– А, он не опух…?
Но увидев перед собой двенадцатилетнюю девчонку, споткнулся на слове и закашлялся.
– Хорошо, примем к сведенью, – ответил военный и я ретировалась в казарму.
Через два часа вертушка приперла личного инструктора Никиты. Это был кадр, который полностью разрушал весь институт власти круглоголовых. Во-первых, не признавал халатов, громко говорил, постоянно с кем-то ругался, всех оскорблял, то кацапами, то москалями клятыми. Особо доставалось военным. Голова у него была побрита на лысо, а на самой верхушке длиннющий клок волос, который он называл – оселедец. Ко мне же он почему-то обращался вежливо и зачастую, из уважения, переходил частично на русский язык.
– Дивчина, а где ты спрятала маленький кусочек дерьма, что себя называет Никитою?
Сам задавал вопрос, сам на него отвечал, сам же находил подопечного и за ухо тащил в контору. Никита давал отпор еще в казарме, в конторе шел непрерывный скандал, иногда от боли кричал Никита, но не поверите, больше орал инструктор. Этот мордобой продолжался часа два, потом инструктора под руки, фактически, тащили к вертушке двое старших, а Никита, прошмыгнув через дверь, вовсю наяривал к казарме. На лицах инспектора и подопечного светились довольные улыбки.
– Ну и шельмец, ну и сукин сын-восхищался учеником побитый инструктор.
Казак отходил целую неделю. Никита целую неделю занимался самоподготовкой, потом опять все повторялось. Уши у Никиты постоянно были красного цвета. Интеграл немного жалел новичка. Но Никита к инструктору отнесся с уважением, с каким – то глубоким почитанием.
– Он кто? – спросил Интеграл.
– Волхв. Последний Волхв – ответил новичок.
– А, за что это он так тебя? – показывая на уши, спросил Интеграл.
– Так надо, услышал в ответ. А что ты знаешь о берсерках?
На вопрос о берсерках Интеграл не знал ничего. На следующий день группа старших курсантов освобождала каптерку – пристройку к казарме. Вертушка притащила вытяжку – электродвигатель с хреновиной, похожей на улитку. Вскоре, так тщательно охраняемый рюкзак уполз в новую лабораторию. Никита не игнорировал марш броски, бегать он любил, но в силу своей комплекции, постоянно отставал, был десятым всегда и везде. Все остальное свободное время он проводил в лаборатории, не допуская в нее никого. Цыган говорил, что старшие курсанты приносят к лаборатории трупы различных животных и даже на вертушке привозят покойников из морга. А Никита в лаборатории делает военную чупокабру. Вокруг новичка возник некий ореол таинственности, все на него смотрели с опаской, и с не прикрываемым любопытством. Мы между собой –шу, шу…, старались определить и окончательно приписать десятого в обойме, но он с таким ворохом достопримечательностей, как бракованный патрон, никак не хотел влезать в обойму. Одним не нравилось, что его называют по имени (Некоторым даже обидно было, мне тоже), другим его запах и таинственность (Когда жизнь меня немного помотала, я поняла, чем пахло (Вернее воняло) от десятого: он, его одежда, все чего он касался, надолго пропитывалось запахом формалина. Вонь, хуже уксуса.), третьим (Не будем пальцем показывать на Цыгана) эта вонючка совсем не нравилась.
/Таких в табор не принимают/-говорил Цыган.
Немому и Интегралу было все по барабану, но все же они отселили Никиту поближе к выходу. А тому даже удобно было, он с лаборатории всегда поздно по ночам возвращался, а иногда, только на построение прибегал. Одна особа, которая в данный период отсутствовала, говорила, что этот недоносок, хуже лентяя и за глаза, называла его лабораторной крысой. (А, еще они называют тебя земляным червяком). Мы привыкли обращаться друг к другу по кличкам, а к новичку никак, ничто не клеилось. Обращаться по имени – дико, непривычно; по номеру-как будто с вещью разговариваешь. (И был он никто, и звали его – никак. Такой вот Масленица пришел…) Не лепилась к нему кличка. Было такое ощущение, что мы все собаки, а он – человек. Сама себе, дура, накаркала, вспомнила Медузу… Прибегаем после марш-броска, а она в казарме обыск в своей тумбочке наводит; в комнате аромат такого парфюма, который эльфам не снился, а на голове такая прическа…! Что я почувствовала себя лысой. Она стояла в спортивном трико, очаровательно улыбалась, на губах была темно коричневая помада, на лице обалденный макияж, волосы, покрыты лаком, переливались на солнце. (Сразу вся Третьяковка вспомнилась: и «Не ждали», и «Грачи прилетели» и «персик в тарелке девочки обжоры»). Девчонки, без гипноза застыли, как каменные. И как это мы вертушку прохлопали? (На пол, под наши ноги, стекала зависть. Образовалась уже приличная лужа.) Через прозрачную кофточку, просвечивался черный бюстгальтер, обхватывающий и подчеркивающий женское богатство. (Которое нам пока и не снилось. Я по инерции посмотрела на свои вздутости) У Медузы слегка раздались бедра, округлились плечи; и по всем признакам, перед нами была, уже сформировавшаяся девушка. Медуза была без ума, от произведенного на нас эффекта. Это был фурор, это был триумф…Это было что – то такое, о чем мечтает каждая девочка с рождения. Мы даже готовы были простить (И простили) все пакости и обиды, причинённые нам Медузой. Пол ночи мы завороженно слушали Медузу, про город Баку, про парк Кирова. Про девичью башню, про шашлык, торты, мороженное, халву, пахлаву и про много, много чего вкусного. Мы такого никогда даже не пробовали. На новый год, нам всем дарили одинаковые подарки со сладостями (от МВС, говорил Михалыч), в них были конфеты, пару мандаринок, один апельсин, и иногда сушенный инжир (Это уже местные добавляли). На стол подавали лимонад в стеклянных бутылках, с пузырьками. Это было счастье! Никто наверно не ждал Нового года, как мы. Но что это все можно было купить за деньги? …Ночью мне снился Баку.
***
Медуза поменялась вся, характер тоже поменялся. Она всей своей взрослостью, всем своим видом отделилась от нас окончательно. Стала спокойнее, добрей, расчетливее, терпимее к курсантам обоймы. Подчинялась только по инерции, вдумываясь в каждый приказ, как бы переваривая его в жерновах своих мозгов. А мозги у нее были. Она научилась контролировать свои способности. (А, что она могла вытворять в полном объеме, я узнавала из заголовков газет, читая между строк. Но многое мне рассказала Стерва, с которой мы случайно встретились, находясь в дипломатических представительствах разных государств, на одном из саммитов в ОАЭ.) У Медузы убрали двух инструкторов, вместо них появилась хрупкое очаровательное создание, неопределенного возраста, невысокого росточка, с немного вздернутым носиком, с чистым, всегда улыбающимся лицом, с томными, завораживающими большими, слегка раскосыми (кошачьими) глазами, которые при разговоре она всегда опускала стыдливо вниз, как бы отдавая полностью инициативу собеседнику. Обаяние в ней было везде. Даже в каждой складке белого халата, с вышитой группой крови на накладном кармане левой груди, чувствовалась такая скрытая сексуальность, что любое ее движение, вздох, взгляд, голос, ее чарующий голос…, под внешней иллюзией скромности и беззащитности, рождали ощущение безграничного доверия и близости, побуждали собеседника к необдуманным поступкам, раскрывали его как консервную банку, возрождая в нем первобытные инстинкты, тем самым подготавливая его и подводя к необдуманным действиям. (Я не собираюсь утверждать, но Моника Левински, прошла видимо школу этого инструктора. Я смотрела видеозаписи, и в одном из документов, в особой графе, отметила о замеченных, профессиональных тонкостях. Виден был почерк опытного инструктора.)
***
Михайловича выгрузили, как мешок картошки, с вертушки. Вернее, он вывалился сам. После того как вертушка отчалила, Михайловича подхватили два курсанта и поперли на пустующую гауптвахту. Михалыч пытался разговаривать, смеялся, потом целую ночь пел нецензурные песни, которые толком никто не мог разобрать. Никогда не думала, что у Михайловича нет слуха. На утро его с помощью родниковой воды и какой -то матери, привели наконец в чувство, но видимо не до конца. По пути к казарме ему не посчастливилось встретится с новым инструктором Медузы, столкнулся прямо у двери казармы
– А это что же, еще, проститутка? – возмутился воспитатель, и застыл камнем в последнем движении (чем-то напоминая ресторанного швейцара).
Опять командовать мне, подумала я. Марш-бросок был легким, мы быстро прошли его. До обеда еще было пол часа. Раньше времени не хотелось появляться, припашут. Я устроила длительный отдых, обойма расслабилась и все разбежались по своим делам, по лесу. Правда деревьев на маршруте было меньше, чем кустарников, но зато много камней, огромных валунов, на которых, грелись на солнце змеи. За время учебы мы привыкли к ним, да и они к нам. Змеи были разные, красивые и не очень, разноцветные и однотонные. Они нам настолько примелькались, что мы перестали их замечать. Мы знали, что они опасны, они знали, что мы не подарок. Змеи нас никогда не трогали, мы их просто игнорировали. Создался своеобразный паритет, который никогда не нарушался. Была полнейшая идиллия. Да, сейчас! У нас раньше не было десятого! Это чудо, наверное, никогда ничего о змеях не слышало, не видело, при виде пресмыкающихся у него как у трехлетнего ребенка, аж нос задергался, от нахлынувших эмоций. Не успела я оглянуться, как этот метр с кепкой, забрался на ближайший валун, где мирно грелись три огромных змеи. Все это сопровождалось такими звуками радости, как будто ребенок, нашел давно забытую, потерянную игрушку. И несмотря на предупреждающее шипение, на угрожающие змеиные атакующие позы, десятый обхватил их руками и начал вытворять со змеями то, что нормальному человеку, в кошмарном сне не приснится. Он их сворачивал, разворачивал, сжимал, связывал, перекручивал, растягивал рты, стравливал друг с другом, заталкивал хвосты змеям в глотку, при этом ухитрялся уклоняться от змеиных атак и постанывал, и тявкал, как молодой волчонок. Змеиный яд на камнях высох быстрее, чем этот оригинал наигрался. Бедные змеи, которым пол часа пресекали попытки смыться, испарились мгновенно, кубарем свалившись с камня, как только почувствовали передышку. Собравшаяся обойма, слепилась в единую кучу, вокруг непонятно откуда взявшейся Медузы. По коже у всех бегали иллюзионные мурашки, с крокодила величиной.
– Что это было? – наконец вымолвила я, как в тумане услышав свой голос.
– Придурок! – сделала заключение Медуза.
Новичок благополучно спустился с валуна, и мы продолжили свой путь к казарме, все почему – то старались удалится от этого, придурковатого Никиты. Он, как ни в чем, не бывало, медленно плелся за нами, как всегда под отстав, последним, десятым. И вдруг опять вой, громкие тявкающие звуки в хвосте передвигающейся обоймы. Я испуганно оглянулась назад, выискивая на тропе замученных змей. Этот придурок крутился, как юла, танцевал, как припадочный, если эти немыслимые прыжки можно было считать танцами, он нагибался, ползал по земле, и когда к нему вернулось что – то человеческое, заорал на все горы:
– Нашел! Я нашел! (Эврика, кричал Архимед. Эврика.)
Толпа, в которую превратилась обойма, опять сжалась вокруг Медузы. Мне показалось, что у платиновой красавицы, вместо волос, выросли драконьи гребни, и она из Медузы успела превратится в Горгону. Я с опаской подошла к десятому, на всякий случай, не приближаясь к нему близко. Он показал в руке какую – то маленькую круглую тусклую железку (Хотя я ожидала увидеть, что угодно, в крайнем случае, гранату без кольца. Надо попросить его сдерживать свои эмоции, а то еще пару таких выходок, и всю обойму по горам, как стадо баранов, искать придётся.)
– Нашел! Это Асс.
– Это что, переспросила я.
– Это Асс, древнеримская монета. Это будет лучшее в моей коллекции, придём, я покажу вам кляссеры.
Я отскочила на два метра.
– Не надо! Мы как – ни будь, это, без кляссеров…
Я представила, что это такое. Оно было похоже на гибрид чупокабры со стрекозой – кляссер называется, а у него в лаборатории их много, на всю обойму хватит.
– Не надо нам кляссеров!
У меня начиналась истерика. Я повернулась, обойма пропала, на тропе даже следов не осталось. Кляссеры наверно унесли, подумала я, и безразлично поплелась в сторону казармы. За мной, повизгивая от удовольствия семенил десятый. Михалыч бы сказал: – непорядок. После второго, сразу десятый. Проходя мимо казармы, я по инерции поздоровалась, с застывшим в поклоне воспитателем. Он зло вращал глазами, его глаза ругались. Свою обойму я нашла в столовой. Они, как ни в чем не бывало, уничтожали обед. Наши с Никитой пайки, сиротливо жались к краю стола. После обеда, командиры обещали нам стрельбы. До этого мы собирали, разбирали, чистили оружие. Пострелять тайком, только Гюрде удалось, тоже мне армейский хвостик. Медуза помчалась к своей новой наставнице, которая бессовестно загорала, в пятистах метрах от склада боеприпасов. Мне казалось, что в этот день, охранялась только та сторона склада, с которой загорала инспекторша. Вся обойма была в сборе. Медуза побежала расколдовывать Михайловича. Наконец он, со скрипом, разогнулся.
– Ведьма, – простонал Михалыч, посмотрел испугано на Медузу. Ведьмы, дополнил он.
Суставы его, еще непривычно скрипели при ходьбе, как несмазанные сапоги. Вот и все, приплыли, видно старею – тихо сказал воспитатель.
Глава 4
Выполнив построение обоймы, я доложила воспитателю по уставу, что мол обойма построена, в наличие имеется…, отсутствуют столько то, из них по уважительной причине … столько-то. Готовы к учебным стрельбам. Стояли все, даже Медуза, стояла смирно по струнке, только десятый номер, похрюкивая, вертел в руках свой Асс и ковырял землю носком правой ноги. А это, что за муди… Не надо – хором заорала вся обойма, не дав Михайловичу закончить вопрос. Ибо десятый начинал тихонько подвывать. Этот, наверное, хуже ведьм, если вся обойма за него просит, подумал Михалыч, про себя отметив, что громче всего орала Медуза.
– На каждую…, есть… с резьбой, про себя, отметил Михалыч, и как- то, даже зауважал этого новенького мальца.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
