Богатыриада, или Галопом по европам

– Уймись, несчастная! – вопил любитель полусладкого шампанского. – Так-то с друзьями обращаешься? Совсем из ума выжила?!

– Друзья втихаря по сундукам не шарят! – огрызнулась Баба Яга.

– Да твой муж сам нам позволил! Сказал, что там она лежит, железяка эта! Мы что, виноваты, что тебя куда-то леший унес?! Дело-то спешное… Уа-а-а, больно! Уйми свою проклятую метлу, хуже будет, как волхву пожалуюсь!

– Гражданочка, сию минуту прекратите фулиганить, не то стрелять буду! – рявкнул разозленный товарищ Пухов, грозя ведьме именным наганом, который он успел достать из сундука. – Как положено: первый выстрел предупредительный, второй – прицельный… Ох!

– Как стрелять будешь?! – ахнул перепуганный Лесовичок. – Неужто по ней?! Она вообще-то баба хорошая, хоть порою дура дурой… Уа-а-а!!!

– Это тебе за «дуру», – ехидно ухмыльнувшись, пояснила ведьма. – Умница, верная подруженька! А ну, еще!

– Да нет же, по метле этой поганой… О-о-ййй! – взвыл Пухов.

– А это за «метлу поганую»! Ты мое любимое помело не смей хаять!

– Ну, все! – гаркнул бывший боец полка имени парижских коммунаров, направляя ствол в потолок.

Громыхнуло и запахло кисловатой гарью. Помело вихрем вынеслось за дверь, издав пронзительный визг (хотя вообще-то визжать неодушевленным вещам не полагается). Баба Яга, побелев и задрожав, бухнулась красноармейцу в ноги и заорала:

– Прости, Перунушка! Прости старую дуру! Не признала сразу… Вот теперь уверовала в тебя! Пощади, не убивай!

– Убила! – то ли с осуждением, то ли с уважительным потрясением произнесла Марфа, соседка Серафимы Агеевны и заодно – ее ярая завистница. Поскольку давно и безнадежно сохла она по бывшему красноармейцу Пухову, отбитому у нее «проклятой Симкой-недотрогой» еще при царе-батюшке.

Как известно, в деревне тайн от соседей быть не может. Чихнешь тихо-тихо глухой ночью, а тебе наутро через плетень доброго здоровья желают… Ну, мыслимое ли дело, чтобы соседка не услышала воплей, доносящихся из дома четы Пуховых, и не насторожилась с жадным любопытством? А после еще не заметила, как к тому дому грузно протопал Семка Черногузов (он же – «кабан бесстыжий»), заглянул в окошко и бесцеремонно завалился внутрь, даже не постучав? А уж если учесть, что через считанные мгновения за тем же окошком почернело, и раздался сначала звон, а потом – мужской и женский вопль, слившиеся воедино… Отыщется ли деревенская баба, которая после этого не подберется к соседскому дому, навострив слух?

Марфа не все толком расслышала, но главное все же поняла: Петька Пухов, судя по всему, имел связи с контрой. Может, даже с самим атаманом Березой, банду которого хоть изрядно потрепали, но до конца все же не уничтожили. Иначе с чего «кабан» так разбушевался, требуя от Симки признания, кем были те мужики, явившиеся к Петьке?! А та только всхлипывала да божилась, что сама толком ничего не ведает… Ну, дурой была, дурой и осталась, что только Петька в ней нашел! Вот почему хорошие, справные мужики попадают в сети к таким тетехам, а расчудесные бабы, всем удавшиеся (Марфа, овдовевшая три года назад, тяжело вздохнула), должны маяться без мужской ласки и заботы!

А потом… Послышался какой-то приглушенный стук, после чего – грохот, будто тяжелый ящик на пол бросили с высоты, затем – еще один стук, только звонкий, перекрытый бабьим воплем… Марфа не выдержала и, торопливо перекрестившись, ворвалась в дом. На всякий случай, крикнув: «Можно?», как вежливой бабе и надлежало.

Ясное дело, даже если бы Симка завопила: «Нет, нет, нельзя!», соседка черта с два повернула бы обратно. Но – приличия соблюдены. Чай, не в городе…

– У-убила… – трясясь, как в лихорадке, машинально кивнула жена товарища Пухова. Ее губы мелко дрожали. – К-кажись…

– Сковородой! – все тем же тоном произнесла Марфа.

– С-сковородой… К-кажись…

– Что, изнасильничать хотел? – в глазах соседки вспыхнуло жадное любопытство.

– Х-хотел… К-кажись… – Серафима Агеевна уже плохо соображала, где она и что с ней происходит.

– А Петька-то твой где?!

– Н-не з-знаю… К-куда-то перенесся…

– Как перенесся?! – ахнула Марфа, еще раз перекрестившись. – Ты что, ума лишилась, не соображаешь, что мелешь?!

– П-по в-воздуху…

– По воздуху?! У него что, ераплан был?!

– Н-не з-знаю…

– А что теперь с трупом делать?!

Тут Серафима Агеевна разрыдалась. Да так горько и пронзительно, что даже труп на полу беспокойно зашевелился, открыл глаза и со стоном произнес пару непечатных слов.

Две бабы, не сговариваясь, заорали с такой силой, что задребезжали оконные стекла, а с потолка начала сыпаться старая побелка.

«Бог троицу любит» – эту поговорку хорошо знают даже воинствующие безбожники. Через считанные секунды к Серафиме и Марфе присоединилась Дарья – законная жена Семки Черногузова, она же – «кабаниха», люто ревнующая мужа к супруге товарища Пухова. Увидев, что спутник жизни поперся в дом к бывшему красноармейцу, она тут же представила себе картины, одна другой страшнее и греховнее… А потому не утерпела и через какое-то время пошла подслушивать и подсматривать. Лишь чудом не столкнувшись с Марфой, занятой тем же самым делом.

Ну, а когда в доме, куда пришел твой муж, вдруг раздается дикий двухголосый бабий ор… Найдется ли жена, которая будет скромно разгуливать снаружи?

– А-а-а!!! Убила-а-а!!! – от визга Дарьи у всех заложило уши. – Бойца революции убила, контра проклятая! Ножиком острым зарезала-а-а!

Столь вопиющая нелогичность, чрезмерная даже для взволнованной женщины, привела в чувство двух других паникерш.

– Да не ножиком, а сковородой, дура! – возмутилась Марфа. – Чугунной!

– И не убила, слава Богу! – всхлипнула Серафима. – Хотя и стоило! Прости, Господи… – она усердно закрестилась.

– Ну, все, Симка! Ты попала! – зловеще прохрипел «боец революции», пытаясь встать и ощупывая здоровенную шишку на темени. – Покушение на сотрудника ГПУ, это тебе не баран чихнул! Пойдешь по политической…

– Ну, вот, доставил! – послышался веселый голос Лесовичка, смешанный с тонким стеклянным звоном. Посреди горницы закружилось темное облако. – В лучшем виде… Ой, мать моя ведьма, что творится-то… Стоило баб без присмотра бросить!

– А что случилось-то? – настороженно вопросил бывший боец полка имени парижских коммунаров, возникая из облака.

– А-а-а!!! – от вопля Дарьи стекла не вылетели только чудом. Баба с безумными глазами вынеслась из дома, умудрившись не врезаться в косяк, и истошно визжа: – Демоны! Демоны! Спасайтесь, люди добрые! Наступил конец света! У Петьки Пухова в доме нечистая сила!!!

– Я уж думал, что наступает конец света! – тяжело вздохнул Попович.

Добрыня пожал могучими плечами, подумал и тоже вздохнул. Еще тяжелее. А что еще оставалось делать?

– Главное, бабы потом помирились и ныне снова лучшие подруги! – развел руками Алеша. – И вот стоило… Ох, легче в бою рубиться!

– Ладно, сына-то как назовешь? Аль еще не решил?

– Давно уже решил, – улыбнулся Попович. – Добрыней будет величаться, в твою честь!

– Ох! – неподдельно смутился русоволосый бородач. – Спасибо. Ну, тогда я и своего Алешкой назову… Ежели окажется, что он мой, конечно! – уточнил, смущенно потупив взор.

– А как сам думаешь? – понизив голос и зачем-то опасливо оглянувшись, поинтересовался Попович.

– Не знаю, что и думать! – чуть не простонал Добрыня. – Личиком вроде на Барсука смахивает… Да кто же их разберет, младенчиков-то! Красные, распухшие. Ох, грехи наши тяжкие! Ну, вот зачем я тогда так напился?!

– Ладно, чего душу терзать… Давай еще по одной, и поезжай к князю. А то еще прогневается, что у побратима задержался, сразу не встал пред очами его ясными да бесстыжими! – горько усмехнулся Алеша.

– Давай! – Добрыня потянулся к кружке.

И тут вошел слуга.

– Не серчай, господине, что тревожу… Гонец от великого князя прибыл, ко двору тебя зовут, да тотчас же, без промедления!

Попович удивленно поднял брови, потом беззвучно выругался и махнул рукой:

– Ступай, скажи гонцу, что все понял, явлюсь.

– И тебя тоже? – ахнул Добрыня. – Ну и ну! Ежели еще и Муромца покличут…

– Очень даже может статься! – нахмурился Алеша. – Во-первых, Бог троицу любит, а нас как раз трое. Во-вторых… Ох, чует сердце, затевает князинька пакость великую!

Отец Онуфрий, настоятель церкви святой Параскевы Пятницы, тяжело вздохнул и мысленно произнес слова, самое невинное из которых обернулось бы для исповедавшегося грешника строгим порицанием и епитимьей.

– Ленишься, отроче? – в ласковом голосе батюшки уже отчетливо различался свист гибкого ивового прута. – Значит, как хулу читать на отца духовного, так всегда готов, а как воспроизвести на бумаге – память плохая? Ай-яй-яй! А может, как-то улучшить ее, память эту? – он взглянул на суровую заплаканную бабу в платке и темном платье.

– Да я уж старалась, святый отче, старалась! – торопливо забормотала та, разводя руками. – И за волосы таскала, и за ухо, и даже ремнем… Да все без толку! Божится, что далее не помнит! Как читал, дескать, все помнил, что было писано, а как заловили – от страху позабыл!

– Позабыл, Бог свидетель! Вот крест святой! – парнишка с красным ухом всхлипнул и наложил на себя крестное знамение.

– Не поминай Господа всуе, бесстыдник! – рявкнул священник, побагровев. – Это грех!

– Батюшка, а пошто гневаетесь? Это же смертный грех, сами говорили! – то ли сбившись с толку, то ли от испуга ляпнул «отрок» и тут же взвыл: – Уа-а-а! Ухи мои, ухи!!!

– Оставь его! – приказал бабе поп, испугавшись, что вопли услышат на улице. – Потом, дома поучишь!

– Уж поучу, батюшка, поучу, не изволь сумлеваться! – угодливо поддакнула та.

– И не за уши таскай, толку-то… Спусти штаны, да розгами, розгами! Ибо сказано в Святом Писании: «Кто жалеет розгу, тот не жалеет дитя свое», – мстительно добавил отец Онуфрий. – Да как следует!

– Уж всыплю, батюшка! Долго сидеть не сможет…

– Пожалуюсь в сельсовет, что ксплататоры бедноту истязают! – завопил перепуганный парень. – Да что там сельсовет, Семке Черногузову жалиться буду! Он на вас, батюшка, давно зуб точит…

– Анчихрист! – всплеснула руками баба, близкая к обмороку. – Ох, был бы жив отец… Тьфу! Да чтоб он на самой горячей сковороде пекся, безбожник окаянный! Ой, прости Господи, что так о муже покойном говорю… А все из-за тебя! – она снова больно дернула парня за ухо.

– Боже, за что ты так разгневался на род людской?! – возопил отец Онуфрий, молитвенно воздев руки. – Отроки отцов святых не уважают, доносом грозят! Сребреники иудины их манят! Куда дальше-то? Неужто конец света близок?!

– Ой, что-то там кричат на улице… – насторожилась баба. – Никак, голос женский… И тоже про конец света! Батюшка, сюда бегут! К вам!

Священник встрепенулся, поспешно отобрал у парня половинку бумажного листа с каракулями: «Атец Ануфрий абазривая окреснасти озира Онеги абнаружил окала альшаника абнаженую Ольгу», спрятал ее под рясу и принял озабоченно-встревоженный вид.

Послышался громкий, быстро приближающийся топот. Дверь распахнулась и в дом влетела запыхавшаяся Дарья Черногузова, глаза которой вылезали из орбит, а зубы мелко стучали.

– Конец света! Демоны! Мужа едва не убили! У Пуховых в доме нечистая сила! – тараторила она с частотой ручного пулемета. – Нечистая сила-а-а!!! Спасите!!!

Баба в темном платье ахнула, закрестилась, собралась было истошно завизжать, но не сумела: от лютого испуга перехватило горло. За нее это с успехом сделала попадья, матушка Олимпиада, до сей поры тихо и смирно возившаяся в углу за шитьем, как послушной жене и надлежало… За всю совместную жизнь святой отец и помыслить не мог, что в голосовых связках супруги кроется подобная силища! Чуть не заложило уши. А тут еще ободренная такой поддержкой Дарья, переведя дух, заорала снова, поминая нечистую силу…

Парнишка с красным ухом собрался было что-то сказать, но испуганно осекся, глядя на мамашу. Видимо, хватило ума сообразить, что жаловаться потом можно кому угодно, но задница-то своя, не чужая. Так что лучше не будить лихо, пока оно тихо.

Отец Онуфрий сначала топнул ногой и сердито сдвинул брови, рявкнул: «Цыц!», заставив умолкнуть матушку, затем внимательно оглядел Дарью, пытаясь увидеть признаки безумия. После чего шумно втянул широкими ноздрями воздух, силясь уловить запах перегара. Не обнаружил ни одного, ни другого, и впал в изрядный гнев. Особенно потому, что упрямо вертелась в голове похабная фраза, вычитанная где-то малолетним паскудником, начало которой было перенесено на бумагу… Тут отец духовный в полном расстройстве, а глупая бабища горло дерет, с толку сбивает! Ошалела, окаянная, очумела… Тьфу!!!

– Отчего орешь, орясина?! Отдайся, озолочу! – громко ляпнул он, уже плохо соображая, что говорит.

Глаза Дарьи и матушки синхронно полезли из орбит.

Примечания