Школьный двор
– Ну, куда сядем? – спросила Феля, оглядывая пустые столики.
От такой свободы выбора даже дыхание перехватило. Вот бы на всех посидеть! Но нет, нельзя…
– Давай возле окна! – предложила я. Мне всегда хотелось возле окна. И ни разу не удалось. Вечно там кто-то сидел.
– Возле окна?! Скажешь тоже!
– А что?
– А то. Вот начнём лопать мороженое, а по улице директриса пройдёт. Увидит нас – и кранты.
– Чего это она вдруг по Дерибасовской ходить станет во время уроков?
– А ты чего по Дерибасовской ходишь во время уроков?
– Ну…
– Вот и она тоже.
Мы прошли в глубь зала и сели за столик в углу.
Мороженое было вкусным, но отсутствие ажиотажа притупило некоторые вкусовые качества. Когда ждёшь, волнуешься, что оно закончится и тебе предложат другое, которое ты не очень любишь, когда следишь за тем, кто сколько взял, и пытаешься сообразить, сколько ещё осталось, то обостряется не только зрение и нюх, но и вкус. Выделение слюны, например, очень тому способствует.
– Скучновато как-то, – сказала я, слизывая сироп с ложки.
– А на уроках что, веселее? – Феля строго посмотрела на меня. – Не умеешь ты наслаждаться свободой. На свободе всегда так – сначала скучновато, а потом привыкаешь. Вон, видишь, люди сидят на свободе, мороженое себе спокойненько едят, газетки почитывают, и никто не жалуется.
– Так то ж пенсионеры!
– Ну, пенсионеры. А у пенсионеров, что ли, не такая свобода?
– Да что ты заладила! Свобода, свобода… А что такое свобода, ты хоть знаешь?
– Знаю, конечно! Свобода – это осознанная необходимость.
– В смысле?
– В смысле, мы вот осознали с тобой, что нам необходимо сорваться с уроков, и пошли на казёнку.
– Ни фига себе! Откуда ты это знаешь?
– От папы.
– А он откуда?
– Из книги какой-то. У нас дома полно книг. Даже Шекспир есть в старинном издании с картинками и золотыми страницами.
– Вот это да! Так, наверное, Шекспир это и написал про свободу.
– Ну да, он! Как же я сразу не догадалась! В «Ромео и Джульетте» это было, точно! Ромео, когда к балкону подходит и Джульетта ему про своих предков говорит, что они, мол, с его предками враждуют, он и выдаёт ей, что свобода – это осознанная необходимость.
– А при чём тут это?
– А при том, что они потом взяли и без спросу поженились.
– Ну и ничего хорошего из этого не вышло. Видишь, чем всё закончилось.
Феля задумалась.
– Нет, наверное, я ошиблась. Это в «Гамлете» было. Он там спрашивает: быть или не быть? И вырывается на свободу.
– Так ведь и в «Гамлете» ничем хорошим не кончилось.
Мы взглянули на наши пустые пиалы.
– Ладно, встаём! – скомандовала Феля.
На улице было хорошо, солнечно, куда светлее, чем в нашем углу в кафе. Феля взглянула на часы, прищурив свои морские глаза.
– Куда теперь? – спросила я, понимая, что она подготовилась к казёнке основательно.
– В парк. Там сейчас красота, листопад.
Насчёт красоты Феля оказалась права. Парк Шевченко осенью – это что-то из Пушкина. Тихо, небо синющее, листья с позолотой мягко раскачиваются в воздухе, птицы в траве крошки выискивают. И столько всяких тропинок между кустами и деревьями, что, кажется, любая приведёт в волшебный лес.
– Слушай, а давай будем голубей гонять, – предложила Феля ни с того ни с сего.
– Это как?
– А вот так!
Она бросилась к стайке голубей, и они с шумом поднялись в воздух.
– С чего это ты голубей вдруг решила гонять? – спросила я, наблюдая, как они постепенно приземляются поодаль.
– Потому что это весело и свободу ещё лучше ощущаешь! – Она снова разбежалась и врезалась в гущу голубей. – Кшш!
Свободы в парке было действительно хоть отбавляй, куда больше, чем в городе, и возможности её испытать не шли с городскими ни в какое сравнение.
– Слушай, у меня в портфеле бутерброд лежит, – сказала Феля. – Давай будем голубей кормить!
– А гонять когда?
– А мы сначала будем кормить, а когда они вокруг нас соберутся, мы начнём их гонять. – Она открыла портфель, достала бутерброд и разломила на две части. – Хватай, это тебе.
Мы стали крошить хлеб, и через несколько секунд голуби окружили нас плотным кольцом, норовя выхватить хлеб из рук. Феля усмехнулась.
– Ну, теперь держись, – пробормотала она, бросая им последний кусочек.
Голуби, ничего не подозревая, ещё плотнее подступили к ней. И тут Феля издала какой-то гортанный звук типа индейцев из немецких фильмов и с хохотом ринулась на растерявшихся от неожиданности голубей. Они бросились в разные стороны, а Феля преследовала их и, как только они приземлялись, вновь норовила врезаться в их группки.
Как долго мы гоняли по парку – Феля за голубями, а я за Фелей, – сказать было трудно. О времени мы начисто забыли. Осталось только пространство и мы. Наверное, настоящая свобода и есть без примеси времени.
За беготнёй нам грозило прозевать всё на свете и получить за это дома хорошенькую взбучку, но тут в нескольких шагах от нас зашевелился куст, и из него выскочил мужик в чёрном плаще, с густо лоснящимися наподобие грачиных перьев волосами. Его непроглядные, как ночь, глаза впились в нас, и он быстро-быстро задвигал фалдами плаща, словно тоже хотел взлететь.
– Помчали, – шепотом, будто мы находились в переполненном кинозале, скомандовала Феля.
Мы синхронно повернули на сто восемьдесят градусов и рванули к выходу. За нами послышались развевающиеся фалды плаща.
– Не оглядывайся! – выдохнула Феля. – Добежим до главной дорожки, там люди.
Через минуту мы уже вылетели из зарослей на главную дорожку. Там действительно были люди.
– Ну всё, отстал! – сказала Феля, переводя дыхание.
У меня дрожали руки и ноги.
– Да ты не боись, – попыталась успокоить меня Феля. – Эти дегенераты обычно никого никогда не преследуют. Прячутся по кустам, а если на них прикрикнуть, то убегают, чтобы их не видели.
– А ты откуда знаешь?
– Я слышала, как папе один психолог рассказывал, когда пришёл к нам в гости.
– Тоже ещё нашёл о чём в гостях рассказывать, – фыркнула я.
Вдруг Феля изменилась в лице. Глаза у неё выкатились, и она заорала на всю улицу:
– Полундра!
Краем глаза я заметила чёрные фалды, вынырнувшие из переулка. Мы припустили что есть мочи.
– Так не бывает, так не бывает, – приговаривала на бегу Феля.
Мы бежали, ничего вокруг не замечая и глядя только под ноги, чтобы не споткнуться.
Неожиданно кто-то возник у нас на пути, перекрыв дорогу.
Прямо перед нами, раздвинув руки, стоял какой-то толстенный дед, на которого мы чуть не налетели.
– Куда это вы так мчитесь? От кого это вы убегаете и почему это вы не в школе? – грозно вскричал он, как Мойдодыр из мультика, наклоняясь вперёд всем корпусом и преграждая нам путь.
– Мы, мы…
Он сделал движение, словно желая сгрести нас в охапку, но мы вывернулись и с визгом бросились вниз по улице.
Дед отстал. Мы пробежали ещё немного и собирались уже остановиться, чтобы отдышаться, как из-за угла вновь вынырнули чёрные фалды.
Не раздумывая ни секунды, мы сорвались с места и понеслись во всю прыть.
– Так не бывает, так не бывает, – хрипела Феля на бегу.
Казалось, что это не мы бежим, а улица превратилась в эскалатор и несёт нас к Фелиному дому. Если бы это было на физре и Федора засекла бы время, она бы точно отправила нас на городские соревнования.
Мы влетели во двор, рванули дверь Фелиного парадного и взмыли на четвёртый этаж её высокого старинного дома, как на скоростном лифте.
Дома у Фели никого не было, кроме полусумасшедшей Мани, её двоюродной бабки. Феля трясущимся руками всунула ключ в скважину и отперла дверь. Почти так же молниеносно она её захлопнула за собой.
На стук выползла Маня из своей комнаты и стала что-то вякать.
– Маня, сгинь! – рявкнула Феля так, что покосилось зеркало на стене в прихожей.
– Маня бесшумно исчезла.
Мы влетели в комнату и первым делом подбежали к окну.
Сверху двор просматривался идеально. Можно было увидеть каждого голубя и каждого воробья.
– Никого, – с облегчением сказала Феля и пошла переодеваться.
В ту же минуту из подъезда нарисовался чёрный плащ.
– Смотри, смотри! – заорала я.
Феля дёрнула к окну, и у неё отвалилась челюсть.
– Полный атас…
Посреди двора стоял наш преследователь и шарил глазами по окнам. Фелины окна были высоко, под самой крышей, а днём они вообще отсвечивали солнцем, так что разглядеть что-либо было невозможно. Плюс к тому ещё и занавески были из плотной благородной ткани. Несмотря на это, нам стало не по себе, когда чёрный плащ, задрав голову, буквально впился взглядом в Манино окно.
Несколько секунд мы стояли, оцепенев, а он продолжал смотреть без отрыва, словно что-то безудержно влекло его к этому окну.
Вдруг Феля затряслась от беззвучного смеха. Я вопросительно посмотрела на неё, но она не могла остановиться, выдувая из горла какие-то крякающие звуки, будто на уроке, когда нельзя смеяться и от этого распирает ещё больше.
Я уставилась на неё:
– Ты что?
Словно страдая от удушья, Феля еле выдавила из себя:
– Я… я… представь только… вот если бы… он увидел… Маню вместо нас. – Она согнулась в три погибели и захлебнулась от хохота.
Чёрный плащ по-прежнему не сводил глаз с Маниного окна.
Мне стало жутковато, но Феля разогнулась и, грозя ему пальцем, выпалила:
– От вредных привычек нужно избавляться!
Тут и меня прорвало. Мы обе повалились на пол и катались по толстенному персидскому ковру, хохоча до изнеможения.
Когда приступ смеха прошёл, мы ещё какое-то время лежали, глядя в потолок и всхлипывая. Наконец всё утихло.
– Есть хошь? – спросила Феля.
– Зверски.
Мы отправились на её самостоятельную кухню – чудо из чудес для ребёнка, выросшего в одесской коммуналке, – и стали поедать всё подряд, уставившись на крыши соседнего двора, куда выходили окна. Кухня была вытянутой в длину, и на ней могло бы запросто уместиться несколько соседок. А слева, по всей ширине, были ступени, ведущие в просторнейший и тёплый туалет с ванной и душем.
– Хорошо у тебя, – говорила я, заедая сыр шоколадной конфетой из «Золотого ключика».
– А у тебя что, плохо разве?
– И у меня хорошо. У меня соседи, как родные дедушка с бабушкой. Они, наверное, уже волнуются, почему я задерживаюсь.
О том, чтобы возвращаться домой одной после всего этого, не могло быть и речи.
– Покажи мне Шекспира, – попросила я, дожевав последний кусок.
Феля повела меня в комнату, где располагалась библиотека, и перед моим взором за стеклом книжного шкафа неимоверной красоты развернулось королевство старинных книг, доставшихся Фелиному отцу от предков.
Феля бережно вытянула массивный том с «Ромео и Джульеттой», и мы упивались иллюстрациями, переложенными специальной полупрозрачной бумагой по типу той, на которой моя мама переснимала выкройки из журналов мод. Ради этого стоило познать горький вкус свободы.
Вскоре пришёл Фелин папа. Он был немного удивлён, застав меня в гостях.
– Вы что, проказёнили сегодня? – с усмешкой спросил он у Фели.
Её плутовские глазки забегали, но вместо ответа она попросила его пойти с нами прогуляться и заодно провести меня домой.
Папа погрозил ей пальцем, мы оделись и отправились втроём ко мне.
По дороге мы с Фелей усиленно вертели головами по сторонам, желая удостовериться, что никто нас не подкарауливает, но чёрный плащ как сквозь землю провалился.
– Ну слава богу! Почему так поздно? – всплеснула руками тётя Витя, открывшая нам дверь. – Всё в порядке?
Увидев рядом Фелиного папу, она немного встревожилась.
– Да, да, не волнуйтесь, всё в полном порядке, – уверил её Фелин папа.
Он объяснил, что я была у Фели и он не хотел, чтобы я шла домой одна. Что и было правдой. Как и почему я оказалась у Фели, никто не уточнял.
– Ну и хорошо! Спасибо вам большое, что проводили нашу красавицу, а то я уже обед в который раз разогреваю!
Мы распрощались, и я пошла мыть руки.
Вечером, засыпая, я думала о том, как хорошо возвращаться из школы в этот дом, где ждёт обед, где со двора раздаются знакомые голоса, где мама по ночам строчит на машинке, ожидая папу с дежурства, и где голубь с утра стучит в окно.
На следующее утро Феля зашла за мной, поздоровавшись с моими родителями как ни в чём не бывало, и мы отправились в школу.
Как только мы вышли из ворот, она быстро зыркнула влево.
– Даже не думай, – предупредила я её.
– А я и не думаю. У меня так само получается, – призналась со вздохом Феля. – Наверное, это необходимость свободы. В особенности по утрам.
Она посмотрела на часы.
– Значит так, Феля, – сказала я внушительно. – Свобода – это никакая ни необходимость. Свобода – это когда не нужно смотреть на часы.
Феля удивлённо подняла брови:
– А что же тогда необходимость?
– А необходимость это всё остальное.
До школы мы дошли, не проронив ни слова. Феля переваривала сказанное, а я – впечатления вчерашнего дня.
Когда мы вошли в класс, Фащ подозвал нас с Фелей и заговорщицки спросил:
– Ну, как?
– Всё класс, – сказала Феля.
– В кино ходили?
– Ага.
– Мороженое ели?
– Ели.
– Голубей гоняли?
– Гоняли.
– Сначала мы их, потом они нас, – добавила я.
Мы прыснули.
– Это как? – не понял Фащ.
– Долго рассказывать, – решила закруглиться Феля.
Мы направились было на свои места, но Фащ окликнул нас:
– Эй, вы куда? Ты мне записочку задолжала.
Феля вернулась:
– Давай уже свою записочку.
Фащ вырвал из тетради листок, с тоской взглянул на Рит-ку в противоположном конце класса и написал: «Пошли на казёнку!»
Чудо
Писать или не писать о Неточке Ивинской? Вопрос риторический, типа гамлетовского. Гамлет ответил самой постановкой вопроса, выбрав «быть». Не писать о Неточке Ивинской – всё равно что выбрать «не быть», потому что в наших глазах Неточка была самой большой достопримечательностью не только школы, но даже и города. А чего стоит любое место без своей главной достопримечательности? Оно стоит ровно столько, сколько за него дают. Достопримечательность же делает его бесценным. В любом городе есть красивая архитектура, театры, кафе и рестораны, и почти в любом городе есть благоустроенные жилые массивы, моря и реки, горы и равнины. А вот достопримечательности в каждом городе свои. Например, градоначальник Дюк де Ришелье, покончивший с коррупцией и бандитизмом в городе и написавший в 1813 году императору: «Одесса сделала за последнее время такие успехи, которые не делала ни одна страна в мире». Или основательница города Екатерина Великая. Или грандиозный оперный театр, построенный Фельнером и Гельмером. Говорят, немцами. Но если какой-нибудь Карабас Барабас захотел бы перетащить всё это в свою Жмеринку, то невзирая на чудовищный урон, который был бы нанесён городу, Одесса всё равно не перестала бы быть Одессой, а Жмеринка – Жмеринкой. Одесса – это одесситы. И если одесситы вдруг всем скопом собрались бы переехать на другой континент, то и там развели бы Одессу по всем углам и закоулкам, как это произошло на Брайтоне в Нью-Йорке при значительном скоплении одесситов. Но полностью все одесситы всё равно никогда из города не уедут. А уехавшие приедут, уедут и снова приедут.
Такие девочки, как Неточка, не появляются каждый день в одесской семье, где мамы фаршируют куриные шейки и пичкают детей завтраками, обедами и ужинами, чтобы они соответствовали определению «одесский ребёнок». Такие девочки, как Неточка, не охотятся за котлетами и не выуживают ватрушки из миски, пока мама отворачивается, чтобы вытащить из духовки следующую порцию. Такие девочки, как Неточка, стоят весь день на пуантах, разбивают их, мнут, пробуют, хорошо ли они гнутся, и потом взлетают над паркетом в зеркальном зале, кружатся, приземляются на кончики лепестков, а затем отдыхают в цветочной колыбельке. Когда я однажды заболела и ко мне привалила сердобольная Феля, чтобы помочь мне разбить только что купленные моей мамой пуанты, я возомнила себя почти что Неточкой.
Бедная мама из жалости к заболевшему ребёнку поехала в специализированный магазин, где ей по большому блату вынесли пуанты, которыми я бредила несколько ночей подряд.
– А большего размера у вас нет? – поинтересовалась мама, вызвав недоуменный вопрос в глазах продавщицы.
– Это самый большой. Большего у балерин не бывает, – веско ответила продавщица.
Она бы, наверное, дала ещё одну пару в придачу за возможность взглянуть на того слона в посудной лавке, которому самый большой размер пуантов был мал.
Всю ночь мама дотачивала эти злополучные пуанты, в момент развившие у меня комплекс неполноценности, а днём пришла Феля, знавшая в этом толк, и стала стучать ими изо всех сил по столу так, словно это была сушёная вобла, а не волшебное изделие для полёта над сценой.
Закончив, Феля ловко встала на пуанты и продемонстрировала, как и что нужно делать. Я попробовала повторить за ней, взвыла и сказала, что лучше буду как Исидора Дункан.
Феля благодарно унесла пуанты к себе, где её мама переделала их обратно, а мне всю ночь снилась насмешливая Неточка, выгибающая свою крохотную стопу до судорог в моих ногах.
Неточке пророчили блестящее будущее. Оно сияло так, что Неточка сама иногда жмурилась. Её фарфоровое личико с еле различимыми нежнорозовыми чертами невозможно было до конца разглядеть, так филигранно всё было выполнено на нём, включая и микроскопические живописные мушки. Мы все были детьми, а Неточка – ювелирным изделием. Её можно было поставить в какой-нибудь старинный сервант рядом с золотой сахарницей или чайным сервизом или поместить в музыкальную шкатулку, где она блистала бы, вращаясь на одной ножке и завораживая гостей. Она была такая лёгкая и хрупкая, что казалось, разобьётся, выделывая бесконечные па. Но она не разбивалась. Разбивались о неё, причём уже с первого класса.
Уже в первом классе Неточка тревожила сердца соучеников. Как только она пришла на собеседование в нашу школу, её тут же взяли в престижный «А» класс. И правильно! В каком же ещё классе должно было храниться это достояние республики с волосами с пшеничным отливом и глазами цвета летнего неба?
Неточка не просто ходила в балетную школу – она была воплощением балета в его самой высокой, классической ипостаси. Когда она однажды бежала по Дерибасовской в балетной пачке, опаздывая на генеральную репетицию в оперном, куда её взяли в массовку для «Щелкунчика», весь город стоял на ушах. Шумиха поднялась такая, словно в оперный летел один из позолоченных херувимчиков. Движение останавливалось, Неточку пропускали трамваи, троллейбусы и такси, зеваки расступались, и ни одна собака не осмеливалась её облаять. Её фотографировали уличные фотографы и зеваки, и фото попало в местные газеты, которые учителя приносили пачками в школу, чтобы Неточка на них расписывалась. Вырезки из газет дарили друзьям и коллегам, отсылали родственникам в другие города в качестве новогодних открыток. В общем, газетная промышленность за один день Неточкиной пробежки испытала такой взлёт, как ни одна балерина за всю свою карьеру.
Уже с раннего возраста на Неточку ходили в балетный класс, как на зрелую Майю Плисецкую. На неё смотрели как на седьмое чудо света, потому что даже самые известные и опытные педагоги не могли разгадать тайну Неточкиного таланта. Оперный театр уже готов был распахнуть перед ней занавес и дать ей ведущую роль в «Лебедином озере», но она была ещё слишком мала, и занавес, вздыхая, открывался перед другой солисткой, как все понимали, временной.
Неточка была чудом. Она не имела разгадки. И это подтвердилось временем, которое не властно только над чудом. Всё теряет своё былое очарование, блекнет и отмирает – только не чудо. Чудо всегда ново, всегда поражает и возносит, и тот, кто однажды столкнулся с ним воочию, уже никогда не спутает его с чем-то другим.
Через несколько лет Неточка вступила в подростковый возраст, и когда на часах пробила полночь, её балетная пачка превратилась в школьную форму, её пуанты стали туфельками из соседнего магазина, а золотая карета, которая несла её к оперному, рассыпалась. Неточка проснулась ученицей шестого класса, отличницей и знаменитостью. Но балерина уснула в ней навсегда.
Никто не мог в это поверить. Собрали консилиум балетных светил. Неточку просили сделать то и это, и она всё в точности выполняла, но это были заученные движения старательной ученицы. Неточку больше не прочили в большой балет, она даже не получала предложений танцевать маленького лебедя. Она стала абсолютно бесперспективной. На неё не хотели больше тратить времени и продвигать на сцену.
Город поник и впал в депрессию, наступила глубокая затяжная осень, никто не понимал, куда улетучился такой яркий талант. В оперном завесили окна и зеркала, а херувимчики перешёптывались о том, что Неточку погубила коварная Одиллия.
На самом же деле все жестоко ошибались.
На этом скорбном фоне вдруг просияло то, что раньше никому бы не пришло в голову. Балет был лишь временным призванием Неточки. Настоящим её призванием было оставаться чудом.
Да, вопреки всем ожиданиям, вопреки здравому смыслу и житейскому опыту Неточка не угасла. Она по-прежнему пленяла взор, вокруг неё стоял ореол обожания, и когда она появлялась в оперном годы спустя после окончания школы и стояла в антракте в ложе в каких-то умопомрачительных нарядах-фантазиях, которые могла надеть только она, никто не выходил из зала. Все головы были повёрнуты в её сторону, все обсуждали детали её наряда, причёски, позы, а она смотрела вверх, на расписной потолок, и, казалось, видела себя в одном из медальонов Лефлера – в «Сне в летнюю ночь» или в «Зимней сказке». А когда тушился свет, она растворялась в позолоченной темноте ложи и воцарялась на сцене в образе Одетты-Одиллии, и по окончании спектакля ей бурно аплодировали. Потому что если Майя Плисецкая была гением балета, то Неточка Ивинская была гением чистой красоты, национальным достоянием.
– Неточка, ах, Неточка! – роились вокруг неё сокурсницы.
К тому времени она училась на филфаке в одной группе со мной и успела развестись с первым мужем, которого ей нахрапом сосватали две подруги учительницы. У одной из них был взрослый, известный в городе сын, работавший на телевидении. Он только и ждал, чтобы Неточка окончила школу. Его притащили прямо на выпускной, и он, разодетый, как принц из сказки Андерсена, направился к Неточке с пышным букетом в руке. Неточка зарделась, как крохотная роза, опустила глаза и слилась с букетом. Благо на помощь пришли две учительницы, взяли из рук Неточки букет, что дало возможность жениху пригласить её на танец. На рассвете нового дня он встал на одно колено и на глазах у всех попросил у Неточки руки.
Брак этот вскоре распался. Принц оказался кротом из «Дюймовочки», но Неточке удалось выбраться из норы, избежав острых зубов его рассвирепевшей мамаши. Там, на воле, её ждал эльф из нашей же школы, безнадёжно влюблённый в неё с первого класса. Неточка была на два года старше, и это казалось непреодолимым препятствием. Но чудо свершилось, эльф повзрослел и так вытянулся, что мог бы держать Неточку у себя на ладони, если бы она ему это позволила. Когда они наконец случайно встретились в городе, он предложил ей руку и сердце и самостоятельную квартиру, купленную по случаю его родителями. Неточка, конечно, согласилась, и эта счастливая развязка послужила началу новой, счастливой страницы Неточкиной жизни.
И на этой чудесной ноте я закончу, потому что в жизни всегда должно быть место чуду.
Уроки физкультуры
На уроках физкультуры можно было побеситься. Добрая седовласая Валентина Фёдоровна понимала, что детям нужна свобода, и не заставляла нас ничего такого специального делать. У меня, например, не получались прыжки в длину. Помню, я даже расчертила пол мелом у нас дома, чтобы взять эти чёртовы метр двадцать, но мои усиленные тренировки привели к скандалу с соседями этажом ниже, и я так и остановилась на метре десять. Зато я хорошо прыгала в высоту, и Валентина Фёдоровна закрывала глаза на всё остальное.
На физре было весело и вольготно. Ни тебе фартуков с формой, ни тебе бантов. И говорить можно было вслух друг с другом, потому что стоял гомон от беготни и хохота.
Совершенно другая атмосфера была в старших классах. Там всем заправлял миниатюрный, но очень привлекательный пожилой, лет тридцати пяти, Валерий Степанович со спортивной выправкой и смоляными коротко подстриженными волосами. Старшеклассницы заявлялись к нему на урок, как на бал, в каких-то сногсшибательных формах, приобретённых явно на Толчке, в причёсках с закрутасами. Если во время урока случалось пройти мимо спортзала, то невозможно было не задержаться и не посмотреть, как слаженно и чётко выполняли девчонки упражнения, как осваивали бревно, взмывали через козла. Валерий Степанович строго следил за всеми, требовал держать осанку, никогда не улыбался, редко кого хвалил, и его тёмно-синие глаза сосредоточенно следили за каждым поворотом головы, шеи, тела, выполнявших упражнения.