История России. Алексей Михайлович и его ближайшие преемники. Вторая половина XVII века

Дорогой памяти безвременно угасшего сына своего и друга Сергея Дмитриевича Иловайского сию часть своего труда посвящает неутешный автор – отец

Дмитрий Иванович Иловайский

© «Центрполиграф», 2024

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2024

Предисловие

В настоящем томе своего труда автор доводит историческое повествование до единодержавия Петра Великого и, следовательно, достигает пределов московско-царского периода.

В противоположность предыдущей эпохе, время Алексея Михайловича и его ближайших преемников исполнено громких событий и бурных движений. Тут на первом плане выступает малороссийский вопрос с его разнообразными перипетиями и колебаниями то в ту, то в другую сторону по отношению к Польше и Москве. Внимательный читатель убедится, что присоединение Украйны, вначале добровольное, возбудило долгую кровопролитную войну, так что сведено было на завоевание и в конце концов стоило Московскому государству очень дорого, благодаря в особенности изменам гетманов и притягательной силе польской культуры по сравнению с московской.

Рядом с малороссийским вопросом выдвигается великой важности внутреннее церковное движение, известное под именем раскола и начавшееся распрей патриарха с царем. Богдан Хмельницкий и Никон – эти две крупные исторические личности занимают весьма видное место в русской истории второй половины XVII столетия и стоят непосредственно за главным ее представителем, тишайшим царем Алексеем I, который своей правительственной деятельностью подвинул Московское государство на степень великой европейской державы и подготовил эпоху великих реформ.

Насколько история этой второй половины столетия в данной обработке может отвечать современным требованиям исторической науки, а также историографического искусства, о том, конечно, пусть судят беспристрастные и компетентные читатели. Хотя прежние опыты не приучили автора рассчитывать на благосклонный прием его главного труда со стороны любезных соотечественников, а в настоящее трудное время и тем более, однако он намерен продолжать, пока Господу Богу будет угодно сохранить за ним работоспособность при его преклонном возрасте.

Настоящий том принял настолько значительные размеры, что обозрение русской культуры и разных сторон государственного быта пред эпохой Петровских реформ пришлось отложить на будущее время и выделить в особый, дополнительный к истории XVII столетия, выпуск.

I

Юные годы царя Алексея Михайловича

Воспитание и характер нового государя. – Б.И. Морозов. – Коронование и первые деяния. – Боярская интрига против царской невесты Всеволожской. – Брак с Милославской. – Челобитная торговых людей против иноземцев. – Народное неудовольствие на лихоимцев. – Московский мятеж 1648 года. – Выдача и убиение ненавистных чиновников. – Обращение царя к народу. – Смута в некоторых областях. – Комиссия для составления нового Уложения и созвание Земского собора. – Источники и новосочиненные статьи Соборного уложения. – Отмена торговых привилегий англичан. – Появление Никона. – Его скитания и быстрое возвышение. – Укрощенный им новгородский мятеж. – Псковский мятеж. – Поездка Никона за мощами Филиппа митрополита. – Характерное послание к нему царя о кончине патриарха Иосифа. – Избрание Никона патриархом и вынужденная им клятва. – Самозванец Тимошка Акиндинов

Вступивший на московский престол 13 июля 1645 года шестнадцатилетний Алексей Михайлович умом, нравом и воспитанием мало походил на своего отца Михаила Федоровича. Даровитый, живой и впечатлительный, он легко усвоил себе славяно-русскую грамотность и вообще получил довольно хорошее по тому времени образование, главным образом, конечно, направленное на знакомство со Святым Писанием и богослужебными книгами, а также с отечественными летописями и хронографами. Для возбуждения соревнования царевичу давали в товарищи учения несколько сверстников из детей бояр и дворян. Обучали его чтению и письму дьяки и подьячие; а общим делом учения ведал его дядька или воспитатель Борис Иванович Морозов, один из наиболее грамотных бояр своего времени и открытый почитатель европейцев, как это мы видели из рассказов Олеария. Воспитатель не упустил из виду и физическое развитие вверенного ему царственного отрока: последний сделался добрым наездником, ловко владел копьем и рогатиной и очень полюбил охоту, отчасти медвежью, а особенно соколиную.

Очевидно, Морозов был человек умный и вкрадчивый, судя по тому уважению и доверию, которые он умел внушить к себе Михаилу Федоровичу, и еще более по той нежной привязанности, которой пользовался со стороны своего юного воспитанника. Только одна царица-мать могла бы оспаривать у него первенствующее влияние, и тем более, что все московское население учинило присягу на верную службу Алексею Михайловичу и его матери «благоверной царице» Евдокии Лукьяновне. Но она отличалась мягким, непритязательным нравом (в противоположность своей свекрови, великой царице Марфе); а главное, только пятью неделями пережила своего супруга и 18 августа скончалась. Из царских родственников с отцовской и матерней стороны никто не выдавался своими способностями и честолюбием; а потому «ближний боярин» Морозов первые годы царствования пользовался беспредельным влиянием на молодого государя и на правительственные дела. Некоторых членов семьи Стрешневых он поспешил удалить со двора, назначив их на воеводские должности в областях.

23 сентября патриарх Иосиф с освященным собором совершил в Успенском храме торжественное помазание елеем и коронование Алексея Михайловича шапкой Мономаха «на Владимирское и на Московское государство и на все государства Российского царства». При сем шапку эту держал царский дед по матери, Лукьян Степанович Стрешнев; а двоюродный дядя, из стольников новопожалованный в бояре, Никита Иванович Романов, после коронования трижды осыпал государя золотыми монетами: в дверях Успенского собора, потом у Михаила Архангела и, наконец, на Золотой лестнице, ведущей от Благовещения в царские покои. Три дня сряду устраивались пиры в Грановитой палате для духовенства, бояр и других придворных чинов; причем во избежание местничества указано всем быть без мест. На второй день в Золотой палате духовные власти, бояре и всяких чинов люди поздравляли государя и подносили ему дары, а именно иконы (от духовных), бархаты, атласы, соболей, серебряные сосуды и хлебы с солью. В эти первые дни сказаны были разные царские милости и пожалования. Между прочим, из стольников и дворян были возведены прямо в бояре (помимо окольничества): князь Яков Куденетович Черкасский, Иван Иванович Салтыков, князья Федор Федорович Куракин и Михаил Михайлович Темкин-Ростовский.

Одним из первых деяний нового царствования было благодушное решение неприятных вопросов о датском принце Вальдемаре и польском самозванце Лубе. 9 августа королевский посол Владислав Стемиковский имел торжественный отпуск в Золотой палате. С ним отпущен был в Польшу и Луба; причем с посла взято обязательство, что самозванец впредь не станет именоваться московским царевичем и будет находиться под крепким присмотром. Ничтожным Лубой окончился ряд самозванцев, выставленных поляками для произведения смуты в Московском государстве. 13 августа в той же Золотой палате происходил отпуск принца Вальдемара и датского посольства. Царь сердечно простился с принцем и щедро одарил его соболями и деньгами. Боярин Василий Петрович Шереметев с полуторатысячным отборным отрядом проводил его до польского рубежа. Однако ни принц Вольдемар, ни отец его Христиан IV, по-видимому, не были довольны такой развязкой дела о сватовстве за царевну Ирину.

По крайней мере, весной следующего года в Москву дошел слух о походе Вальдемара с датским флотом к Архангельску. Против него были приняты некоторые меры. Но слух оказался ложным.

Зато вести, пришедшие с южной украйны, о султанском повелении крымцам напасть на Московское государство, оправдались. Зимой того же 1645 года крымские царевичи, Калга и Нурредин, повоевали курские, орловские и карачевские места. Двинувшиеся против них из украинных городов отряды, под общим начальством тульского воеводы князя Алексея Никитича Трубецкого, имели бой с татарами в Рыльском уезде; после чего крымцы ушли назад. На следующую весну против них собрана была трехполковая рать, с главным воеводой князем Никитой Ивановичем Одоевским; а летом велено было астраханскому воеводе Семену Романовичу Пожарскому соединиться с ней ратью, с донскими казаками и с известным князем Муцалом Черкасским, чтобы идти под Азов. Этим соединенным силам удалось нанести чувствительное поражение крымцам с царевичем Нурредином на Кагальнике; после чего наши южные украйны на некоторое время успокоились.

Крымские отношения послужили поводом московскому правительству обменяться с польским несколькими посольствами и вступить в переговоры для заключения союза против общего врага. Вместе с тем возобновились с нашей стороны жалобы на умаление царского титула в польских грамотах и на порубежные столкновения. Летом 1646 года приезжал в Москву послом от короля Владислава киевский каштелян Адам Кисель. На приемах он произносил цветистые речи, блистал и риторикой, и историческими познаниями. Но переговоры не привели к заключению наступательного союза против крымцев и ограничились некоторыми неопределенными обещаниями в смысле общей обороны.

В 1647 году восемнадцатилетний царь пожелал вступить в брак. По обычаю, собрали в Москву многих девиц; из них выбрали наиболее красивых и представили государю. Ему особенно приглянулась дочь дворянина Рафа Всеволожского, которую поэтому взяли во дворец и поместили до свадьбы вместе с царскими сестрами. Но тут повторилось то же, что некогда произошло с девицей Хлоповой при Михаиле Феодоровиче. Придворные боярыни, имевшие своих дочерей, конечно, завидовали счастью незнатной девицы и, по словам русского современника, упоили ее отравами так, что она заболела. По другому известию, Всеволожская, узнав о своем выборе, от сильного радостного волнения лишилась чувств; по третьему, невеста уже перед венчанием упала в обморок, потому что дворцовые прислужницы, подкупленные Борисом Морозовым, слишком крепко затянули ей волосы. Как бы то ни было, невесту обвинили в падучей болезни.

Алексей Михайлович был очень опечален расстройством брака с Всеволожской. Тем не менее ее, так же как и Хлопову, вместе с родными сослали в Сибирь, именно в город Тюмень. Потом встречаем Рафа воеводой верхотурским; а после его смерти, в 1653 году, его жену, дочь и всю семью перевели в их дальнюю касимовскую вотчину.

Интрига против Всеволожской, конечно, разыгралась не без участия и себялюбивых расчетов всесильного при дворе боярина Морозова. Эти расчеты вскоре и обнаружились. Он, очевидно, стакнулся со стольником Ильей Даниловичем Милославским, только что воротившимся из своего посольства в Голландию. По словам современника-иностранца (Олеария), Морозов начал выхвалять красоту двух дочерей Милославского и возбудил у царя желание их видеть; сестры были приглашены посетить царевен. Алексей Михайлович выбрал старшую из них, двадцатидвухлетнюю Марью Ильиничну, которую он велел взять к себе в Верх, то есть поместить во дворце, и нарек ее своей невестой. Свадьба состоялась в январе 1648 года. Борис Иванович Морозов занимал место посаженого отца; а посаженой матерью была жена его брата Глеба Ивановича. Установленные при царском дворе свадебные обрядности и церемонии были строго исполнены, но за одним немаловажным исключением. По настоятельному совету своего духовника протоиерея Стефана Вонифатьева, молодой государь отменил обычные на царских свадьбах русские народные забавы и потехи, главным образом скоморошьи, не совсем пристойные песни и пляски, сопровождаемые звуками труб и гудков; вместо них на свадьбе господствовала благочестивая тишина или слышалось стройное пение духовных стихов.

Спустя несколько дней Борис Иванович Морозов женился на Анне Ильиничне, младшей сестре царицы, чем и обнаружил для истории главную цель своей интриги против Всеволожской и своей стачки с Милославским. Таким образом, породнившись с царем, он еще более укрепил свое придворное положение и устранил всякое соперничество со стороны новой царской родни. Зато брак старого боярина с молодой смуглянкой не был счастлив: по замечанию другого современника-иностранца (Коллинса), «вместо детей у них родилась ревность, которая произвела ременную плеть в палец толщиной»1.

Однако неумеренное и своекорыстное пользование своим всесильным положением вскоре привело Морозова на край гибели.

В истории предыдущего царствования на Земском соборе 1642 года, по азовскому вопросу, мы встретились с жалобами разных сословий Московского государства на свою бедность, на многие тягости, злоупотребления и неправды. Само собой разумеется, что в какие-нибудь три-четыре года общее положение дел мало изменилось, и мы снова встречаемся с теми же жалобами. Между прочим, московские торговые люди указывали тогда на соперничество иноземцев, отнимавших у них торги. Но сия жалоба, очевидно, осталась без последствий. И вот в 1646 году гости, гостиная и суконная сотни, а также черные торговые сотни Москвы и многих других городов подают царю уже обстоятельную челобитную на приезжих торговых иноземцев, англичан, голландцев, брабантцев и гамбургцев, с изложением всех их козней, обманов и всяких убытков, чинимых русским торговцам и царской казне.

А именно.

В прежнее время, при царе Федоре Ивановиче, позволено было от английской компании только двум гостям, третьему писарю ездить с товарами от Архангельска в Москву и торговать беспошлинно; а других иноземцев с товарами не пропускали далее Архангельска, где с ними и торговали московские купцы. После же московского разорения, при царе Михаиле Феодоровиче, англичане, подкупив думного дьяка Третьякова, получили из Посольского приказа грамоту с разрешением ездить из Архангельска в московские города Джону Мерику с товарищами, в числе двадцати трех лиц. Но в действительности они стали приезжать по 60, 70 и более человек; настроили себе в Архангельске, Холмогорах, Вологде, Ярославле, Москве и в иных городах многие дворы, амбары, палаты, каменные погреба; стали жить в Московском государстве постоянно, как у себя дома, и перестали продавать товары русским торговцам или менять у них на русские товары; а начали сами рассылать по городам и уездам своих людей, чтобы закупать русские товары помимо русских торговцев; причем многих бедняков закабаляют себе посредством долгов. Вообще действуют сообща, стачкой; например, если их товар подешевеет, то его держат и не продают до тех пор, пока не поднимется в цене. Пользуясь своей беспошлинной торговлей, англичане отняли у русских и торг с другими иноземцами у Архангельского города; ибо сами продают русские товары голландцам, брабантцам и гамбургцам и тайно возят на их корабли, чем крадут государеву пошлину. Таможенных целовальников они и на корабли свои не пускают к досмотру; в таможнях берут выписи такие, которые не показывают и десятой доли их товаров (конечно, помощью взяток); действуя стачкой между собой и с другими иноземцами, русских купцов так оттерли от торговых промыслов и такие убытки им чинили, что те почти перестали и ездить к Архангельску. Если бы в городах таможенные головы и целовальники досматривали товары у англичан и брали бы с них такие же пошлины, как с русских, то в царскую казну прибывало бы в год тысяч тридцать рублей и более. Хотя жалованная грамота на беспошлинный приезд в Москву дана Мерику с товарищами, которые все названы по именам и которые почти все уже померли, однако право это покупается у их жен и детей совсем другими людьми, под видом их братьев, племянников и приказчиков.

Жалованная грамота дана англичанам по просьбе короля Карла; а они отложились от него и уже четвертый год с ним воюют. Мало того, они привозят под видом своих родственников других иноземцев и другие иноземные товары под именем английских, чтобы с них не шло пошлины; притом стали привозить сукна, камки, атласы и тафты сравнительно с прежними худшего качества, так что в мочке их убывает уже не по два вершка, а по полуаршину и более. Далее, по примеру англичан, голландцы, брабантцы и гамбургцы, с помощью посулов, тоже получили грамоты из Посольского приказа у думных дьяков Петра Третьякова и Ивана Граматина. А есть и такие иноземцы, которые ездят в Московское государство и торгуют без всяких грамот у себя на дворе и в торговых рядах. Между прочим, известный Петр Марселис, в товариществе с другим немцем, откупил ворванье сало у холмогорских и поморских промышленников, которые ходят на море бить зверя; мимо откупщиков эти промышленники не смеют никому продавать сала; а те платят за него полцены и даже четверть цены. От них и промышленники обнищали и пошлины идет в царскую казну не более 200 рублей; а прежде собирали ее по 4, по 5 тысяч и более на год. Живя в Москве, иноземцы по нескольку раз в год посылают через Новгород и Псков в свои земли вести о том, что делается в Московском государстве и какие цены стоят на товары; а потому, приехав к Архангельску, уже заранее сговариваются, как и что покупать или продавать.

В той же челобитной приведен любопытный пример коварства и ехидства иноземцев по отношению к русским. При Михаиле Феодоровиче ярославский купец Антон Лаптев поехал через Ригу в Голландию, в Амстердам, с соболями и другими мехами, чтобы, продав их, накупить всяких заморских товаров. Но немцы и голландцы, сговорясь, не купили у него ни на один рубль. Воротился он на немецком корабле, который привез его к Архангельску. Здесь те же иноземцы купили у него весь товар по хорошей цене. Когда на архангельской ярмарке русские торговцы выговаривали за то иноземцам, те с усмешкой сознавались, что сделали так с намерением, чтобы отбить у русских торговцев охоту ездить к ним за море с товарами; что точно так же они поступили и с персидскими купцами, которые пытались привозить к ним свой шелк-сырец. Еще при Михаиле Феодоровиче послан был в немецкую землю гость Назарий Чистаго с государевым товаром, шелком-сырцом. Немцы точно так же, сговорясь, ничего у него не купили или давали очень дешево, а когда он воротился в Архангельск, тот же шелк те же немцы купили дорогой ценой.

В заключение своего челобитья московские торговые люди просили, чтобы англичанам и другим иноземцам было позволено торговать только у Архангельска, а в Москву и другие города их для торговли не пускать, дабы они не отнимали промыслов у русских людей. Просили также не отдавать иноземцам на откуп ворванье сало. Но с богатыми и ловкими иноземцами уже нелегко было бороться в самой Москве, и тем более, что не только разные подкупленные ими дьяки, но и сам временщик Морозов был на их стороне. Поэтому означенное челобитье осталось пока без последствий, что, конечно, возбудило немалый ропот среди торговых сотен Москвы и других городов. Покровительство иноземцам между прочим выражалось и в судебных делах: так, с них указано брать судебных пошлин вдвое менее, чем с русских.

К ропоту против иноземцев присоединилось и неудовольствие народное на указ о новой прибавочной пошлине на соль; хотя сия пошлина, по словам указа, назначалась на жалованье служилым людям, оборонявшим православных христиан от крымских и ногайских басурман, и хотя заранее приказано после ее полного поступления в казну отменить сбор стрелецких и ямских денег. Вместе с введением этой новой пошлины правительство объявило своей монополией и продажу табаку, самое употребление которого при Михаиле Федоровиче подвергалось преследованию. Тем же указом ведение соляной пошлиной и табачной продажей сосредоточивалось в приказе Большой казны, в котором сидели покровители иноземцев, боярин Б.И. Морозов и бывший гость, а теперь посольский и думный дьяк Назарий Чистаго. На них-то по преимуществу и обратилось народное неудовольствие, как на людей, явно преследующих своекорыстные цели.

После своего брака молодой государь не изменил беспечного образа жизни, занимаясь преимущественно охотой и поездками по монастырям и дворцовым селам и торжественными приемами иноземных посольств, а руководство государственным управлением по-прежнему предоставлял любимцу-воспитателю. Между тем в тесном союзе с сим последним деятельное участие в правительственных делах получил тесть государев И.Д. Милославский, из стольников произведенный в окольничие, а вскоре затем и в бояре. Это, по всем признакам, был человек алчный и ограниченный, спешивший пользоваться своим положением для обогащения как лично себя, так своих жадных родственников и приятелей, которым он доставлял наиболее доходные чиновничьи места. Из них особую ненависть народную своим лихоимством возбудили окольничие Леонтий Степанович Плещеев и Петр Тихонович Траханиотов. Плещеев занимал место судьи в Земском приказе, который ведал, между прочим, городскими сборами мостовыми и поворотными; тут судья этот отличился великим лихоимством и притеснениями московских обывателей. Говорят, он даже прибегал к поклепам: его агенты ложно обвиняли состоятельных людей в убийстве, воровстве и тому подобном. Последних сажали в тюрьму и потом освобождали только за назначенную сумму денег. Траханиотов, состоявший в родстве с Плещеевым, начальствовал в Пушкарском приказе, где наживался от всяких заказов и от мастеровых людей, например удерживая у них половину жалованья и заставляя расписываться в получении полного.

Тщетно обиженные подавали челобитные на чиновников-грабителей и неправедных судей. Жалобы их не доходили до государя. Тогда произошел взрыв накипевшего народного чувства.

21 мая совершался обыкновенно установленный при Василии III крестный ход из Успенского собора в Сретенский монастырь с иконой Владимирской Божией Матери. Но в 1648 году это торжество совпало с Троицыным днем; а царь Алексей Михайлович сей праздник проводил в Троице-Сергиевой лавре. Отправляясь вместе с царицей в лавру, государь поручил ведать Москву двум боярам – князьям Пронским, окольничему князю Ромодановскому и двум думным дьякам, Чистаго и Волошенинову; а празднование Владимирской иконы велел отложить до своего возвращения из Троицкого похода. В Москву воротился он 1 июня, и на другой же день совершился крестный ход в Сретенский монастырь с участием государя. Когда Алексей Михайлович верхом на коне, в сопровождении большой свиты из бояр, дворян и всяких придворных чинов, возвращался во дворец, площади и улицы на его пути были запружены народом. Вдруг толпа посадских протеснилась к самому государю, некоторые схватили за узду его коня и молили выслушать их. Они начали громко жаловаться на земского судью Леонтия Плещеева, особенно на чинимые по его наущению оговоры от воровских людей, и били челом всей землею, чтобы неправедный судья был отрешен и заменен человеком честным и добросовестным. Смущенный таким внезапным и шумным челобитьем, царь просил народ успокоиться, обещал расследовать дело и исполнить его желание. Толпа действительно успокоилась после царских милостивых слов и стала провозглашать многолетие государю, который продолжал свой путь.

Движение готово было затихнуть; но строптивость и неблагоразумие знатных людей подлили масло в потухавший огонь.

Часть бояр и дворян, находившихся в царской свите, вступилась за Плещеева, стала осыпать толпу бранью и рвать в клочки ее челобитные; а некоторые вместе со своими холопами начали бить ее нагайками и давить конями. Народ озлобился, схватил каменья и принялся бросать ими в обидчиков. Тогда последние обратились в бегство и устремились во дворец. Но преследующая их все увеличивающаяся толпа пришла уже в ярость и начала ломиться на царский двор, требуя, чтобы ей выдали Плещеева. Караульные стрельцы едва ее сдержали. На верхнем крыльце появился главный заступник чиновников-грабителей, ненавистный народу боярин Б.И. Морозов, и именем государя стал увещевать толпу; но те закричали, чтобы ей выдали и самого Морозова. Последний поспешил скрыться во внутренние покои. Тогда озлобленная чернь бросилась к стоявшему тут же в Кремле дому Морозова, выломала ворота, разбила двери и принялась сокрушать и грабить все, что попадало под руку. Избив слуг, буяны не тронули жену хозяина, как родную сестру царицы. Но они не пощадили икон, с которых срывали жемчуг и драгоценные камни; часть этих камней и жемчугу истолкли в порошок и бросили в окно, крича «это наша кровь» и не позволяя брать себе. Однако жажда добычи превозмогла: жемчуга вообще набрали здесь столько, что потом продавали его целыми шапками за ничтожную сумму; также дешево продавали награбленных дорогих соболей и лисиц; парчовые ткани разрезали ножами и делили между собой, рубили на куски золотые и серебряные кубки и чаши; между прочим разломали роскошную карету и вынули из нее серебро, которым она и колеса ее были окованы вместо железа. Многие спустились в погреб, разбили бочки с медом и вином, разлили их по земле и до бесчувствия перепились. Но когда хотели разрушить самый дом, царь послал сказать, что этот дом принадлежит ему; тогда толпа оставила его, умертвив дворецкого с двумя его помощниками.