– Мальчишки с красными пипками, бабами, оттяпанными от мужиков.
Я не понимал, о чем он толковал, и он вывел меня из дому. Небо было серым и пухло в ожидании дождя. Два мальчонки бежали мимо, и Дядя окликнул того, что повыше, с лицом, расписанным красным, белым и желтым, желтая линия посередине его головы шла до самого низа. Помни, что Дядя мой был человек очень влиятельный, у него коров было больше, чем у вождя, и даже золото имелось. Мальчонка подошел, блестя от пота.
– Я гнался за лисом, – сказал он моему Дяде.
Дядя взмахом руки подозвал его поближе. Смеясь, он сказал, что мальчишка знает про свою метку окончания юности и хочет, чтоб о том узнало все селение. Мальчишку передернуло, когда Дядя схватил его яйца с членом, словно взвешивал их.
– Посмотри, – предложил мне Дядя. Краска почти скрывала, что кожицы нет, срезана, и наружу выпростался цветущий конец. – Вначале все мы рождаемся двоими, – пояснял Дядя. – Ты и мужчина, и женщина, точно так же, как девочка – она женщина, она же и мужчина. Этот парень теперь будет мужчиной, когда шаман срезал с него женщину.
Парень стоял ни жив ни мертв, но старался держаться гордо. Дядя мой продолжал говорить:
– А в девочку мужчина должен глубоко проникнуть и прорвать ей неха, чтобы она стала женщиной. Так же, как первые существа были двоими. – Он погладил парня по голове, отпустил его и вернулся в дом.
Поодаль на скале собрались мужчины. Высокие, сильные, черные и блестящие, с копьями. Я смотрел на них, пока солнечный закат не превратил их в тени. Дядя повернулся ко мне и только что не зашептал, будто поверял мне жуткую весть среди чужаков:
– Каждые шестьдесят лет вокруг солнца мы празднуем смерть и возрождение земли. Самые перворожденные были двойняшками, но только когда отделенный мужчина испустил свое семя в землю, только тогда появилась жизнь. Вот почему мужчина, который еще и женщина, и женщина, которая еще и мужчина, несут опасность. Слишком поздно. Ты вырос слишком большой и останешься и мужчиной, и женщиной.
Говоря это, он следил, насколько слова его западают мне на ум.
– Я никогда не буду мужчиной?
– Ты станешь мужчиной. Но то, другое, оно в тебе, и оно сделает тебя другим. Вроде мужичков, что бродят по землям и учат наших жен женским секретам. Ты будешь знать, как они знают. Божьим промыслом у тебя, может, и получится баб заваливать, как они заваливают.
– Дядя, вы ввергаете меня в великую печаль.
Я не сказал ему, что женщина уже внутри меня ярится и что меня обуревают ее желания, только во всем другом женщиной я себя не ощущаю, я хочу охотиться на оленя, и бегать, и забавляться.
– Жалею, что не обрезан. Готов сделать это сейчас, – сказал я.
– Обрезать тебя должен был бы отец. Теперь уже слишком поздно. Слишком поздно. Ты всегда будешь идти по грани между двух. Всегда будешь идти двумя дорогами разом. Ты будешь всегда ощущать силу одного и боль другой.
В ту ночь луна не вышла, но, когда он вышел наружу из хижины, луносветлый так и сиял.
– Идем посмотрим, что новые мужчины и женщины делают, – предложил он.
– Ты должен назвать мне свое имя.
Он ничего не сказал.
Мы пошли по бушу к месту, откуда барабанщики слали послания богам на небесах и предкам в земле. Луносветлый шагал быстро, меня не ждал. А я все еще боялся наступить на змею. Малый исчез, пройдя стену из толстых листьев, и я остановился, не зная, куда идти, пока белесая рука не схватила меня и не протащила за листву.
Мы вышли на лужайку, где барабанили барабанщики, а другие колотили палками и свистели. Подошли двое мужчин, чтобы начать церемонию.
– Бумбанджи, должностное лицо и поставщик провизии. А еще воришка. Посмотри на него в маске мвилу[13 - Особые маски для ритуала обращения мальчика в мужчину, отличаются отсутствием вырезанной из дерева лицевой части, обилием перьев и использованием коры тыквенных деревьев, травы и бамбука.] с торчащими во все стороны перьями и громадным клювом птицы-носорога. Смотри, рядом с ним Макала, мастер заклинаний и чар, – рассказывал Кава.
Новоиспеченные мужчины выстроились в шеренгу, плечом к плечу. Все были в юбках из тонкой ткани, какую я видел только на своем Дяде, все соорудили с помощью глины пучки со страусовыми перьями и цветами.
Потом они прыгали вверх-вниз, все выше и выше, до того высоко, что застывали в воздухе, прежде чем опуститься на землю. В землю же бухали так крепко, что земля дрожала. Прыг, прыг, прыг, прыг, будух, будух, будух, будух. И прыгали они непрестанно. Детей не было. Может быть, они, как и мы с луносветлым, прятались в буше. Две женщины, подойдя прямо к мужчинам, стали прыгать с ними: будух, будух, будух. Прыгая, мужчины и женщины сходились все ближе и ближе, пока кожа не касалась кожи, грудь не касалась груди, а нос – носа. Луносветлый малый по-прежнему держал меня за руку. Я позволял: пусть держит. Люди входили и входили в круг, и лужайку накрыло облако пыли от прыганья и топтанья, а танец уже вели одержимые божественным дымком женщины постарше, выходя из толпы и уходя в нее.
Бумбанджи вновь и вновь затягивал:
Мужик с палкой,
Баба с давалкой.
Один с другой не сходится,
Вот и дом пока не строится.
Луносветлый потащил меня обратно в буш, туда, где прохладнее, гуще и пахло приближающимся дождем. Их я унюхал так же быстро, как он – услышал. Потная вонь поднималась и расходилась по ветру. Женщина, упираясь коленями в землю, опустилась на мужчину, потом поднялась, потом села, вверх, вниз. Я моргал, пока у меня глаза в ночной темени видеть не стали. Груди ее тряслись. И она, и он издавали звуки. В комнате моего отца звуки издавал только он. Этот мужчина был недвижим. В комнате моего отца двигался только он. Я видел, как женщина на одно шевеленье мужчины отвечала десятью. Она подпрыгивала вверх и вниз, тряслась, шептала, втягивала ртом воздух, наклонялась, рычала, кричала, свои же груди тискала, разгибалась и сгибалась. Луносветлый малый повел рукой у меня между ног, потягивая меня взад-вперед за кожу в такт ее движениям вверх-вниз. Дух страсти воспылал во мне, заставив пустить сильную струю, заставив заорать.
Женщина вскрикнула, а мужчина прыжком поднялся, отталкивая ее прочь. Мы убежали.
Девять дней провел я, обучаясь у сельчан, как ловить рыбу и охотиться, прежде чем один из старейшин произнес имя моего отца. За такой давностью они и забыли его. Отец говорил, что покинул свою хижину потому, что один мудрый человек убедил его, мол, живет он среди людей отсталых, какие не знают высших богов земли и неба, никогда ничего не делали и не создавали, никогда не знали, как подхватить слова, когда они вышли изо рта, и занести их на бумагу, а еще они трахались только ради размножения. Однако Дядя рассказывал мне другое. Прислушивайся к дереву, где ты теперь живешь, ведь отец твой там. Я прислушивался к ветви за ветвью и к листку за листком – и ничего не слышал от отцов моего рода. Ночь спустя я услышал, как дед снаружи по ошибке говорил обо мне как о своем сыне. Я вышел, поднял голову, вглядываясь в ветви, но ничего, кроме тьмы, не увидел.
– Когда ты отомстишь убийце твоего отца? Беспокойный сон владеет мною, он ждет справедливости, – говорил дед. И еще: – После убийства Айоделе ты – старший сын и брат. Это оскверняет предначертание богов и должно быть отомщено. Мое сердце еще не охладело, мой слабенький сын.
– Я не твой сын, – заметил я.
– Твой брат Айоделе, а он старший тут, со мной, хотя и в беспокойном сне. Мы в ожидании сладкого запаха вражьей крови, – сказал дед, по-прежнему ошибаясь в том, кто я такой.
– Никакой я тебе не сын.
Я что, был так похож на своего отца? Прежде чем у меня пробились волосы, его поседели, и я никогда не видел себя в нем. Если не считать упрямства.
– Раздор все еще свеж.
– Нет у меня никаких раздоров ни с крокодилом, ни с бегемотом, ни с человеком.
– Человек, убивший твоего отца, к тому же украл его коров и перебил его коз, – выговорил дед.
– Мой отец ушел, потому что убивать – это старый обычай, обычай мелких людишек с мелкими божками.
– Человек, убивший твоего брата, до сих пор жив, – разгорячился дед. – О, до чего же велик позор, когда человек из твоего дома покидает селение. Не стану называть его имени. О, какое ж это постыдство быть слабее, чем птица, трусливее, чем мангуст-суриката. Первыми-то мне как раз коровы сказали. В тот день, как он понял, что не будет мне покоя, пока он не отомстит, он бросил коров в буше и сбежал. Коровы своим путем сами вернулись к хижине. Он забыл свое имя, забыл свою жизнь, свой народ, разучился охотиться с луком и стрелами, охранять сорговые поля от птиц, ухаживать за скотом, избегать ила, оставленного наводнением, ведь это в нем спят крокодилы, ища прохлады. И ты. Быть ли тебе единственным юнцом в сотни лун, кого возненавидит крокодил?
– Я не твой сын, – твердил я.
– Когда ты отомстишь за своего брата? – вопрошал он.
Я обошел хижину и сзади увидел Дядю, нюхавшего табак из рога антилопы, как делают богачи в городе. Мне хотелось знать, почему он ушел в город, как мой отец, и почему, не как мой отец, вернулся обратно. Он возвращался со встречи с шаманом, который только что пришел с устья реки, где прозревал будущее. По лицу Дяди я не мог понять, провидел ли шаман больше коров и новую жену или голод да болезни грядут от мелкого божка. Я чуял на Дяде запах дага: колдун жевал ее для остроты ясновидения, – что означало, что шаману с его вестями он не доверяет и желает сам во всем убедиться. Могло показаться, будто Дяде что-то предстояло сделать. Отец мой был человек умный, но никак не такой же ушлый, как Дядя. Тот указал на белую линию у себя на лбу:
– Порошок из сердца льва. Шаман смешал его с кровью женских месячных и толченой корой красного дерева, потом жевал это, чтоб предсказать будущее.
– И ты это носишь?
– А ты что бы выбрал: есть львиное сердце или носить его?
Я не ответил.
– Дедов призрак умом трехнулся, – сказал я. – Все спрашивает раз за разом, когда я убью убийцу моего брата. Нет у меня никакого брата. Еще он считает, что я самому себе отец.
Дядя хохотнул. Я думал о луносветлом малом – и о лесе. Мысли эти захватили меня и унесли до того далеко-далеко, что, когда в голове все вернулось на исходные, Дядя пристально разглядывал меня. И тогда меня разобрало, отчего это я мозги занимал такими вещами, когда мой умерший безумный дед путает меня со своим сыном и желает отмщения за моего другого дядю.
