Так мы с братом и мамой весело проводили время, ожидая пересадку на следующий поезд.
Снова поезд, снова перестук колёс, качающиеся стаканы с чаем и варёные яйца, картошка, хлеб и меняющиеся папины бутылки – так ехала наша семья в далёкое путешествие в августе семьдесят шестого года.
С удивлением обнаружили мы, что берёзы вместо кривых карликовых становились высокими и стройными, солнце ярким и тёплым. Менялся разговор и одежда людей, даже пирожки на разных станциях были по-своему неповторимые! Всё шло прекрасно, пока мы, медленно проезжая незнакомую станцию, не увидели идущую на забой корову. Огромной кувалдой мужик ударил бурёнку по голове, та грузно завалилась на бок и замычала. Сердце моё остановилось. Такого ужаса я не готова была видеть. Я закрыла лицо ладошками и уткнулась в подушку. Дальше я слышала, как отец уже с братом продолжал разговор про коровью шкуру и тушу.
А ещё через день в вагон зашли два милиционера и вывели под руки отца, бранившегося на них на чём свет стоит.
Через четверо суток поезд высадил нас одних, без папы, на последней незнакомой станции в Бийске. Мама долго бегала по платформе в надежде договориться с водителями грузовиков отвезти нас на намеченное отцом место. Какой-то дядька, заигрывая с мамой, забросил наши кульки в кузов, завёл двигатель машины, и мы поехали дальше. За долгие восемь часов, которые мы тряслись по колейной дороге в горный Алтай, мама рассказала водителю всю свою нелёгкую жизнь, вытирая ситцевым платком вспотевшее лицо.
– Да, Лариса Васильевна, вы чудо-женщина, – приговаривал водитель. – Занесло же вас! Ничего, посидит пятнадцать суток ваш дебошир и вернётся. Таких долго не держат. Говоришь, печь не топила ни разу? Научишься! Берёза хорошо горит, трещит, тепла от неё много. Буду в Артыбаше, зайду, научу тебя хозяйство вести.
Я слушала их разговоры и молча смотрела в окно. Красотища! С одной стороны, мы проезжали мимо белых обломков скал, поросших кустарниками, баданом и ярко-зелёной травой, с другой стороны, степенно несла свои холодные прозрачные воды Бия, красивая, местами порожистая река. Мы с Олегом уже не играли. Просто мысленно принимали всё увиденное и, заглядывая наперед в недалёкое будущее, были поистине влюблены в эти ставшие с годами родные места. Далёкие края! Встречайте нас! Мы приехали!
Северяне
Судьба подарила нам подарок – целых две недели, пока мы ждали приезда папы, мы жили у гостеприимного дяди Вани, работника туристический базы «Золотое Озеро». Впервые тогда увидели мы настоящие горы – они окружали нас повсюду. Если окинуть взглядом всю местность, то можно представить, что ты находишься внутри огромной горной тарелки, на самом её донышке, у зеркально чистого, бросающего миллионы блёсток озера Телецкое. Вид впечатлил нас.
– Мама, мы будем изучать эти места? – спросила я.
– Конечно, будем. Вот папа приедет, договорится с работой, нам дадут новый дом, мы расселимся, и бегайте, изучайте!
В маминых глазах радости было мало. Скорее, грусть и тоска по Северу, страх от неизвестной таёжной жизни.
Спустя две недели нашего пребывания на турбазе к нам приехал отец, злой и уставший. Он сжимал в зубах сигарету и говорил:
– Представляешь, Лариска, этот гад обещал новый дом! А теперь говорит, что дом заняли! Как можно верить людям? Ещё директором лесничества называется! Бошку оторвать бы такому директору!
Мама сидела на краю скамейки и вытирала слёзы подолом от халата. Это был мой любимый мамин халатик, жёлтый с красной окантовкой. Он был сильно поношенный, но такой родной, пропахший её потом, сладковатым и до боли знакомым и любимым.
Я залезла к ней на колени и спиной прижалась к её груди – большой, мягкой и тёплой.
– Нина, слезай, – сказала мама, – мне надо вещи собирать. Куда мы теперь, Алик?
– Выход всегда есть! Не реви ты, и так кошки на душе скребут, – сказал отец и прижал окурок ко дну пепельницы. – Тут в соседнем посёлке домик продаётся всего за семьдесят рублей, на Школьной улице. Одевайся, пойдём смотреть. Перезимуем в нём, а следующим летом переедем в большой дом. Я с этого гада так просто не слезу!
Так мы вчетвером переехали из просторного уютного дома дяди Вани в старый покосившийся домик, скорее напоминавший избушку Бабы Яги, чем жилище, пригодное для людей. По углам малюсенькой комнаты росли самые настоящие грибы.
– Олег, смотри – грибы! Так бывает разве? Они же в лесу растут, я точно знаю.
– Не знаю, Нинка. Разные грибы бывают. Ну и запах здесь стоит!
Папа с каким-то дядей занесли нашу просторную двуспальную кровать, которая заняла почти всё место в комнате. Кровать не смогла пережить переезда – стройные ножки отломились, и она всем телом рухнула на пол.
– Пока так пусть стоит, – махнул рукой папа, – потом что-нибудь придумаем. Матрац цел и ладно.
С другой стороны поставили тяжёлый трёхстворчатый шифоньер, лакированный и солидный, с зеркалом на внутренней левой двери – он встал величественно и важно, верхней крышкой упёршись в потолок. Шкаф как будто бы говорил:
– Да уж, тяжёлая ноша легла на мои плечи! Я, благородный немецкий шифоньер, не готов жить в этом сыром помещении! Я отсырею и погибну! Ваши переезды оставили неизлечимые шрамы на моей красивой лаковой двери, кто их теперь залечит?
Но у него, как и его хозяев, выхода уже не было.
– Лариса, помоги мне пододвинуть кровать к окошку! Около печи жарко будет, может загореться, – сказал отец. – Навались всем телом как я, и толкай сильнее. Да не ленись ты, и – раз, и – два!
– Алик, я не могу, тяжело, – причитала мама, смахивая пот со лба.
– Не могу! А кто может? Сказал – толкай!
Мама покорно склонилась перед кроватью, обхватив руками лакированную спинку.
Вскоре вся мебель была расставлена, на тумбочке водрузился «Горизонт», большой телевизор, купленный в Сегеже по счастливому случаю. Вещи аккуратно разместились по местам; на окнах появились портьеры, серые, с огромными алыми розами, наклонившими свои бутоны вниз. Шторы нижним краем легли на пол, и наша избушка стала походить на жилое помещение.
– Лариса, пока с работой туго, – сердито говорил отец. – Меня обещали в новую школу художником-оформителем устроить, директор просил немного подождать, пока она построится. Есть место в кочегарке, я в ночную смену буду ходить, а ты – в дневную. И работа, какая-никакая, и дети под присмотром.
Так мама стала работать кочегаром. Я часто прибегала к ней в котельную, сидела на деревянной лавке, застеленной поверх тяжёлой стёганной фуфайкой, и с изумлением смотрела, как она своими маленькими руками берёт большую лопату, загребает уголь, и специальной варежкой – верхонкой, открыв дверцу печи, забрасывает уголь в топку.
Вечером уставшая, с чёрными, как смоль руками, мама возвращалась домой, а отец шёл к ней на смену.
Наступила золотая осень, всё шло своим чередом: родители работали, мы с братом познакомились с детьми, бегали по улицам посёлка, а новые соседи вслух стали нас называть Северянами.
Я быстро привыкла к нашему новому жилищу, к постоянному запаху сырости и к большой фляге, стоявшей в углу за кроватью.
– Как из неё противно пахнет, – сказала как-то я маме, – я открыла её, а там пузыри и кислым воняет.
– Ладно, Нина, и это переживём, – вздыхала в ответ мама.
Темным октябрьским вечером мы ждали маму с работы, я играла с моим «ребёнком» – маленьким резиновым пупсиком с тёмными нарисованными волосами, подвижными ручками и ножками.
– Нинка, ты почему ещё не в кровати? – сидя на кухне с соседом и разливая ковшом содержимое фляги в стаканы, спросил отец.
– Я не усну без мамы… – ответила я и продолжала вырезать ножницами дырочки в тряпке – новое платьице для малыша.
В следующий момент папа выхватил моего пупсика и, открыв дверцу печки, забросил его в огонь.
– Папа! Папочка! Вытащи его! Он умрёт! – орала я и, хватая папу за руку, упала на колени.
Сквозь яркую щель печной дверцы я видела смерть моего малыша – безмолвного, беззащитного, безвинно сожжённого пупсика. С ним мысленно горела и я.
Отец отбросил меня на кровать и сел за стол.
– Вот, Миша, такая жизнь, кругом гниды. Думал, здесь люди лучше, нет, ошибся. – И, сжав кулак, со всей силы ударил по столу так, что стаканы подпрыгнули и задрожали.
Я залезла под одеяло и плакала от горя до тех пор, пока не уснула, несчастная и опухшая от слёз.
Утром мама так и не пришла… Она работала в кочегарке ночью вместо пьяного отца, а утром снова осталась в свою смену.
Рубцы ложились на мою детскую душу один за другим, для нас жизнь в страхе стала нормой, мы не понимали, что можно жить иначе.
– Лариска, Нинка, идите в баню! Там горячо уже! – крикнул со двора отец.
