Богатыриада, или Галопом по европам

Глава 6

Женские глаза – любящие, мудрые, усталые – были наполнены… Ох, трудно все перечислить, не запутавшись и не забыв! Надежда, смирение, потаенная злость, смешавшаяся с беспредельной любовью, осознание неизбежности и затаенный вечный вопрос: «за что?!» Это еще самое начало… Только у баб могут быть такие глаза. У мужиков – никогда и нигде.

– Петенька!

И голос бабы был точно таким же. Только слабый пол умудряется вложить в одно-единственное короткое слово столько чувств, и каких! Да так умело, что любой мужик, имеющий совесть, начинает чувствовать себя виноватым, даже не зная за собой никакой вины.

Человек, сидевший за столом, невольно вздрогнул. Он хорошо знал, что предвещает такой голос любимой ненаглядной жены… «Опять начинает!» – мелькнула в измученной голове тоскливая мысль.

– Что, Симочка?

– Петенька, ну ты понял, наконец? Ничего такого не было! Привиделось тебе!

– Да как же не было?! – взмолился бывший красноармеец полка имени парижских коммунаров. – Я что, по-твоему, из ума выжил?!

Жена, горько всхлипнув, потянулась к чугунной сковороде с длинной крепкой ручкой.

– Не сердись, миленький… Это же лечение! Для твоей пользы. Доктор так сказал, а он человек ученый, врать не стал бы.

– Положи сковородку! – рявкнул муж, вскочив и с грохотом опрокинув табурет. – И так голова еле зажила! Больше ты меня врасплох не застанешь! Сволочь золотопогонная не убила, басмачи не убили, так собственная жена решила угробить?! Кому сказано, положи, не доводи до греха! Ну, Симочка… – его голос умоляюще задрожал.

– Хорошо, только согласись, что тебе померещилось! Ну же, миленький, не упрямься! Будь человеком! – по щекам Серафимы Агеевны потекли слезы.

Бывший красноармеец Пухов схватился за голову:

– Ну, а наган мой именной куда делся?! Или он тоже мне померещился?! За подписью комбрига товарища Гарбуза?

– Да мало ли куда он мог деться! Обронил где-то по рассеянности или с устатку…

– Только баба могла такое подумать!!! – тоскливо завыл муж. – Обронить боевое оружие! К тому же, именное!

– Ну, не оборонил, а в бою потерял… Или украли!

– А-а-а!!! Молчи, женщина!!! Господи, лучше бы остался в тех песках проклятых, со своим гаремом…

– А-а-а!!! Про шлюх своих вспомнил? Налево потянуло? Получай! – мгновенно взъярившись, Серафима Агеевна занесла сковороду.

И тут раздался тонкий хрустальный звон, тотчас заглушенный грубой мужской руганью. Посреди избы возникли два человека в диковинной одеже. Один из них, старый и седобородый, ухватил второго за шиворот и принялся трясти – точь-в-точь, как собака крысу, громко крича:

– Опять обмишулился, болван?! Куда ты нас перенес?! Или это – мелкооптовая база?! Ой… – у него глаза полезли на лоб при виде товарища Пухова.

В следующее мгновение трясти начали уже его, с воплем:

– Верни именной наган, ворюга!!! Кому сказано! А то худо будет! Глаза натяну… – и товарищ Пухов со свойственной солдатам прямотой уточнил, куда именно.

– Ы-ы-ы… – застучал зубами старец.

– И моргать заставлю! – договорил красноармеец.

Серафима Агеевна, ахнув и всплеснув руками, уронила сковороду. После чего взвыла не только от лютого испуга, но и от лютой же боли: тяжелое чугунное изделие с большой точностью приземлилось прямо на ногу. Правую.

– Симочка, ты чего шум поднимаешь? – с ядовитой медовостью откликнулся законный супруг. – Тебе мерещится, никого здесь нет!

– Да как же нет?! Я из ума не выжила!

– Добрый человек, что ты имеешь в виду? То странное изделие из железа, которое умеет издавать грохот и изрыгать огонь? Не бей меня, я и так все скажу!

– Я же говорил, это ты плохо влияешь! Опять сбились с пути! – вопил Лесовичок, тщетно пытаясь вырваться из мертвой хватки волхва.

– Я сейчас на тебя так повлияю! – окончательно взбеленился волшебник.

– Старик, ты мне зубы-то не заговаривай! Или скажешь, что сроду не видал ни наганов, ни браунингов, ни маузеров?! – прорычал Пухов.

– Я никогда не слышал эти имена! Ой, перестань! Мне же больно! Не заставляй меня применять силу!

– А ты примени, не стесняйся! – заорал бывший красноармеец, наградив волхва увесистым подзатыльником. Хотел вообще-то по физиономии съездить, как в драке полагается, но смутила седина «ворюги».

– Ну что же, сам напросился!

В избе на секунду потемнело, грянул гром. Истошно завизжала Серафима Агеевна. Товарища Пухова бросило на пол.

– Петенька!!! – взвыла любящая супруга. – Что он с тобой сделал?!

– Никто со мной ничего не делал! Тебе мерещится! – ехидно проворчал муж. – С головою у тебя плохо! Сковородкой бы полечить…

Лучше бы он такого не говорил! Жена и так была на грани потери рассудка, а эти слова явились последней каплей.

Издав негодующий вопль вперемешку с рыданием, Серафима Агеевна молниеносно нагнулась, схватила сковороду и занесла ее над головой мужа, выпрямившись… Волхв только чудом успел произнести заклинание. После чего женщина истошно заорала снова: чугунный предмет во второй раз свалился, ударив ее по ноге, теперь уже левой.

– А ну, тихо! Не то… – прорычал мудрец, угрожающе выставив посох. – Давайте говорить спокойно, как разумным людям подобает.

– Согласен! Только наган-то верни, – упрямо продолжал требовать Пухов. – Он же не простой, именной! Потерять такое оружие – стыд и срам, особенно для сознательного бойца революции!

– И про это тоже потолкуем.

– Ну, это другое дело! – обрадовался бывший боец полка имени парижских коммунаров, поднимаясь с пола. – Присаживайся, отец, к столу. И ты тоже садись, добрый человек, прости, не ведаю, кто ты и какого звания… Сима, принеси-ка бутыль, да закусь какую-никакую сооруди. Уж не взыщите, гости дорогие, чем богаты – тем и рады… Сима, ты чего стоишь? Аль не слышала, что я сказал?

– А-а-а… – жалобно простонала спутница жизни, всхлипывая. – Да я ходить не могу! Проклятая чугунка все пальцы отбила! Ой, больно-то как…

– Ох, опять растрачу всю силу… – скорбно вздохнул волхв. – Стой смирно, женщина, и ничего не бойся! Сейчас вылечу.

– Илюшенька, сокол мой ясный, муж мой любимый, прости меня, глупую! Сама не понимала, что говорю… Нет тебя лучше во всем белом свете!

– И ты прости меня, Ладушка! От страха за тебя напился, разум потерял. К счастью, лишь на время. Опомнился! И спасибо Малинке, вразумила, устыдила…

– Малинке? – голос молодой матери прозвучал как-то странно, с заметным напряжением.

– Алешенька, любыми словами обругай, хоть ударь, только не держи обиды! Ну, глупая я баба, глупая! Но ведь люблю тебя больше жизни! Свет мой ясный, золотце мое…

– Да что ты, милая, да как я посмею тебя ругать, пуще того – бить?! Я все понимаю… Это ты прости меня, за то, что столько выпил. Клянусь, только из страха за тебя! Как представлял, что ты здесь в муках корчишься, внутри словно все переворачивалось… Потому и напился. Понимаю, сам виноват. И спасибо Емшан, все растолковала, объяснила…

– Емшан?! – лучившиеся беспредельным счастьем глаза молодой матери потемнели.

– Соловушка, так ты пришел все-таки? Ты любишь меня по-прежнему? Ой, счастье-то какое! Я много думала, бранила себя… Понимаю, что наговорила лишнего… Ты уж прости, не держи зла! Когда женщина рожает, она от боли и страха сама не ведает, что кричит. Я напишу батюшке, что все у нас наладилось…

– Люблю и прошаю, но жнай: больше не штану пожволять тебе так много, как раньше! И шнова жаведу гарем! И там будет Лебедь!

– Лебедь??! – глаза молодой матери вспыхнули очень нехорошим, зловещим огнем.

– Ну что, драгоценная моя Серафима Агеевна, теперь веришь, что у мужа с головой все в порядке и ничего ему не мерещилось? – с ласковой укоризной произнес Пухов, немного захмелевший. – Или еще сомнения есть?

– Верю, Петенька, верю! Господи, бывают же чудеса! – и потрясенная жена перекрестилась, хоть и знала, что муж религию не жалует, именуя ее «опиумом для народа».

– Ну вот! Впредь запомни, что мужа всегда надо слушать… А ты чего не пьешь, отец? Аль здоровье не позволяет?

Волхв замотал седой бородой:

– Нет, на здоровье не жалуюсь, только напой-то слишком крепок… Ох, и бьет в голову! Боюсь, захмелею!

– Захмелеешь – отоспишься, всего и делов! – пожал плечами бывший красноармеец. – Уж где-нибудь уложим.

– Скорее, он и вас, и соседей ваших уложит! – захохотал Лесовичок, пребывавший после доброй порции напитка со странным названием «самогон» в самом благодушном настроении. Его лицо раскраснелось, а глаза то и дело ощупывали хозяйку, задерживаясь на груди и прочих деликатных местах. – Уж лучше ему не наливай, а то беда случится.

– Это какая же беда? – усмехнулся Пухов, снова берясь за бутыль. – Неужто буянить начнет?

– Да еще как! Ты знаешь, что он в пьяном виде учудил?!

– Попрошу без подробностей! – сердито прервал его волхв. – Кроме того, если бы не твой проклятый порошок, ничего бы и не случилось! Нашел, что из будущего приволочь!

– А я виноват, что меня к каким-то панкам занесло?! – начал злиться Лесовичок.

– Ну, ну, не ссорьтесь! – вмешался Пухов. – Давайте-ка лучше еще по одной… За встречу мы пили, за здоровье пили, за победу мировой революции – тоже… А теперь за что будем?

– За женщин! – выпалил Лесовичок, уставившись на смутившуюся Серафиму Агеевну.

Выпили. Потолковали о погоде, видах на урожай, жизни «там» и о перспективах революции в мировом масштабе. Пухов предложил тост за скорейшую погибель мирового капитала. Гости не поняли, о чем идет речь, но выпили, чтобы не обижать хозяина. После чего бывший красноармеец потребовал объяснений: отчего это Лесовичок так назойливо пялится на деликатные места его ненаглядной Серафимы Агеевны… Да таким суровым голосом, что сразу стало ясно: могут начать бить, и не только верхними конечностями, но и нижними.

Серафима Агеевна, до сей минуты не имевшая ничего против таких нескромных взглядов (ибо расслабилась, также выпив самогона, хоть и в куда меньшем количестве), запоздало ахнула, густо покраснела и инстинктивно прикрылась, скрестив руки на груди. Хотя зачем это надо было делать, будучи одетой, известно только знатокам загадочного явления, именуемого «женской логикой».

– Э-э-э… – лихорадочно забормотал Лесовичок. – Да ты не подумай чего дурного…

– Если бы я так думал, ты бы не сидел, а лежал! – заверил добрым пьяным голосом товарищ Пухов, отчего гостю из другой эпохи стало совсем нехорошо.

– Тихо, тихо! – всполошился волхв, пивший понемногу и поэтому почти не захмелевший, несмотря на крепость «напоя». – Не ссорьтесь! Давайте лучше поговорим про эту волшебную железку, изрыгающую пламя и грохот…

– Давай! – обрадовался бывший красноармеец. – А дать по морде всегда можно, с этим успеется.

– Ох, Русь-матушка… – простонал мудрец. – Сначала напьются, потом морды друг дружке бьют. А после отоспятся, и снова лучшие друзья… Добрый человек, а мог бы ты объяснить мне, почему происходит такое? Грохот, пламя?

– Да это же проще простого! – рассмеялся Пухов. – Когда нажимаешь на спусковой крючок, шептало отодвигается в сторону, высвобождается боевая пружина, с силой давит на курок, тот бьет по капсюлю, воспламеняет гремучую ртуть, от нее загораются и все прочие хреновины, которые в капсюле, а уж потом огонь перекидывается на бездымный порох, и пороховые газы выталкивают пулю из ствола.

– А по-русски можно?! – взмолился волхв.

– А я по-русски и говорю! Ты не сомневайся, отец, уж «Наставление по стрелковому делу», почитай, наизусть выучил. Так вернешь наган-то?

– Да я вернуть готов хоть сейчас, но он у меня там остался – и волхв махнул рукой куда-то в сторону. – Ну, в моем времени.

– Ох, поглядеть бы! – глаза товарища Пухова сразу загорелись. – Когда еще такое случится…

– Так это проще некуда! – захохотал пьяный Лесовичок. – Ну-ка, придвинься к волхву поближе… А еще лучше – обними его, для надежности.

– Мужикам обниматься не пристало, чай, не эти самые… – проворчал хозяин, но все-таки сделал, что требовали.

Лесовичок извлек из торбы сушеные мухоморы.

– Нет, погоди! – отчаянно возопил волхв.

– Ой, не надо, боюсь! – истошно взвыла Серафима Агеевна, еще ничего не понимая, но по извечной бабской привычке страшась самого худшего.

– А это кто у тебя, Петя? – властно вопросил какой-то мужик в черной кожаной куртке и фуражке, по-хозяйски распахнувший дверь. – Вроде не местные…

– Стучаться надо… – начал было товарищ Пухов, но тут Лесовичок прожевал мухоморы, раздался тонкий хрустальный звон, и троица собутыльников исчезла.

– Свят-свят-свят! – закрестилась Серафима Агеевна, дрожа от ужаса.

То же самое сделал непрошенный гость, мгновенно побледнев.

– Ближние бояре, сидевшие в гриднице[1], обливались потом. И не только потому, что день выдался очень теплым…

Больно уж важные вопросы требовалось обсудить, а князь, как назло, был не в духе, хоть покуда еще держал себя в руках. И каждый понимал, что цена ошибки может быть очень большой. Обида, нанесенная княжеской дочери, а в ее лице – самому великому князю, дело нешуточное, спору нет. И все же, снова ссориться с тугарами, да еще менее чем через год после заключения Вечного мира… Ох, вот горе-то!

Вот потому первый и проклятый извечный русский вопрос «Что делать?» быстро и незаметно сменился вторым таким же: «Кто виноват?!» Разумеется, никто и в мыслях не имел винить в чем-то Крестителя Руси (таких смельчаков не отыскалось). Благо, претендентов в виновники было – хоть отбавляй.

Степенный разговор помаленьку превращался в галдеж:

– Богатыри эти проклятые все затеяли, пусть и исправляют! Ишь, чего вздумали, своей волей Калина менять на Шалаву… Тьфу, ну и имечко!

– Да богатыри-то тут причем?! Волхвы им головы задурили, волхвы! Отыскать бородачей этих, да к ответу… Пусть теперь думают, как Шалаве дать укорот!

– И богатыри, и волхвы! Вместе начудили, вместе пускай и ответят!

– А может, заслать верного человека, чтобы яду Шалаве подсыпал?

– А толку? Если и сумеет отравить, царем-то снова будет Калин! И вот тогда уже завоем… Шалава хоть и сукин сын, но хотя бы войной на нас не идет!

– Калин ли, Шалава ли, хрен редьки не слаще! Тугарин – волк хищный, и покуда шкуру с него не спустишь, мира не дождешься!

– А кто спускать будет? Ты, что ли?

– Тьфу, вот не было печали!

– Тихо! – повысил голос Владимир, начав сердиться. – Ишь, разорались, будто на торгу! Говорите по одному, спокойно да степенно. Ну-ка, вот ты, Твердило Ясноглазыч, выскажись!

Немолодой боярин с багровым от натуги и жары лицом утер пот, шумно вздохнул…

– Мыслю так: звать сюда надобно и волхвов, и богатырей, светлый княже! И приказать: что хотите делайте, хоть из кожи вывернитесь, но чтобы царь Шалава за ум взялся и снова любимую жену свою, дочку твою, господине, к себе приблизил и дурить перестал! Под страхом гнева твоего и великой кары за ослушание. Вот таков мой совет.

– За ними уже послано… – начал было Владимир, но не успел договорить. В воздухе раздался тонкий красивый звон, посреди гридницы сгустился и почернел воздух, а когда пелена рассеялась, взору потрясенных присутствующих предстало дивное зрелище: взлохмаченный старик с длинной седой бородой и с посохом, мужичок неопределенного возраста с щетиной на пьяной физиономии и заплатанной торбой через плечо, и статный, степенный муж с наполовину опорожненной бутылью в руке и глазами, вылезающими из орбит.

– Мать моя женщина! – с уважительным потрясением произнес он.

– А-а-а!!! Демоны!!! Демоны!!! – пронзительным бабьим фальцетом завизжал Твердило.

И княжеская гридница мгновенно уподобилась женской бане, куда озорники запустили целый выводок мышей. С той лишь разницей, что из дверей и окон лезли не обезумевшие от страха голые бабы, а одетые мужики.

Добавьте к этому, что с другой стороны в дверь ломились встревоженные дружинники с воплем: «Где демоны?!», создав затор, и картина предстанет во всей красе. В конце концов, сила одолела силу… то есть, перепуганные бояре взяли числом и весом и все-таки выскочили из гридницы, устремившись подальше от страшного места и прихватив с собой дружинников. Те попытались было упереться, но были просто сметены «могучим потоком».

Вскоре в просторном помещении остались только виновники переполоха и сам великий князь. Который тоже охотно дал бы стрекача, но ноги от потрясения так ослабли, что не сумел даже приподняться с кресла.

Но язык-то у него не отнялся! А в гневе Владимир был ох как разговорчив…

– Это как же понимать, вашу ма… – спохватившись на полуслове (еще обидится волхв за матушку, чего доброго), он поспешно исправился: – выходку?! А?!

– Прости, великий княже, не по злой воле, так случайно вышло! – начал оправдываться седобородый мудрец. – Тем паче, что было мне видение, будто в Киеве творится что-то неладное и срочно надо явиться ко двору твоему…

– Снова видение? – уже не так сердито проворчал Креститель Руси. – Ну, раз уж явился, молодец. Только в другой раз в дверь входи, как принято, а не возникай из воздуха! А то вон, какого шороху навел… Мои-то бояре перепужались до полусмерти, чуть до греха не дошло. А это кто с тобой? – великий князь с подозрением уставился на Лесовичка и бывшего красноармейца.

– Э-э-э… Это, изволишь видеть, помощники мои, мужи верные и усердные! Я их с собою прихватил, могут очень пригодиться, – отчаянно выпутывался волхв. – Вот знаток всяких целебных снадобий, – волхв подтолкнул Лесовичка и тот, догадавшись, отвесил князю неуклюжий поклон, заулыбавшись во всю небритую физиономию. А вот – бывалый воин, во многих сечах побывал, не боится ни врагов, ни громов, ни молний…

– Одежа на нем какая-то диковинная! – с опасливым недоверием протянул князь. – И обувка тоже невиданная… Ты кем будешь, добрый молодец? Как звать тебя?

– Красноармеец Петр Пухов, боец полка имени парижских коммунаров! Был уволен со службы в запас по причине слабого здоровья, подорванного в революционной борьбе с золотопогонниками, басмачами и всякой прочей контрой! – четко доложил бывший хозяин гарема, находясь все еще в изрядно ошарашенном состоянии. И вследствие изрядной дозы принятого самогона, и от волшебного «переноса».

– Ты на каком языке говоришь? – изумленно ахнул Креститель Руси.

– Да на русском, на каком же еще! – начал сердиться Пухов. Ведь совсем недавно такой же вопрос задал ему бородатый старик. Вроде излагает все ясно, четко, понятнее некуда, а тут – на тебе!

– Может, и на русском, да только я тебя что-то не пойму. Что это за контра диковинная?

– Это буржуи и всякие прочие подлецы-кровососы, угнетатели трудового народа, – начал объяснять красноармеец. – Графья там разные, князья…

– Что, что?! – взвился Владимир, будто его кольнули шилом ниже спины.

– А-а-а! – мучительно завыл волхв, вцепившись в седые волосы. – Лопай мухоморы, быстро! И переноситесь ко мне домой! Скажи Яге, чтобы железяку эту отдала, она в дальнем сундуке на самом дне спрятана, под холстиной! А потом перенеси его к жене! Сумеешь?

– Я тебе покажу подлеца-кровососа! В поруб посажу!! Запорю!!! – бушевал князь.

– Сумею, чего там… – Лесовичок торопливо полез в торбу.

– Быстро! Стража бежит, слышу топот!

– Нет, ты погоди! – обиженно вскинулся Пухов, упершись, как это часто бывает с опьяневшими людьми. – Чего это он в бутылку лезет? Я что, неправду сказал?

– Где демоны?! – опять послышался рев за дверью, почти заглушенный громким топотом. Дружинники, кое-как отбившись от ополоумевших бояр, вспомнили про свой долг – защищать господина и кормильца, и вернулись.

– Живо!!! – рявкнул волхв.

Лесовичок, проворно заработав челюстями, схватил за рукав бывшего красноармейца. Раздался звон.

– Нет уж, пущай объяснит… – донесся голос Пухова из быстро исчезающего облачка. Потом наступила тишина.

– А-а-а… – стуча зубами и вжавшись в высокую спинку кресла, торопливо крестился князь. Его волосы стояли дыбом, глаза вылезли из орбит.

– Где демоны?! – снова заорал старший дружинник, влетая с мечом наизготовку в гридницу. За ним поспешали другие.

Волхв, улыбнувшись, махнул рукой:

– Были демоны. А более – нету.

– А куда ж они делись?! – ахнул воин.

Волхв пожал плечами и вздохнул:

– Хрен их знает, демонов-то… Главное – исчезли.

Глава 7

Человек в кожанке угрожающе засопел:

– Симка, не играй с огнем! Я ведь с тобой могу и по-иному поговорить… А ежели к начальству моему попадешь, совсем плохо будет. Только потому, что раньше по тебе сох, с тобой и нянчусь, другую бы давно под арест упек. Хватит ломаться! Аль сама не понимаешь, какова политическая ситуация в стране? Недобитой контры полно, один Береза чего стоит… Что это были за мужики, откуда пришли, куда делись?! Откуда знают Петьку?! Говори!

– Да сколько можно повторять! – чуть не зарыдала Серафима Агеевна, ломая руки. – Сама их впервые увидела! Из воздуха они возникли, посреди избы! Я от страха чуть разума не лишилась…

– Ты меня что, за дурака считаешь?! – вызверился сотрудник ГПУ Семен Черногузов, он же – «Семка-балаболка», бывший ухажер Серафимы Агеевны, отшитый Петром Пуховым еще до Октябрьских событий семнадцатого года. – С каких это пор люди могут исчезать и возникать?!

– Так и исчезли же, у тебя на глазах! Или скажешь, что померещилось?!

– Кх-м! – откашлялся Семка. Возразить было нечего, но очень уж хотелось пришить ненавистному Петьке политическую статью. Упечь куда подальше, а потом занять освободившееся место… Все еще соблазнительные прелести Серафимы Агеевны, она же – «Симка-недотрога», манили неудержимо. – Ну, может, тут какое-то секретное изобретение, аль фенОмен…

– Ты не выражайся! – вспыхнула женщина. – Чай, в приличном доме!

– Ох, дуры вы, бабы, дуры! За что только вас любим! – вздохнул Семка, но тут же закашлялся снова. Услужливое воображение нарисовало во всех подробностях, что именно привлекало его в жене красноармейца Пухова. – Ну, ты того… Не уходи в сторону! Значит, мужиков этих не знаешь?

– Не знаю, вот те крест святой! – и женщина машинально осенила себя знамением.

– Так-с… Мало нам подозрительных личностей, так еще и религиозные предрассудки! – зловеще прогудел Семка. – Может, твой Петька тайком и в бога верит?

– А ты сам крестился, между прочим! – разозлившись, выпалила Серафима Агеевна. – Когда они исчезли! Да еще и твердил: «свят, свят»… Скажешь, не было такого?!

– Кх-м! Не было. Тебе померещилось, – не краснея, соврал Семка.

Лучше бы он этого не говорил. Насмехаться над женщиной опасно. А уж когда она «на взводе», близкая к истерике – это опаснее во много раз. Пусть даже и не в «критические» дни…

ГПУ-шник на собственном опыте убедился, что чугунная сковорода – страшное оружие в ближнем бою. Даже в относительно слабых и неумелых женских руках.

Форменная фуражка, которую Семка не снял в чужом доме, наплевав на правила приличия, немного смягчила удар. Но и оставшейся мощи с лихвой хватило для сотрясения мозгов и лишения сознания.

– Ой! – запоздало спохватилась Серафима Агеевна, глядя на фигуру в кожанке, распростершуюся на полу. – Да что ж я наделала-то?! Никак, убила?! – Она по-бабьи всплеснула руками, готовясь завыть, но вместо этого заорала. От лютой боли.

Потому, что выпущенная из рук сковорода снова с большой точностью приземлилась ей на ногу.

– Ах вы, ироды! – от искреннего негодования Баба Яга чуть не начала заикаться. – Это что же такое?! Отлучилась ненадолго, ворочаюсь – на тебе! В сундуке шарят! Уж от кого-кого, а от тебя не ожидала! – напустилась она на Лесовичка. – На чужое добро потянуло, что ли? И не совестно? А это еще кто с тобой?! Такого ухореза я в наших местах не видывала…

– Гражданочка, вы нас неправильно поняли! – начал было сконфуженно объясняться бывший боец полка имени парижских коммунаров. Но его прервали:

– Он еще и выражается, охальник! Да какими паскудными словами-то! А ну… – и старая ведьма, окончательно выйдя их терпения, топнула ногой и что-то произнесла вполголоса.

Помело тут же встрепенулось, взлетело в воздух и стало попеременно охаживать Лесовичка и товарища Пухова. Те пытались увернуться, закрывались руками, но тщетно.