Модели времени в психоанализе

Британская психоаналитик Мелани Кляйн, основоположница целого психоаналитического направления, разработала принципиально новую концепцию младенческого психического развития и его этапов: она предположила, что эти этапы не сменяют друг друга хронологически, а являются базовыми, присутствующими с момента рождения. Это параноидно-шизоидная и депрессивная позиции (впрочем, они могут быть названы «этапами» с большой натяжкой, так как не привязаны к хронологической линии времени и могут активизироваться в любом возрасте, сменяя друг друга). Эта схема предполагает также очень раннее формирование Супер-Эго (причем у младенца оно обычно бывает излишне ригидным и садистическим) и весьма ранние проявления Эдипова комплекса. Ее упрекали и продолжают упрекать за спекулятивность этих теорий, невозможность их с точностью подтвердить или опровергнуть; действительно, когда речь идет о ребенке довербального возраста, трактовка его игр и поведения по умолчанию носит характер гипотезы; также не все психоаналитики разделяют генерализацию, обобщение младенческого опыта, уверенность в том, что всем младенцам свойственны примерно одинаковые страхи и фантазии.

Венгерская психоаналитик Маргарет Малер также совершила вклад в периодизацию человеческого пути, выделив следующие этапы развития ребенка: нормальная аутичная фаза (фаза первых нескольких недель жизни), фаза нормального симбиоза (длится до 5 месяцев), фаза сепарация-индивидуация (делится на субфазы). Нарушения в протекании процессов той или иной фазы отражают, соответственно, затруднения человека во взрослой жизни. Другим важным открытием было «либидное постоянство объекта», и оно имеет непосредственное отношение к понятию времени: чтобы «объект» (то есть мать) ощущался как надежный и постоянный, с ним должна образоваться прочная связь (а это требует, чтобы мать не исчезала надолго); только затем следует формирование когнитивного представления о матери (интеграция объекта в память субъекта), что требует также способности выносить амбивалентность – переносить одновременно любовные и враждебные импульсы, направленные на мать. Кернберг указывал, что открытия М. Малер впервые позволили точно локализовать места фиксации пограничной структуры личности; поэтому они и сейчас широко применяется в психоанализе и в клинической психопатологии.

Впрочем, что касается теории постоянства объекта, с теми или иными нюансами она разрабатывалась и Анной Фрейд, и австро-американским психоаналитиком Рене Шпицем. Шпиц обозначил допустимый для младенца промежуток разлуки с матерью: если мать исчезает более чем на 3—5 месяцев после того, как ребенку исполнилось полгода, у ребенка развивается анаклитическая депрессия. Если в последующем не образуются значимые объектные отношения с другими людьми (помимо исчезнувшей матери), такой ребенок страдает от «госпитализма», угасания многих психических функций, остановки в развитии.

Значительный вклад Анны Фрейд в возрастную периодизацию заключается в том, что она указывает на примерную хронологию развития защитных механизмов, а также выделяет этапы развития Сверх-Я (которое включает в себя Я-Идеал и совесть). Этапы развития А. Фрейд рассматривает как разрешение определенного конфликта между влечениями и требованиями реальности (окружающей среды). Нормальное развитие, при этом, не линейно: оно идет скачками, подразумевая в том числе периоды регрессии. Таким образом, А. Фрейд верна теории Фрейда о колебаниях индивида между принципом удовольствия и принципом реальности, углубляя и уточняя ее.

Британский детский психоаналитик Дональд Винникотт рассматривал развитие младенца как переход от абсолютной зависимости, слияния с матерью к состоянию «персонализации»; при этом могут происходить откаты в неперсонализированное состояние. На этом пути ребенку помогает баланс между удовлетворением потребностей и фрустрациями («достаточно хорошая мать»). От простого использования объекта, который ощущается младенцем как часть его самого, младенец переходит к осознанию независимого существования объекта и отношениям с ним. По мнению Винникотта, это наиболее сложный и основополагающий период развития: он определяет будущее функционирование ребенка и наличие или отсутствие психических расстройств. Подобно Отто Ранку, Винникотт начинает отсчет не с первых месяцев ребенка, а с момента рождения, и даже более того – с внутриутробного развития: от эмоционального благополучия плода будет зависеть эффективность переживания травматического рождения.

Значительный вклад этого психоаналитика в концепцию психического времени заключается в том, что он вывел формулу допустимого промежутка времени, в которое объект (мать) может покидать младенца без ущерба для его психического развития. Предположим, что через х минут отсутствия матери ее образ стирается из сознания ребенка, что приводит к дистрессу. Если мать появляется через х+у минут, этот дистресс снимается без последствий. Однако если мать появляется только через x+y+z минут, последствия дистресса необратимы, травма произошла, психика перешла из прежнего состояния в некое иное, пережив «разрыв жизненного континуума, жизненной целостности», «немыслимую тревогу» и «острое состояние спутанности, обусловленное дезинтеграцией нарождающейся структуры эго» (цит. по 12, с. 73). Это новаторское добавление к теории травмы: до Винникотта психоаналитики пытались выделить те или иные критические возрастные периоды, в которые ребенок может с наибольшей вероятностью травмироваться; но никто не выделял настолько четко допустимый временной период переживания острого дистресса, после которого изменения в функционировании необратимы.

Эрик Эриксон (германо-американский психоаналитик) предложил принципиально иной подход к личностному развитию: с учетом исторического времени, конкретной культурной среды, в которой развивается индивид; его метод можно назвать психоисторическим, хотя в целом он остается в рамках психоанализа. По теории Эриксона, у ребенка формируются эго-идентичность и групповая идентичность; первый вид идентичности отвечает за целостность личности, и процесс его формирования продолжается всю человеческую жизнь. Групповая же идентичность не менее важна, так как буквально с рождения ребенок воспитывается определенным образом, с тем чтобы оказаться адекватным членом своей социальной группы. «Различные исторические периоды, – писал он, – дают нам возможность видеть во временных заострениях разные аспекты по сути своей неразделимых частей человеческой личности» [цит. по 29].

Общество предлагает личности задачи для каждой стадии развития; так что можно сказать, что согласно Э. Эриксону, развитие личности определяется текущим историческим временем, менталитетом, потребностями и представлениями социальной среды.

Представители теории объектных отношений (Фейрбейрн, Гантрип) дополнили и пересмотрели принцип навязчивого повторения, рассматривая его не только как работу влечений, но и как попытку вернуть себе «плохой объект» из ранних детских отношений, восстановить ту эмоциональную атмосферу. Современный психоаналитик К. Райш, рассматривая вопросы парной терапии, замечает, что воспроизведение одних и тех же деструктивных паттернов имеет своей причиной как детскую травму, так и неудовлетворенные ранние потребности, и бессознательную надежду «переиграть» в свою пользу привычную схему отношений. «Такое партнерство возбуждает глубинные стремления наконец-то исправить положение дел и содержит потенциал нового возмещающего (reparative) опыта» [32].

Среди психоаналитиков, совершивших важный вклад в вопрос психического времени, нельзя не упомянуть Андре Грина. Его работы незаслуженно мало переводились на русский язык, так что в России он известен как автор концепции «мертвая мать» и как критик Лакана (а скорее, критик практических форм реализации лакановского «короткого кадра»). Между тем, ему принадлежит фундаментальная книга о времени в психоанализе. Нельзя сказать, что Грин вносит какое-то новое направление в психоанализ, оперирует новыми понятиями или теориями; главное что он делает – тщательно, досконально разбирает работы Фрейда, отмечая эволюцию его взглядов на время, указывая на ключевые проблемные точки, вокруг которых строится дискуссия о психическом времени. По замечанию А. Грина, мысль Фрейда постоянно колеблется между двумя способами смотреть на психику: диахроническим и структурным; первый связан с понятием времени, второй – с психическими структурами. Разумеется, историческая и структурная оси психики взаимосвязаны. Он приводит следующую схему, обнаруживая в ней «диахроническую неоднородность (гетерохронность)» психики [1, с. 39]:

А. Грин постоянно подчеркивает парадоксальность психического времени. Его крайняя усложненность вызвана даже не тем, что в психике сочетаются разные временные пласты; проблема в том, что они зачастую оппозиционны друг другу, стремятся выполнять разные задачи. «Бессознательное игнорирует время, но сознание игнорирует, что бессознательное игнорирует время; оно не осознает даже, что видимое ему время это какие-то жалкие крохи времени» [1, с. 56]. К тому же, существует напряжение между временем субъекта и временем Другого: между глубинными пластами психики и временем социума, культуры, отношений между людьми. Человек, таким образом, являет собой не одну «историю», а переплетение разных историй на разных уровнях психического, которые смешиваются, переплетаются, живут в разных ритмах. Грин сравнивает эти временные «панели» с пэчворком (лоскутным шитьем) или с плащом Арлекина, сотканным из разноцветных кусочков; однако связи между ними не образуются случайным образом, и потому могут быть даже важнее, чем сами по себе «мнесические кусочки» (следы). Противоречие между сознательным восприятием времени и его трансформацией в бессознательном настолько велико, что даже крупные психоаналитики пытались избежать погружения в эту тему: как описать бессознательное средствами сознания, как составить целостную картину психического времени, если различные его проявления настолько противоположны друг другу, что образуют постоянные парадоксы? Грин, однако, предпринимает хотя бы попытку взяться за эту задачу.

Прежде чем ребенок начнет чувствовать время и ориентироваться во времени, он живет, по-видимому, в мире ритмических делений, в том числе ритмических появлений и исчезновений объекта. Биологические и физиологические ритмы младенца приобретают метафорическое значение благодаря присутствию Другого. Если же ритмы объекта и ребенка не гармонизуются в единое целое, если разрывы между ними и пропажи объекта слишком драматичны, тогда время остается лишено какого-либо смысла: такой ребенок не родится по-настоящему «по отношению ни ко времени, ни к языку» [1, с. 59].

Что касается временных характеристик психических инстанций, Грин говорит о биологическом наследии в ИД и о культурном – в Супер-Эго (культурные, религиозные и прочие табу, переходящие через поколения). Кроме того, Супер-Эго отвечает за настоящее и будущее (решения в настоящем, планы на будущее), а прошлое оценивает с точки зрения того, как в нем влечения были принесены в жертву этике. Супер-Эго поэтому служит «организатором времени»: в нем сходятся все три времени и их моральная оценка.

Травматическое время он описывает следующим образом: травма в психике выглядит как «концентрические слои памяти, заархивированные и расходящиеся в разные стороны пересекающимися лучами» [1, с. 23]; что вызывает гипотезу об их «трансхроническом» функционировании, то есть, по-видимому, пронизывающем одновременно разные временные пласты.

А. Грин подробно разбирает тему циклического времени, предлагая целый ряд терминов и образных выражений: «демон циклического времени», «амнестическая память», «психическое заикание». Воспоминание заменяется бесконечным повторением, а репрезентация – воспроизведением; пациент не помнит, что именно он повторяет и зачем. «Единственная память – это влечение, которое бесконечно ритмически пульсирует. … влечение как минимальный организатор смысла и истории» [1, с. 60]. То есть без этой пульсации внутренний смысл субъекта, его историчность окончательно разрушатся; примерно о том же будет говорить Лакан, выделяя значимость навязчивого повторения. В таком повторении исчезает понятие времени как такового, и самого повторения тоже: так как пациент даже не осознает повторов, для него каждый новый виток ощущается как самый первый. Время обнуляется, снова и снова идет с начала.

Когда желание избежать фрустрации превалирует над стремлением копить и сохранять старый опыт, трансформировать его, «играть с ним» – там этот опыт избегает темпорализации и становится вневременным; и тогда компульсия повторения совершает «убийство времени». Грин предлагает также рассматривать компульсивные поступки как «десимволизацию действия» [1, с. 105]. Многозначный смысл такого акта здесь уступает перед срочностью и эффективностью: сделать что-то «прямо сейчас» оказывается многократно важнее, чем осознать, зачем это делается, какие смыслы несет. Грин образно описывает эти компульсивные действия как результат короткого замыкания в психике; а «замыкает» ее потому, что некоторые ее элементы тесно связаны, образуют единство: «Без предыдущего связывания невозможно повторение, возможны лишь дезорганизация [психики] с фрагментацией и внутренним расколом» [1, с. 111].

Объективацию (objetalización, в значении «установление связи с объектом») Грин считает двигателем психического развития; ей противостоит дезобъективация – разрыв связей, обесценивание объекта, отказ видеть в объектах нечто индивидуальное и ценное. Именно завязанное на временной параметр появление объекта трансформирует простое действие влечения в сложную конструкцию, устремленную к этому конкретному объекту. Исходя из этой модели, компульсивное повторение являет собой сбой в процессе объективации. Когда процесс объективации по тем или иным причинам блокируется, и возникает необходимость постоянного возвращения, «заедающая пластинка».

Связь между объективным физическим временем и субъективным Грин ищет в понятии удовольствия/неудовольствия: для конкретного субъекта время может еле-еле ползти; или нестись со скоростью света; и как правило, это связано не с длительностью, а с субъективной оценкой наполненности этого времени приятным или неприятным.

Пожалуй, единственная глобальная поправка, которую Грин предлагает к фрейдовской концепции времени субъекта, – это выделение межпоколенческого влияния. Фрейд говорит о личной истории субъекта; он говорит об универсальной истории субъекта – об универсальных доисторических табу. Но есть еще один промежуточный уровень истории – история предыдущих поколений, ближайших предков. Это передача культурных установок, передача специфических (не универсальных) запретов, и, наконец, то что Грин называет «передачей негатива» (испанский текст подразумевает другие варианты перевода, но автор подчеркивает почти фотографическое значение выражения). Это косвенная и бессознательная передача некой «пустоты», чего-то, лишенного символического значения; по-видимому, это схема передачи через поколения провала в символизации, запрета на определенные мысли, вопрошания – что-то, что не может быть сказано, не может быть никак выражено.

Наконец, относительно времени сновидений Грин отмечает, что во снах присутствует двойной вектор, двунаправленность психических процессов: прогредиентный и регредиентный процесс. Возвращение назад, в прошлое, и устремленность в будущее, к исполнению желания; так как желание всегда направлено не на то, что уже свершилось, а на то, что могло бы случиться. Сон, таким образом, представляет собой «антиципацию» (предвосхищение, предугадывание), изображая желаемое как происходящее и свершающееся; сновидение можно было бы представить как машину времени, переносящую субъекта в желаемое будущее.

Современный французский психоаналитик Жерар Помье («Времена и скорости сновидения») выделяет несколько стадий сновидения и соответствующих им видов темпоральности:

1. На первой стадии засыпания время еще является горизонтальным; однако объекты восприятия исчезают, сознание освобождается от «тревоги Реального», а мысли предсознательны

2. Освобожденные таким образом мысли начинают блуждать свободно и погружаются все глубже в прошлое: потому что «каждое из слов в предложении порождает свои собственные ассоциации вертикально, а воспоминания цепляются одно за другое, основываясь на материальности каждого слова, освобожденного от его грамматических оков» [30, с. 84]. Поскольку всплывающие ассоциации обычно связаны с чем-то травматическим, здесь образуются цепочки мнезических следов из разных временных пластов, детских и взрослых. Это время автор называет вертикальным: потому что это «время углубления на месте», «аннулирование обычной темпоральности между до и после» [30, с. 85].

3. Наступает третий, «регредиентный» этап, отмеченный повторением: вступают в силу влечения, «галлюцинация желания», игнорирующая причинно-следственные связи; происходит временная и фактологическая инверсия. Субъект видит во сне прошлое травматическое событие, вернее связанные с ним вещественные представления, нагруженные влечениями; и галлюцинирует о том, что это событие произошло совсем не так, как в реальности, то есть что его в действительности не было. Это сновидческое время стремительно, оно может укладываться в секунды (сверхскоростное сновидение). Помье называет это время «нулевым периодом», «черной дырой» внутри нас, потому что настоящий субъект с его реальной историей словно аннигилируется, остается галлюцинаторное осуществление желания. Это самое мощное и наиболее бессознательное время, подпитывающее остальные два времени сна.

Четкой границы между этими тремя фазами сна нет, они пересекаются, накладываются друг на друга.

По логике Ж. Помье, приближаясь к исполнению галлюцинаторного желания, субъект на самом деле двигается к смерти (будь то метафорическая смерть от возвращения в младенческое состояние, противоречащее принципу реальности). Именно поэтому наиболее глубокие сны склонны сопровождаться апноэ (остановкой дыхания); а другие из них быстро ведут к пробуждению.

Ж. Лакан расходится с другими психоаналитиками в их пессимистической оценке травматического времени: для него важен тот аспект, что это время «говорящее», время, посредством которого мы слышим голос реального: «через повторение реальное продолжает возвращаться, выскакивая, вторгаясь, воспроизводить себя» [9]. В такой трактовке пропадает оттенок чего-то навязчивого, демонического, пронизывающего психику и крайне резистентного к любому типу воздействия. Наоборот, возникает мотив неуловимого, но крайне существенного и ценного; как замечает М. Долар, «реальное оказывается невралгической точкой, которая не обнаруживает себя ни в природном, ни в культурном, ни где-либо еще. Так что повторение, в таком свете, взывает к постоянству и повторению чего-то, что бросает вызов причинной обусловленности» [9].

Если Фрейд пришел к выводу об обусловленности навязчивого повторения «влечением к смерти», Лакан находит в повторении, напротив, удовольствие, жизненную силу; в пример можно привести детей, которые желают слушать одну и ту же сказку без изменений; или юмор, который зачастую построен не на эффекте неожиданности – напротив, само по себе повторение оказывается забавным, и с каждым новым повторением комической ситуации зритель смеется все сильнее: «повторение имеет кумулятивный эффект, как если бы отсутствие значений собирает новое значение» [9]. Лакана интересует как преемственность понятия повторения от «психического автоматизма» Клерамбо, так и связь повторения с двумя другими ключевыми понятиями психоанализа – влечением и переносом. Влечения сами по себе не принадлежат ни бессознательному, ни «человеческому времени»; они существуют скорее в мифическом циклическом мире, откуда проявляются через настойчивое повторение.