Пьеса Ы. И стихи

Баллада о капитане

Ей неохота ехать,

Он ей надоел,

Надоел ей и здесь, и там —

И того не ведает.

Недоел, надоел…

Поэтому капитан

(Блин, как болит нога!)

За отдельным столом —

Ну чистый ага! —

Зонд через нос —

обедает.

Запивает обедом

обиду,

Потом храпит,

Глаз откроет один —

И слеза прольется.

Но она не сдаётся:

Правый глаз – гол,

Левый – зол,

Нога болит до тоски.

– Ну никакого участия!

Но она смеётся.

И пока он там,

заслоняя спиной горизонт,

Притороченный к креслу по хер,

Через зонд с аппетитом типа обедает,

Она лучше разорвётся на части

Или – хуже – развалится на куски

От любви к себе и к любимой ноге —

Но ни за что его не проведает!

_______

Но сейчас пробежали

По второму этажу её головы —

те,

Заблудившиеся и застрявшие

Мысли и картины,

Пока первый остался в темноте

Сонным и затянутым паутиной.

Мысли злее и злее:

Она не придёт.

Ты, пожалуйста, и не рассчитывай.

Я покорно делала всё,

Что только в башку твою

взбредёт,

А теперь ты не спорь

И правильно мысли считывай.

Я не спорила,

Когда мы жили там,

Ты ведь продал деверю дом,

А я не спорила.

Яхту купил.

Теперь у меня ни кола ни двора,

Да и яхта – где?

Вот такая история.

_______

Но его так просто

Не проведёшь.

Он хоть в кресле (взвесь!),

А мысли его на свободе.

И он знает,

Что его навсегда забыли здесь —

В этом просторном,

Возвышенном (четвертый этаж!)

бейт-авоте3.

Но сидит он в кресле

Заморожен и прям.

– Ты уверен был,

Что блоху подковать сумеешь.

Так кому ж, как не тебе, Водолею

(Вот окно, вот кровать), —

знать:

Ведь ты сдал – в свое время —

Твою мать, то есть

свою мать —

В бейт-авот другой —

подальше и победнее.

Так сиди и молчи

С трубочкой в носу,

А не с трубкой в зубах,

капитан

(Перекрутились носки),

В тряпочку молчи,

Куда раньше слюна стекала,

Мысли ворочаются в глазах,

Убегая от их тоски.

Неужели тебе,

Почти как Тарковский сказал,

И этого мало?

_______

Хорошо же тебе, капитан,

капитан,

Позабыв про экстаз,

Через трубочку наворачивать

ужин,

А нога моя левая,

Что люблю так нежно

и не напоказ,

Той сейчас каждый час

Всё хуже и хуже.

И с открытым ртом

Удивляешься всё еще чудесам

И загадкам распроклятого мира,

А слеза твоя —

Сейчас и потом —

Течёт по усам,

И тебе не доехать

В твоём кресле и до сортира.

Хорошо тебе, капитан,

Ты мне хныкать брось,

Хорошо приютиться в углу

Привязанным в кресле.

А вот я – и нá ногу

наступить не могу.

Оказаться не хочешь, небось,

на моём месте?

Ты всегда своё гнул,

Что хотел – творил.

Я молчала,

Когда у тебя появилась Ира.

А теперь я могу

только раз в году,

И то рак бэхуль4 —

Сына увидеть нашего,

дезертира.

_______

Да, поставьте!.. посадите его под душ…

(Ты был вспыльчив и строг),

Да не ёрзай ты в кресле,

Никого, ничего не жалко! —

А теперь бейт-авот —

Место встречи тех наших душ,

Что однажды свёл Бог,

Почему-то

Так шатко и валко.

Кто-то врёт?

Вот пускай он и разберёт,

Что то было:

Оазис

Или, может быть, свалка?

_______

– Как он чувствует себя?

Мацав?

– Мэцуян5,

Посмотрите, лицо

Так даже порозовело.

– Ну кивни!

(Всё ещё нет ответа) —

Напоминает молочные реки

И кисельные берега

(Не вернулася речь).

– Да, беречь

Полагается нашу планету.

– Да, и кисельные берега…

Мне пора.

Что ты дёрнулся?

А, вспомнил о море.

А у меня теперь, бляха, блин,

Ни кола ни двора.

И нога…

Вот такое горе!

– Ты тут пристроен, ухожен…

Ну всё уже, бай!

Разлютовалась нога,

Никак с ней не сладить.

Чао!

Сладкая? Лара?

И чайка ещё? Ну да.

Я хоть и Лара,

Но больше тебе не пара.

Что ты там шепчешь?

Утри-ка салфеткой рот…

Яхту «Ларисой» назвал?

Всё! Мне на поезд в Акко.

Ты тут сидишь —

и никаких забот,

А мне хоть лазить теперь

по мусорным бакам.

_______

Да, капитан,

Обиды он копит там.

– Ты, как рубильник,

Меня выключал.

Про нежность

Всё говорил:

«Яхта, чайка, причал», —

«Нежность!» – кричал,

А думал одно: промежность!

– Яхту назвал «Ларисой»

В твою честь,

Съездить мечтал в Ларуссу,

Лариса, чайка!

– Вечно руками с тарелки

Мясо хватал, давясь,

Втягивал чай в себя

И так отвратительно чавкал.

– Где же, ну где же ты, Лара,

Сжалься, ответь!

Помнишь тот путь —

Ну, вместе мы ездили в Пярну?

Лара, любовь моя, чайка,

Ответь, ответь!

Да ты хоть слово

мне скажешь когда-нибудь,

Лярва?!

_______

– Снова, придурок, дёрнулся! —

Вступил санитар. —

Этот дом – твоя крепость,

Дар тебе и твоя обитель.

Поздно уже.

– Ай, молодец! Молодцом,

капитан!

(Это мимо прошёл

Неопознанный посетитель.)

_______

А она сидит дома,

В серой скуке, в тоске,

в за́-вис ти́.

Что ей сказать: да? нет? —

Сидит и гадает.

Безответная любовь

К любимой левой ноге

(Может, третью пора завести?)

Все утро её снедает.

Боги – Ноги.

Молится: «Дай!»

Бога два —

Правая и Левая.

Не забыть:

Пол их выясняется пока в «Шабаке».

Левая – клёвая.

Хочется завыть.

Или удрать

Из этой клоаки – Акки.

В этой Акке

Такая уж благодать,

Что живётся мне хуже,

Чем бездомной собаке.

_______

Мы в коляске вывезли

Тебя из ворот.

И ты всё осматриваешься

у порога:

Не пришла ли она?

– Вон она идёт! —

Но, наверное, легче

Дождаться прихода Бога.

– Где же она?

Вот мелькнула, нет сил:

Что-то в сердце давит, чешется —

Не пойму – или жжётся.

Вот она!

– Это же мессия идёт, идиот!

А её хоть проси – не проси,

Всё равно не дождёшься.

_______

Какая-то чепуха,

И во-первых, и во-вторых,

Снится ещё:

всех растолкав,

Мимо дома играет

Третий концерт

Мацуев,

А нога, что любима

Так трепетно и горячо,

Спускается с потолка

И так нежно —

прямо под дых —

целует.

_______

– Где же она?

– Тихо, тихо ты, капитан,

Выпадет зонд – и обеда

не съешь,

Ты и без этого таешь.

Что ты всё киваешь,

Как китайский болван? Поешь!

Понимаешь, парень,

Тут и ангел ахнет:

Новенький памперс,

Как поцелуй ребенка,

свеж.

Можешь принюхаться:

Да он почти и не пахнет.

_______

Надо терпеть и молиться,

Ты мне, капитан, поверь,

Надо терпеть и молиться,

И будет тебе удача.

(Что же с ним делать?)

– Да открыта, открыта дверь!

(Только скажешь: «Лариса» —

И он уже плачет.)

_______

Лучше сделаем ему

В тихий час

Наш тихий укол, укол,

Пусть растёт у нас, как трава,

Из кресла пусть прорастает.

Правый глаз гол,

Но левый ещё —

как сокол.

Ничего. Голова свисает,

Слюна стекает.

_______

Спи, усни, наконец, капитан,

капитан,

Отплати им той же монетой

В один талер.

Ну их на хрен!

Усни, ждут тебя кони там,

Пусть несут тебя с этого света.

Уже светает.

Б-г <рассеянно>: Уже светает… Да, печально, горько. Но неизбежно!

Ы: Новое – это добро?! Идёт великая отбраковка. Новые комсомольцы будут ездить на великие отбраковки, как раньше ездили на великие стройки.

Б-г: Так это твой любимый поэт сказал:

«Стар – убивать.

На пепельницы

черепа6».

Ы: Всё отвращение, омерзение, которое ты создал как закон развития, обновления Вселенной… Творческое омерзение… Тебя бы самого – на свалку! Сам посиди в кресле среди облаков, и чтоб слюни капали на живот.

Б-г: Ну, со мной ты не поссоришься. Не выйдет. Потому что я из бесконечности, примерно равной семи. Помнишь Станислава Павловича Красулю, твоего учителя химии?

Ы: Он ошибался. Бесконечность примерно равна 8-ми а не 7-ми.

Б-г: Но семь примерно равно восьми. И т. д.

Ы: Да, мы записывали за ним Евангелие. А потом вручили ему, лет так примерно через семь-восемь, то есть через бесконечность, когда он совсем уже спился и попросил: «Дайте почитать!»

Спился. Так и избежал креста. Его выгнали из школы за антисемитские выкрики, уже на самых подступах к белой горячке.

Б-г: А что касается Яакова, то он, действительно, выполнял мою миссию.

Ы: Я не люблю Яакова.

Б-г: Но почему? Ведь он так трогательно ждал Рахель, семь лет да еще семь лет, служа Лавану.

Ы: Трогательно? Чечевичная похлёбка? Трогательно? Но для меня Эсав в тысячу раз важнее Рахели. Ну да, тебе нравится Яаков. Такой послушный. Такой осторожный. Семь лет да ещё семь лет. Ты любишь рабов. Они тешат твое Божественное самолюбие. А другой похитил бы Рахель не спросясь. Так поступил бы любой греческий бог или герой.

Б-г: А если бы Рахель не согласилась?

Ы: Да кто бы её спрашивал? Потом оценила бы дерзость и отвагу. И вообще, грош ей цена, если бы не согласилась. Единственный независимый человек из всей семьи – Эсав – вызывает у тебя ненависть и отторжение. Да даже Лия лучше. Если б она это сделала сама, а не по наущению папашки.

Б-г: А как же красота Рахели? Ты забываешь…

Ы: Красива-некрасива? Да завтра горб будет считаться эталоном красоты – и вы помчитесь за горбатыми. Ведь основной инстинкт у подавляющего большинства твоих творений – инстинкт послушания, подчинения и оглядки на других. Даже не инстинкт, а уже целый Институт послушания и подчинения.

В этом послушании твоей твари – сама природа, к которой и хвалёный половой инстинкт пристраивается в хвост, в очередь. А послезавтра помчитесь в бейт-авоты7, если вам разъяснят, что нежная дряхлость и красивое слово «Альцгеймер» – последний писк моды.

Институт стандартных реакций и беззаветная любовь к этому стандарту – они перекроют у вас любой другой инстинкт. На что твои создания осмелятся осмелиться?:

Б-г: Ну а ты разве не хочешь выглядеть покрасивее и помоложе?

Ы: Хочу, конечно, хочу! Чтобы самой отказаться от того, что вы предлагаете!

Так было и в молодости, только еще острее. Я входила в трамвай, и меня передёргивало от ненависти, когда какой-нибудь хмырь начинал вокруг меня вертеться и устраивать мне место. А рядом стояла бабка. Я усаживала её и отходила в дальний угол.

Б-г: Вот видишь, а теперь и тебе не уступают места.

Ы: Но я ещё вполне держусь на ногах.

Б-г: Ну, может, это тем старушкам было наказание за грехи молодости?

Ы: Я не люблю слово «грех».

В нём запугивание и заведомое неравенство. Кто говорит другому: «Грех!» – как бы заведомо выше, умнее, чище, причастнее к тебе и т. д. И мне этот говорящий, выговаривающий себе права, – противен. Другое дело «вина». Это человек может сказать самому себе. И потом… Разве ты вообще наказываешь за грехи? Если ты сознательно и наказываешь (хотя на девяносто процентов происходящего смотришь сквозь пальцы), то только за одно – за независимость.

Это единственное, чего ты не переносишь.

Б-г: Ты думаешь…

Ы «перебивая»: Я вообще мало думаю. Как и ты. Я ничего не вижу, не слышу, не замечаю. Я только впитываю. Но одно я знаю: ты всё простишь: ложь убийство, нарушение клятвы, воровство, обман, низость – всё. Кроме независимости. Тебе же слова поперёк не скажешь.

Б-г: А ты что всё время делаешь? Подумай сама. Ведь я же с тобой разговариваю.

Ы: Что значит для тебя разговор? Когда я уйду, ты будешь всё равно действовать так, как будто никакого разговора не было. Так и с искусством случается, с его воздействием на сердца и души.

Б-г: Ну ладно, я не удивляюсь, когда с Б-гом разговаривает такой утончённый, образованный человек, как Джон Фаулз. Но ты, дура! Сама-то ты понимаешь, что это: наглость или глупость? Я так ещё и не разобрался.

Ы: С Б-гом может разговаривать любой человек, вообще любое существо, любая тварь. Ты какой-то недемократичный Б-г. А, догадалась: ты республиканец? Голосовал за Трампа?

Б-г: Ты же знаешь, что я любитель умеренности и гармонии. И убийств за эту умеренность и гармонию. Я пытался помочь Хиллари (Я, кстати, ещё и джентльмен), но Путин меня переиграл.

<Восхищённо>: Такие колоссальные запасы неверия и равное ему наивное лицемерие! Куда мне? Эта штука, пожалуй, будет посильнее «Фауста» Гёте.

Ы: Язычество было веселее. Там, по крайней мере, можно было выбрать Б-га или Богиню, которые тебе нравятся. Или Б-г мог выбрать того, кто ему по душе. Или по чреслам. А, я забыла, ты же голосовал за Трампа! Может быть, ты один из рядовых граждан своего феодального космоса, чей-нибудь вассал. А мы для тебя – что-то вроде домашних животных, только хуже. Мы – как собака, услада одинокого хозяина. Да, ты, конечно, не из главных, там, у себя. Иначе откуда эти комплексы, желание быть единым Б-гом, стремление всех «построить», требование беспрекословного подчинения? Может быть, ты там даже «опущенный».

Б-г <неожиданно, как Алик Ростиванов, взрываясь>: «Опущенный!» Нет, ну ты меня допекла, скотина! <Принимает облик Шишкина.>

Ы: Сам ты скотина. И не затыкай мне рот, слышишь! Счас как врежу по уху!

Б-г <в образе Шишкина>: Ты не достанешь, если я не сяду. А я не сяду!

<Ы влезает на небесную лестницу-стремянку, неизвестно откуда взявшуюся, пытаясь дать Б-гу-Шишкину по уху и в придачу разорвать на нём воротник рубашки.

Ангелы покатываются со смеху, один от смеха даже падает.>

Один из ангелов <давясь от смеха>: Лю-лю-цифер, ты чё, мамочка? Так можно и крылышки сломать.

Ы: Сломать бы твою проклятую лестницу!

Один из ангелов: Тогда ты сама свалишься.

Б-г <поёт>:

Броня крепка,

И танки наши быстры…

<В это мгновение у Шишкина прорастают усы.>

<Ы плачет.>

Б-г <остывает>: Да ладно!.. На́ вот тебе… где же взять?.. – на вот тебе немного небесной ватки, вытри слёзы.

Ы <вытирает; как бы вспоминая что-то>: На, выброси!

Б-г: Ты забыла, что уже четверть века не красишь ресницы… Давай, выброшу!

Ы: Да… Когда-то мне казалось, что от того, как я сегодня накрашу ресницы, зависят судьбы мира… Женька это понимала.

Б-г: Нет, она красилась чисто функционально, чтобы было красиво. И быстро, в отличие от тебя. Не стояла перед зеркалом, раздумывая о судьбах мира на сегодняшний день.

Ты некоторых людей идеализируешь, а другим – каждое лыко в строку. Ужасно несправедливая. Ведь Женька с вами сейчас не хочет общаться.

Ы: Ничего.

Б-г: У тебя всё «ничего», когда ты хочешь. Ты всё можешь простить, когда хочешь: от недостатков внешности до ненависти и отвращения к тебе самой. Но это только тем, кого ты любишь.

Ы: Нет, я вообще готова прощать…

Но я помню ту, другую Женьку. Не в Атланте – в Харькове. Готовую заступиться, помочь, поделиться… Когда говорили после Чернобыля, что теперь, мол, будут рождаться дети с двумя головами, Женька согласилась: «Пусть с двумя. Лишь бы рождались».

Когда я рассказала об этом в Курске Ю. И., он воскликнул: «Вот настоящая женщина!»

Б-г: Как она непохожа на тебя!

Ы: Совсем непохожа!

Б-г: Но она стала совсем другой.

Ы: Вот та, в Харькове, и есть настоящая!

Готовая сама принести и предложить интересную книжку, которую мне тогда невозможно было достать. Да я бы о ней и не услышала. Юджина О'Нила. Пьесы. – «Любовь под вязами».

Б-г: Ладно. Давай поговорим о тебе. Ты же за этим пришла.

Ы: А тебе разве интересно обо мне?

Б-г: Я хочу прояснить для тебя же кое-какие вещи.

Ы: Ясни́! Я вижу, у тебя ко мне не осталось злости. И на том спасибо.

Б-г: Ты сама индуцируешь свою вдруг вспыхнувшую любовь к А. М. Ты прекрасно знаешь, что любишь совсем другого человека. Он и дал толчок твоему воспоминанию. Он и есть толчок. А. М. – лишь видимость, несчастная жертва. Ты говоришь каждому: «Не ври!» – а сама врёшь как сивый мерин.

Ы: Сравнение изящное, но как раз волосы я крашу уже давно.

Б-г: Так это же я беличьим хвостом, мягко. Я всё-таки тебя жалею. Самой, небось, страшно, что кто-нибудь любопытный заглянет к тебе в душу. А там не Тютчев с аршином на берегу Средиземного моря, уже с нашей стороны, нет…

Ы: Откуда ты знаешь о Тютчеве? Я ведь только собиралась тебе рассказать…

Б-г: Нет, не Тютчев. Там вещи похуже.

Ы: Да, страшно, да боюсь. Заглядывать в чужую душу, не открыв своей, – это вообще подлость, один из её самых глухих закоулков.

Б-г: А ты сама к себе в душу часто заглядываешь? В настоящую, невыдуманную?

Ы: А настоящей нет!..

То есть как раз выдуманная – она и есть настоящая.

Б-г: На самом деле А. М. для тебя давно мёртв. Ты пользуешься его стихами, как стихами любого другого поэта. Без ревности. Без желания заглянуть внутрь – и в него, и в себя. Потому что давно не актуально. Ты искренне рада, что у него случилась последняя любовь в Калифорнии – Ирника. Ты ей симпатизируешь. «Но узна́ю всегда по порыву и быстрой походке8». Ты подставляешь себя в это стихотворение без тени стыда – а ведь оно не тебе! – И без тени ревности.

Ты его давно не любишь. Он – именно для тебя – давно – именно мёртв.

Перестань лицемерить!

Нет, меня не обманешь. Да и себя ты только делаешь вид, что обманываешь. Ты всё знаешь. Совсем другой человек…

Ы: Так и совсем не так! Ты не понимаешь. Но одно не мешает другому. Это – одно и то же. Одно только усиливает другое.

Б-г: Да и потом…После него были и другие. Был и другой, Ю. И., тринадцать лет. Это не мало. Что же о нём ты совсем не вспоминаешь?

Ы: Вспоминаю, как дочь Ю. И. меня ненавидела, устраивала отцу скандалы.

Б-г: Да, но старалась подражать тебе.

Ы: А жена была спокойна.

Б-г: Даже сочувствовала. Понимала, что в этой дистиллированной воде рыбки не выловишь. В этой дистиллированной душе, устремлённой только к карьере.

Ы: Но не сообщила мне, что Ю. И. умер. Хотя мой адрес был ей хорошо известен. Ведь Ю. И. сказал: «Не волнуйтесь, Вам сообщат первой».

Б-г: Тебя тронули его речи про любимого задушевного героя Иванушку-дурачка и сквозная тема исследования – «Дурак и шут в бытовой сказке».

Ы: Да, я их приняла за чистую монету. Как и он сам, впрочем. Но главным в нём оказалось потрясающее лицемерие. При большом и изощрённом уме.

Б-г: Смотри, об А. М. ты – только хорошо, а о Ю. И.…

Ы: Даже сравнивать не собираюсь! Насколько же А. М. был лучше. Не говорю уже – талантливей. Да, скажи кому угодно: солидный, умный, уважаемый человек, профессор – и Никто, способное на что угодно. В быту – чудовище. Но насколько же лучше! Да и чище! Несмотря на видимость.

Б-г: Да, видимость была та ещё. Как говорят в погодном бюро, ограниченная видимость.

Ы: Неприкаянный А. М. – и человек с мощным инстинктом самосохранения.

Б-г: Но как тяжело умирал. Тебе не жалко?