Он дважды медленно вдохнул и выдохнул, освобождая место в голове – готовя чистую дощечку, на которой будут выгравированы все мельчайшие детали. Страх оставался, но он был препятствием, и Каден как мог умалил его, сосредоточившись на текущей задаче. Подготовив дощечку, он принялся за работу. У него ушло лишь несколько вдохов и выдохов, чтобы запечатлеть оторванную голову, лужи темной крови, изувеченную тушу животного. Линии были уверенными и точными, тоньше любой кисти, и, в отличие от обычной памяти, мысленное рисование оставило яркий, четкий образ, незыблемый, как скала под ногами, – такой, который он сможет при желании воссоздать и внимательно изучить. Каден завершил сама-ан и позволил себе длинный осторожный выдох.
– Страх есть слепота, – пробормотал он, цитируя старый хинский афоризм. – Спокойствие – зрение.
Мудрость древних служила слабым утешением свидетелю кровавой сцены, однако теперь, когда в памяти были выгравированы подробности убийства, Каден мог наконец уйти. Бросив через плечо взгляд на ближние утесы – не затаился ли в них хищник, – Каден двинулся к устью расщелины. Ночной туман уже переваливал через горные вершины. Каден несся наперегонки с темнотой вниз по неверным тропкам; его сандалии мелькали рядом со сбитыми с деревьев ветками, рядом с предателями-камнями, готовыми кинуться под ноги, чтобы человек сломал лодыжку. Ноги, озябшие и одеревенелые после многочасового осторожного выслеживания козы, постепенно разогревались от движения; сердце установило ровный ритм.
«Ты ни от кого не убегаешь, – повторял он сам себе. – Просто торопишься домой».
Впрочем, у Кадена вырвался тихий вздох облегчения, когда спустя милю тропа обогнула отвесную, похожую на башню скалу – монахи называли ее Коготь – и далеко впереди показался Ашк-лан. Горстка каменных строений жалась на узком уступе в тысяче футов внизу, словно пытаясь отодвинуться подальше от бездны. В нескольких окнах тлели теплые огоньки. Наверное, в кухне при трапезной в очаге развели огонь, а в зале для медитаций зажгли светильники; слышится тихий гул: монахи уже совершают вечерние омовения и ритуалы…
Безопасность. Это слово непрошеным появилось в его уме. Там, внизу, ждала безопасность, и Каден невольно прибавил шаг – заторопился к этим слабым, скудным огонькам, убегая от того, что таилось в неведомой темноте позади.
2
Каден бегом пересек уступ перед центральным двором Ашк-лана, но сбавил темп, оказавшись внутри. Его тревога, столь острая и ясно ощутимая при виде растерзанной козы, понемногу утихла, пока он спускался с горных вершин и подходил все ближе к монастырю, откуда веяло теплом и дружелюбием. Теперь, направляясь к основной группе строений, он чувствовал, что глупо было так нестись. Конечно, смерть животного оставалась загадкой, однако и горные тропы могут быть опасны, особенно для тех, у кого хватает ума бегать по ним в темноте. Каден перешел на неспешный шаг, собираясь с мыслями.
«Мало мне было козу потерять! Если бы я умудрился еще и ногу сломать – вот тут-то Хенг точно исхлестал бы меня в кровь!»
Гравий монастырских дорожек хрустел под его сандалиями. Это был единственный звук, не считая жалобных завываний ветра, то налетавшего порывом, то вновь стихавшего, то принимавшегося кружить меж узловатых ветвей деревьев и холодных каменных стен. Все монахи были уже внутри; кто-то сгорбился над миской, кто-то постился, сидя со скрещенными ногами в зале для медитаций и постигая пустоту. Подойдя к трапезной – длинному, низкому строению, источенному ветрами и дождями до такой степени, что оно казалось едва ли не частью скалы, – Каден приостановился, чтобы зачерпнуть воды из бочки возле двери. Сделав глоток и чувствуя, как вода стекает в глотку, он выровнял дыхание и замедлил биение сердца. Не стоило подходить к умиалу в состоянии смятения, со спутанными мыслями. Превыше всего монахи хин ценили спокойствие и ясность. Учителя не раз пороли Кадена за беготню, за крики, за излишнюю поспешность, за необдуманное движение. К тому же он теперь дома; вряд ли убийца козы станет рыскать здесь, среди этих суровых построек.
Вблизи Ашк-лан не производил большого впечатления, тем более ночью: три длинных каменных здания – спальный корпус, трапезная и зал для медитаций – образовывали квадратный двор; их бледные гранитные стены были, словно молоком, облиты лунным светом. Они ютились на самом краю отвесного утеса, так что четвертая сторона двора зияла провалом, за которым открывалась панорама облачного неба над предгорьями и западной степью. Далеко внизу травяные луга уже наливались весенней цветочной кипенью – качались на ветру синие хелендеры, там и здесь виднелись купы монашкиных слезок, рябили в глазах крошечные белые узелки-на-верность. Однако ночью, под холодным непроницаемым взглядом звезд, степь была невидима. Повернувшись к краю обрыва, Каден оказался лицом к лицу с огромной пустотой, неизмеримой черной бездной. Казалось, Ашк-лан стоит на самом краю мира, прилепившись к отвесной скале, словно часовой, который караулит великое ничто, готовое поглотить все сущее…
Сделав еще глоток, Каден отвернулся. Ночь принесла холод, и теперь, когда он больше не бежал, порывы ветра с Костистых гор секли его пропотевший балахон, словно ледяные ножи. Чувствуя, как урчит в желудке, он обратился к теплому желтому свету и тихим отзвукам беседы, лившимся из окон трапезной. Обычно в этот час, когда солнце уже зашло, а ночная молитва еще не началась, большинство монахов вкушали свою скромную вечернюю пищу: вяленую баранину, репу и сухой черный хлеб. Хенг, умиал Кадена, скорее всего, там же, вместе с остальными, и, если все пройдет удачно, Каден быстренько доложит ему о случившемся, набросает по памяти рисунок и успеет насладиться еще теплой едой. Монастырская пища была куда как скромнее тех яств, которые мальчишкой он вкушал в Рассветном дворце, пока отец не отослал его к монахам; однако у хин была поговорка: «Голод – лучшая приправа».
У хин были поговорки на все случаи жизни; их передавали из поколения в поколение, словно пытаясь восполнить отсутствие у ордена богослужений и формальных ритуалов. Пустому Богу не было дела до пышных обрядов, принятых в городских храмах. В то время как более молодые боги вовсю обжирались музыкой, молениями и приношениями, возлагаемыми на изысканные алтари, Пустой Бог требовал от хин лишь одного – жертвы. И на его алтарь полагалось класть не вино или богатства, но самого себя. «Ум – это огонек, – говорили монахи. – Задуй его».
Даже спустя восемь лет Каден не очень понимал, что это значит, а под нетерпеливое урчание желудка ему не особенно хотелось об этом размышлять. Толкнув тяжелую дверь трапезной, он ступил внутрь, и его окутал тихий гул разговоров. В вытянутом помещении было полно монахов: одни сидели за грубо сколоченными столами, склонив головы над мисками, другие стоя грелись у огня, пылавшего в очаге в дальнем конце зала. Несколько человек увлеченно играли в камни; они глядели на доску перед собой пустыми глазами, мысленно проводя линии обороны и атаки.
Люди отличались друг от друга так же, как и страны, из которых они прибыли: высокие и плотные белокожие эды с далекого севера, где море половину года укрыто льдом; жилистые ханны с покрытыми татуировками кистями и предплечьями, как принято среди племен, населяющих джунгли к северу от Поясницы; даже несколько зеленоглазых манджари, чья смуглая кожа была лишь немногим темнее, чем у самого Кадена. Впрочем, несмотря на разницу во внешности, всех монахов объединяли суровость и спокойствие, рожденные жизнью в суровых и спокойных горах, вдалеке от комфорта того мира, в котором они начинали свой путь.
Хин были малочисленным орденом; в Ашк-лане вряд ли насчитывалось более двухсот монахов. Молодые боги – Эйра, Хекет, Орелла и другие – влекли к себе приверженцев со всех трех континентов, у них были свои храмы едва ли не в каждом захудалом городишке: роскошные позолоченные дворцы, устланные шелком. Некоторые могли поспорить с жилищами самых богатых министров и атрепов. Одному Хекету служило, наверное, несколько тысяч жрецов, и еще вдесятеро больше людей стекалось к его алтарю в надежде обрести смелость.
У менее приятных божеств тоже были свои почитатели. Ходило множество слухов о палатах Рашшамбара и кровавых служителях Ананшаэля, о кубках, вырезанных из черепов и сочащихся мозгом, о задушенных во сне младенцах, о жутких оргиях, где страсть сочеталась ужасным союзом со смертью. Порой говорили, что лишь десятая часть тех, кто открывал двери его святилищ, возвращалась обратно. «Их забрал Владыка Костей, – шептались люди. – Сама Смерть взяла их себе».
Старшие боги, отдалившиеся от мира и безразличные к делам людей, имели меньше поклонников. Но тем не менее у них были имена – Интарра и ее супруг Хал Летучая Мышь, Пта и Астар-рен, – и тысячи людей со всех трех континентов чтили их.
Лишь Пустой Бог оставался безымянным, безликим. По представлениям хин, он был старейшим, самым таинственным и могущественным из богов. Большинство людей за пределами Ашк-лана считали, что он исчез или никогда не существовал. Кто-то говорил, что его убила Эйе, когда создавала мир, небо и звезды. Кадену это казалось весьма правдоподобным: за все годы, что он бегал вверх и вниз по горным перевалам, он ни разу не встретил никаких признаков бога.
Каден осмотрел помещение, ища кого-нибудь из приятелей, и обнаружил, что из-за стола возле стены на него глядит Акйил. Рядом на длинной скамье расположились Серкан и толстяк Фирум Прумм (единственный из обитателей Ашк-лана, которому удавалось сохранить свои объемы, несмотря на бесконечную беготню, таскание тяжестей и участие в строительстве – всего этого требовали от учеников старшие монахи). Каден кивнул в ответ и собрался было пройти к приятелю, но тут в другом конце трапезной заметил Хенга. Он с трудом подавил вздох – умиал наверняка наложит какое-нибудь наказание, если ученик сядет ужинать без доклада. Похоже, оставалось надеяться, что рассказ о задранной козе не займет много времени и вскоре Каден присоединится к другим и наконец-то получит свою миску похлебки.
Уя Хенга было трудно не заметить. Во многих отношениях он больше пришелся бы к месту в одном из прославленных питейных заведений Аннура, нежели здесь, в далеком уединенном монастыре в сотне лиг от границы империи. В отличие от остальных монахов, исполнявших свои работы в смиренном молчании, Уй Хенг мурлыкал себе под нос, ходя за козами, распевал во все горло, таская на гору огромные мешки глины с отмелей, и выкидывал бесчисленные коленца, кроша репу в котлы. Он умудрялся шутить, даже когда избивал в кровь своих учеников. В настоящий момент он развлекал собратьев по столу длинным рассказом, перемежавшимся замысловатыми жестами и чем-то наподобие птичьего посвиста. Однако, как только он увидел приближающегося Кадена, улыбка сползла с его лица.
– Я нашел козу, – отчитался Каден без предисловий.
Хенг вытянул обе руки, будто пытаясь остановить слова на полпути.
– Я больше не твой умиал, – объявил он.
Каден захлопал глазами. Шьял Нин, настоятель монастыря, примерно раз в год назначал ученикам новых умиалов, но никогда не делал этого так внезапно. Не посреди же ужина.
– Что случилось? – спросил Каден, охваченный внезапным подозрением.
– Тебе пора двигаться дальше.
– Прямо сейчас?
– А другого времени и не бывает. Завтра тоже будет «сейчас».
Каден проглотил колкое замечание (даже если Хенг ему больше не умиал, это не помешает монаху отхлестать его).
– И кого мне назначили? – спросил он.
– Рампури Тана, – ответил Хенг глухо; в его голосе не слышалось обычного веселья.
Каден молча уставился на него. Все знали, что Рампури Тан не берет учеников. Кроме того, несмотря на линялый коричневый балахон и выбритую голову, а также на то, что он целыми днями сидел со скрещенными ногами и застывшим взглядом, погруженный в созерцание Пустого Бога, Рампури Тан вообще не производил впечатления монаха. Каден не мог бы сказать точно, в чем тут дело, но и послушники это чувствовали – среди них ходила сотня домыслов, в которых Тану приписывались разные истории прошлого, одна невероятнее другой, от самых темных до совершенно блистательных. Говорили, например, что шрамы на лице он получил на Изгибе, сражаясь на арене с дикими зверями; что он убийца и вор, раскаявшийся в своих злодеяниях и избравший путь созерцания; что он обездоленный брат какого-то вельможи или атрепа, скрывающийся в Ашк-лане лишь до тех пор, пока не выносит достойный план мести. Каден не был особенно склонен верить какой-либо версии, однако отмечал в них одну общую черту: насилие. Насилие и опасность. Кем бы ни был Рампури Тан до прибытия в Ашк-лан, Каден не горел желанием видеть его своим умиалом.
– Он ждет тебя, – сказал Хенг, и в его голосе послышалось нечто наподобие сочувствия. – Я обещал послать тебя к нему в келью, как только ты придешь.
Каден позволил себе еще разок оглянуться на стол, за которым сидели его друзья, хлебая свое варево и пользуясь теми несколькими минутами не подчиненной распорядку беседы, которые были им позволены в течение дня.
– Ступай! – велел Хенг, прерывая его размышления.
Дорога от трапезной до спального корпуса была недлинной – сотня шагов через двор, потом вверх по короткой тропинке между двумя рядами высохших можжевельников. Каден быстро преодолел расстояние, стремясь поскорее укрыться от ветра, и толкнул тяжелую деревянную дверь. Все монахи, даже настоятель Шьял Нин, спали в совершенно одинаковых кельях, выходивших в длинный центральный проход. Комнатушки были маленькими, в них едва хватало места для соломенного тюфяка, грубой плетеной циновки и пары полок, но ведь монахи в основном проводили время вне корпуса: в мастерских или медитационном зале.
Оказавшись внутри, куда не залетал пронзительный ветер, Каден замедлил шаг, чтобы подготовиться к предстоящей встрече. Он не знал, чего ждать. Некоторые наставники сразу проверяли нового ученика, другие сперва наблюдали, оценивая способности и слабые места будущего монаха, и только потом решали, какой стиль обучения избрать.
«Это всего лишь новый умиал, – убеждал себя Каден. – Год назад Хенг тоже был для тебя новым умиалом, но ты же привык!»
И тем не менее во всем этом было что-то странное, тревожащее. Сперва расчлененная коза, потом эта внезапная смена наставника, когда по-хорошему ему полагалось сидеть на длинной скамье перед дымящейся миской, споря с Акйилом и другими учениками…
Каден медленно набрал в легкие воздух, медленно выдохнул. Беспокойство никогда не приносит пользы.
«Живи сейчас, – сказал он себе, повторяя один из основных хинских афоризмов. – Будущее есть сон…»
Однако же некий голос в глубине его мыслей, голос, который невозможно было успокоить или заглушить, тут же напомнил: далеко не все сны приятны, и порой, сколько ни мечись и ни ворочайся в постели, ты не в силах проснуться.
3
Рампури Тан сидел на полу своей маленькой кельи спиной к двери. Перед ним на каменных плитах был расстелен чистый лист пергамента. В левой руке он держал кисть, однако все медлил окунуть ее в плошку с разведенными чернилами, стоявшую сбоку.
– Входи, – приказал он, не поворачиваясь к двери и подзывая Кадена свободной рукой.
Тот переступил порог и остановился. Первые несколько минут с новым умиалом могли задать тон их дальнейшим отношениям. Большинство монахов стремились сразу произвести впечатление на учеников, а Каден вовсе не горел желанием заработать суровое наказание из-за какой-нибудь оплошности или ошибки в суждении. Тан, однако, молчаливо созерцал свой чистый пергамент и, по-видимому, был вполне удовлетворен этим занятием. Каден приготовился терпеливо ждать, примеряясь к странностям нового наставника.
Было нетрудно понять, откуда у послушников взялась идея, что Тан в молодости сражался на арене. Хотя монаху давно уже перевалило за пятый десяток, его мускулатура оставалась могучей – в особенности выделялись мощные плечи и шея, – и в целом своим телосложением Рампури Тан напоминал валун. Сквозь редкую щетину на его черепе виднелись глубокие шрамы, белые на фоне темной кожи, словно какой-то дикий зверь рвал его голову когтями, снова и снова рассекая плоть до самой кости. Как бы ни появились эти раны, боль, очевидно, была мучительной… Мысли Кадена снова перескочили к расчлененной туше, и он зябко поежился.
– Ты нашел животное, за которым посылал тебя Хенг, – резко заговорил монах.
Фраза прозвучала не как вопрос, и несколько мгновений Каден колебался, стоит ли отвечать.
