец. Брусочек пластита вернулся в карман, полоска скотча полетела на пол.

– Готово. Получай, генерал.

– Ты гляди-ка, – сказал Максютов, изображая удивление. – Не разучился.

– Старый конь борозды не портит.

– Ну-ну. Понадобится что-нибудь разминировать – свистну тебя.

Шкрябун не принял шутки.

– Если крутишь мною… – проговорил он, помолчав. – Я тебе поверил, Толя, ты это помни. Сейчас – поверил. Но если обманешь меня, я к тебе с того света являться буду, и это ты тоже помни. Скажи мне еще раз: я тебе правда нужен?

– Надоедой ты стал, Кайман, – недовольно пробурчал Максютов. – Сам сказал: старый конь борозды не портит… Правда, иной раз требует хлыста и ветеринара. Так что изволь пахать, беру тебя не для мебели и не из благотворительности, понял?

– Понял, – поднялся из-за стола Шкрябун. – Ну, коль нужен, спасибо не говорю. Когда прибыть?

– Завтра в одиннадцать ноль-ноль. Вернее, уже сегодня. Тебе хватит времени?

– Более чем.

– Тогда не опаздывай. Ты теперь на службе.

– Поздравляю вас, товарищ генерал-майор, – сказал я, чуть только за Шкрябуном захлопнулась дверь.

Максютов только махнул рукой и распахнул рот в отчаянном зевке.

– Брось, Алексей. Мне дали то, чего не могли не дать, самый необходимый минимум. Не надо сейчас… – Он снова зевнул и потер глаза костяшками пальцев. – Черт, умучил меня Шкрябун со своими комплексами, а тут еще этот коньячок… Совсем засыпаю. Вот что… Пойдем-ка мы с тобой немного постреляем, а? Нет возражений?

– Нет, товарищ генерал.

– Э, оставь… Уж коли сегодня без чинов, так без чинов. А поговорить нам есть о чем… Пошли?

– Пойдемте, Анатолий Порфирьевич, – сказал я.

– Вот так-то лучше.

В тире номер шесть на минус четвертом этаже немолодой и неразговорчивый прапорщик, сделав запись в журнале, подвел нас к стенду с оружием.

– Выбирай, Алеша, – пригласил Максютов.

Сам он предпочел американский «кольт» образца 1917 года. Я выбрал два пистолета: длинноствольный спортивный «марголин» и чуть более тяжелую бронебойную «гюрзу».

– По-македонски хочешь? А не осрамишься?

– Постараюсь, Анатолий Порфирьевич.

Прапорщик выдал мне обоймы, со стуком высыпал на пластмассовое блюдечко горсть тупоносых патронов к «кольту» и ушел к себе в звукоизолированную кабинку. Мишени осветились.

– Ну валяй. Две крайние слева – твои.

Я положил в свои мишени по три пули из каждого ствола. Максютов, сощурив глаз, отчего тот вовсе утонул в отеке, посмотрел в монокуляр.

– Левая – девятка на два часа и две восьмерки на пять и на шесть часов. Правая – семерка на десять часов, пятерка на час и «молоко». Ты случайно не переученный левша?

– Нет.

– Значит, перестраховываешься: больше внимания левой руке. Ну а я по-простому…

Бах! Бах! Бах! Не более секунды на один выстрел.

– Две десятки и девятка на одиннадцать часов, – огласил я, в свою очередь приложившись к монокуляру.

– Значит, не так уж устал, – прокомментировал Максютов. – Я думал, будет хуже.