Солдаты последней войны

– Кому вы рассказываете, я и так все знаю. Дело ж не в этом. Слова-то какие сказаны!.. А слово не воробей… И подхватят его, и подхватят. Да и получается, что все было зря. Все…

И, уже не слушая наших доводов, направлялся в винный магазин. Где и отводил душу.

Тем не менее каждый День Победы в нашем дворе появлялось новое деревце. Правда, после случая с Комраковым своих орденов Поликарпыч больше не надевал…

И сегодняшним вечером я увидел привычную картину. Навстречу мне, слегка шатаясь, брел Поликарпыч. Как всегда небритый, в рваных кедах и майке с Микки Маусом. За ним молча и гордо шествовала процессия собак. Нет, не дворовых. А породистых, аристократичных красавцев. Их было штук пять. Я на вскидку выделил суетливого белого пуделя с нелепым розовым бантом на боку, курносого задиристого пикинеса, тут же рядом плавно ступал огромный важный долматин. И за ними еще две собаки, породы которых я не знал, но был уверен, что они далеко не из простых.

– Опять ты, Поликарпыч, за старое, – пожурил я его, зная, что все бесполезно. – Смотри, заловят тебя. Отпустил бы ты их на все четыре стороны, а бутылку я тебе сегодня проставлю.

– Так разве я виноват? – недоуменно прикинулся простачком Поликарпыч. – Сами за мной увязываются, не гнать же их. Сам посуди, дом свой они уже не отыщут, а где им горемыкам сегодня-то ночевать? Не привычные на улице, поди пропадут.

Поликарпыч настежь распахнул дверь подъезда и пропустил вперед колонну аристократов. Они переглянулись между собой и все же решили идти с ним. Мне оставалось только развести руками. Я прекрасно знал, что будет дальше. Как всегда, все повторялось уже больше года…

Однажды Поликарпыч заметил, что его ужасно любят собаки. Как-то вечером по пути из «Вина-водки» он поманил какого-то заплутавшего пуделя огрызком колбасы и тот мигом побежал следом, словно его никогда не кормили. Старик пригрел его у себя, а утром встретил во дворе отчаявшуюся хозяйку из соседнего дома. Та бегала взад-вперед, приставая к прохожим и взахлеб описывая своего четвероногого друга. Узнав, что собаку «нашел» Поликарпыч, она чуть не упала ему в ноги, от радости готовая на любое вознаграждение. Но тот скромно отказался от всего, довольствуясь только бутылкой.

С тех пор поиск «пропавших» собак превратился в маленький бизнес. Мало того, что собаки в Поликарпыче души не чаяли, для облегчения дела он познакомился со всеми собаками округа. И как только темнело, выходил на свой промысел, а уже утром раздавал «находки» по той же нехитрой бутылочной цене. Впрочем, спустя некоторое время его бизнес осложнился тем, что все собачники в близлежащих окрестностях его уже хорошо изучили. И Поликарпычу пришлось территориально расширять свой бизнес. Он даже привлек к нему мальчишек, которые бегали по дворам, сообщая убитым горем собачникам о судьбе их питомцев.

У самого старика тоже жила собака. Если существуют какие-то критерии непородистых собак, то она переплюнула их всех. Пожалуй, она была самая непородистая. Поликарпыч подобрал ее однажды, когда шел «на дело». Он чуть ли не со слезами на глазах описывал, как она, хромая, грязная, исхудавшая, пристроилась к колонне «найденных» аристократов. Конечно, утром за ней так никто и не пришел. И она осталась жить у старика. Как две капли воды похожая на него. Маленькая, заросшая, неухоженная, хроменькая, очень общительная и очень добрая. Так они вместе и хромали по жизни. Два несчастных существа, одиноких, никому не нужных, побитых жизнью, много испытавших и ничего не получивших взамен. Поликарпыч назвал собаку Тузиком.

И я с невыносимой тоской подумал: по какому праву кучка новоявленных господ сегодня благоденствуют за счет жизней большинства других людей? Когда право на безбедную жизнь принадлежит именно таким как Поликарпыч?..

Как обычно, дома меня никто не ждал. Спать не хотелось и я, развалившись на диване, пускал дымовые кольца в потолок. С наслаждением думая, как пошлю Павла ко всем чертям собачьим. В самый разгар нашего завтрашнего объяснения раздался резкий звонок в дверь.

На пороге стояли мои давнишние дружки, мои верные товарищи и, пожалуй, мои самые близкие люди – Петька Рябов, по кличке Петух, и Шурка Кафтанов, без клички, но с уменьшительно-ласкательным именем – Шурочка, на что он всегда обижался, но так за долгие годы ничего поделать не мог. Всю жизнь мы прожили в одном дворе, закончили одну школу. И настолько привыкли каждый день любоваться рожами друг друга, что когда поступили в разные вузы, поначалу даже обрадовались. Каждый окунулся в суматошную студенческую жизнь с головой, легко заводя новых приятелей, подружек и новые интересы. И только когда такая жизнь изрядно потрепала нас, когда вновь приобретенные друзья предали, подружки бросили, а новые интересы оказались иллюзией и чепухой, мы вновь сблизились. И с преогромным удовольствием вновь стали каждый день созерцать физиономии друг друга. По-настоящему оценив наши встречи.

И вот теперь они, сияющие и румяные от уже выпитого, ворвались в мой дом и тут же на маленькой кухне организовали незатейливый стол. Самый вкусный стол на свете. Такой у нас случался каждый год, когда из своего села приезжала Шурочкина бабушка. Правда, с каждым годом стол заметно скудел, насколько скудела вся деревня. И если раньше мы баловались паштетами из гусиной печенки, пальцем пиханной колбасой, рулетом из свежей телятины, мочеными рыжиками и всякой другой всячиной, то теперь приходилось довольствоваться солеными огурцами и куском сала. Но мы не сетовали на судьбу. Слава Богу, пока что-то есть, а вот что будет в следующем году…

– Ах, какая прелесть! – причмокивает языком Петух, с наслаждением разрезая свежее, розовое, холодное сало и тут же забрасывая кусочек в рот. И от удовольствия зажмуривает глаза. – Ну давай, Кирюха. Разливай.

Я разливаю по рюмкам такую же холодную смородиновую настойку на спирте (от бабушки) и мы чокаемся.

– За бабушку! – хором кричим мы. Уже который год так кричим. – Дай ей Бог здоровья.

– Ай, да огурчики! Малосольные, с перчиком, – не нарадуется жизни Петух, от удовольствия потирая руки. – А что стало с грибочками? Почему сегодня они не украшают наш праздничный стол? Или их тоже уже приватизировали?

– Не-а, – мычит набитым ртом Шурочка. – Их радионуклидировали. Полдеревни отравилось. Вот бабуля и опасается, как бы и с нами чего не вышло. Она же не внукоубийца.

– Хорошая бабушка, – хохочет Петух и тут же с шумом оборачивается ко мне. – А вот ты порядочная свинья, Кирюха. Неужели забыл про сегодняшнее число? Эх, ты! Мы целый день шастаем вокруг такой элегантной бутылки и такой шикарной закуски. И слюнки глотаем. Но, заметь, без тебя не начинали, выдержали! Разве только – исключительно, чтобы скрасить ожидание – выпили по парочке пивка. А ты… Даже не сказал, когда будешь. Свинья ты порядочная. Давай, лучше жарь свою яичницу. А то одним салом сыт не будешь.

– Нет! – театрально выкрикнул я. – Чем яичница – лучше застрелиться!

Петух с Шурочкой угрожающе на меня посмотрели.

– Нет, ребята, – уже жалостно попросил я. – Сжальтесь. Прошу. Только не яичница.

Они, встав в боксерскую стойку, стали медленно подступать ко мне. И я покорно поднял руки вверх.

– В конце концов, все равно в доме больше ничего нет, – обречено вздохнул я и включил электроплиту.

Изредка поглядывая из-за плеча на своих верных друзей, я в который раз благодарил судьбу за то, что они рядом. Мы были разными – и по характеру, и по темпераменту. И в тоже время – похожими. Мы принадлежали одной команде. И сегодня относили себя к последним романтикам. Не приспособленцам, но, к сожалению, и не бунтарям. Мы были раздавлены внезапно наступившей реальностью. Но мы сами дали себя раздавить. Оставшись погребенными под обломками некогда великой и огромной страны. И вина за все произошедшее во многом лежала и на нас…

Петух словил мой отстраненный философский взгляд и весело подмигнул.

Он был хороший парень, Петька Рябов. Поэт и немножко циник. В общем, удачное сочетание, чтобы нравиться всем девушкам подряд. Сколько помню, они все в него влюблялись. И всегда с первого взгляда. С первого – потому что внешность Петуха к этому весьма располагала. Здоровый, высоченный, светловолосый и голубоглазый, этакий скандинав, он всегда широко улыбался и мог запросто завести разговор на любую тему. Стоило ему только раскрыть рот, девушка была покорена уже окончательно.

Как и всякий, закончивший филфак, он писал стихи. Что не мешало Петуху, в отличие от других его коллег, не только знать наизусть уйму чужих, но и предпочитать их собственным сочинениям. На удивление, он не был тщеславен. И не мечтал стать знаменитым поэтом. Он хотел быть педагогом и учить детей любить литературу и родной язык.

Впрочем, теперь это малого стоило. Нет, даже не в денежном эквиваленте. Петух, вообще, от природы, слабо разбирался в финансовых делах. Если у него неожиданно и появлялись деньги, то вскоре так же неожиданно и исчезали.

В один прекрасный день Петух вдруг понял, что его знания, его желание быть полезным обществу, его взгляды на жизнь, людей и мир уже никому не нужны. Просто не интересны.

Это случилось несколько лет назад. Когда он, после многочисленных мытарств, поисков себя и цели в жизни, вдруг окончательно решил остановиться на педагогике. Когда понял (уже поумнев и повзрослев после окончания института), что просто поэт – не профессия. Вот тогда-то он и устроился в близлежащую школу. Тогда-то, после нескольких недель работы, он появился у меня растрепанный и усталый. Я впервые видел его таким подавленным.

– Вот и все, Кира – промямлил он. – Я не вписался.

Помню, я очень разозлился. Как можно так легко сдаться?! Хотя я злился, скорее, на самого себя. Я так же легко сдался, и так же легко ушел от борьбы за свою музыку. Мы оказались удивительно уязвимыми и не готовыми к т-а-к-о-й жизни, где все измерялось долларовыми банкнотами. И оказались выброшены за борт…

Все первое время своей педагогической деятельности Петух тщетно пытался вознести духовность до высших сфер. В общем, вознести то, что нельзя увидеть, потрогать руками, купить и перепродать, сделав на этом деньги. Ученики его вроде бы слушали, даже задавали умные вопросы. Но когда в конце четверти провели анкетирование по теме «Кем ты хочет стать?», практически все детишки ответили: банкирами, адвокатами, визажистами, клипмейкерами и фотомоделями.

– Ты представляешь, – чуть не плакал Петух, – ни одного космонавта, поэта и изобретателя!

– Ну, Петька, – как мог успокаивал я его, одновременно успокаивая и себя, – в конце концов, ты попал еще не в самую худшую школу. Радуйся, что в списке не фигурировали проститутки, сутенеры и киллеры. В принципе, дети не виноваты.

– Да, не они, – согласился Петух. – Только не могу взять в толк, откуда столько гнилых родителей? Ведь они же, Кира, все – из нашего поколения.

Ответа у меня не было. Он затерялся где-то в конце перестроечных 80-ых. И чтобы его правильно сформулировать теперь уже понадобится не один год. Хотя, возможно, его уже разыскало нынешнее время. Потому что время и было самим ответом.

Петух вскоре успокоился, поступил в аспирантуру своего института, наивно полагая, что студенты, более-менее взрослые и понимающие люди, не столь испорчены и ограничены. И уже по-новому с энтузиазмом принялся за работу над кандидатской, тема которой была насколько проста, настолько и неблагодарна: «Любовь к Родине в произведениях Сергея Есенина». Бедный Есенин! Он и не подозревал, что его любовь к Родине также уже никому не интересна. И что оценкой тому станут насмешки и презрение. Бедный Есенин! Он не мог знать, что талант слишком многого стоит. И гений не прощается даже после смерти. А любовь к Родине становится вредной и опасной.

Впрочем, этого тогда не знал и Петух. Защиту его диссертации постоянно откладывали и в конце концов отнесли на неопределенное время.

Петух не мог и уже не хотел гнаться за временем. Чем больше проходило дней, тем меньше оставалось желания работать. Боль заглушала все слова и все мысли. И в конце концов Петька махнул на все рукой. Мысленно попросив прощения у Есенина и у Родины. Но институт не бросил, несмотря на то, что к тому времени его зарплаты хватало лишь на сигареты и хлеб. Хотя жизнь заставляла его подрабатывать где только можно, он все еще считал своим долгом нести в студенческие массы «доброе и вечное». Чтобы окончательно не опуститься и хотя бы немного себя уважать. Он уже не задавался вопросом: кому это нужно? Это было нужно прежде всего самому Рябову, у которого еще не удалось вытравить чувство интеллигентности и достоинства. Хотя он уже и перестал писать стихи.

– Да брось ты, Петька, – попытался я как-то спасти поэтический дар товарища. – Стихи можно писать всегда. И везде… Ты знаешь не хуже моего. Люди сочиняли и в окопах, и в казематах, и за колючей проволокой…

– В окопах, говоришь, – усмехался он, по привычке жуя сигаретный фильтр. – В казематах… Может быть… Но, знаешь, это как при тяжелом ранении, когда еще дышишь, еще осознаешь все происходящее, но уже – на последнем дыхании. Когда смерть уже схватила жестокой хваткой за горло… Скажи, Кира, тогда можно что-нибудь сочинять? Нет, разве что кричать, вернее, хрипеть. Только на это и хватает сил. Последних сил.

– Тогда кричи, Петька! Стихами можно тоже кричать.

– Нет, Кира, боль настолько велика, что притупила все чувства, исковеркала смысл. И кричать можно только нецензурной бранью. Не мой стиль, ты же знаешь. Горлопанов и так предостаточно. Это не для меня.

Однажды Петух появился на пороге усталый и взъерошенный. От него сильно разило вином. Он со злостью швырнул на пол огромную тяжелую сумку. И мрачно продекламировал:

«Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском!Удивительно вкусно, искристо и легко.Весь я в чем-то норвежском, весь я в чем-то испанском,Вдохновляюсь порывно и берусь за перо!..»

Норвежским и испанским даже не пахло. Он был в порванных джинсах и мятой испачканной майке. Шампанское он тоже не принес. Зато выставил на стол бутылку дешевого вина. И тут же принялся ее откупоривать. Но в остальном Петух не лукавил – его сумка была полна ананасов! И мы с Шурочкой недоуменно переглянулись.

– Что, зарплату уже выдают ананасами? – полюбопытствовал я.

– Угу, – промычал Петух. – Почти угадал. Зарплату грузчика. Теперь, ребятки, мы будем питаться исключительно подобными экзотическими плодами.

– Надеюсь, ты не бросил институт? – с тревогой спросил Шурочка.

– И я на это надеюсь, – усмехнулся Петух. – Когда таскал тяжеленные ящики, то старался не забывать, что когда-то с отличием закончил институт, чуть было не стал кандидатом наук и наизусть знал всего Есенина и Маяковского. Что немало помогало в работе, особенно когда на меня орали благим матом, погоняя как заезженную лошадь.

Петух завалил ананасами весь дом. И весь дом несколько дней их успешно поглощал. После такого недельного «запоя» все дружно заявили: с нас хватит! Родные яблоки гораздо вкуснее и главное – не надоедают. Тогда мы отлично усвоили, что экзотики хватает ненадолго и ею слишком быстро пресыщаешься.

Кульминацией ананасовой эпопеи стала история с Поликарпычем.

Как-то старик одиноко сидел среди цветущих деревьев под палящим солнцем, за маленьким дворовым столиком. Серая кепчонка, пожеванный пиджак с чужого плеча, палочка, упавшая в яркую траву. Рядом с ним как всегда примостился его верный друг Тузик. Они сидели за исписанным и исцарапанным деревянным столиком, в середине которого скромно возвышалась откупоренная бутылка «Столичной». Возле нее во всей красе сиял ананас. Закуска Поликарпыча «от Петуха».

Старик каждый раз с лукавой усмешкой поглядывал на фрукт, выпивая очередную стопку. Смотрел, вертел в руках, но так и не притронулся. Водка уменьшалась, а закуска по-прежнему  оставалась целехонькой. Наконец он не выдержал сияющего вида ананаса и со злостью швырнул его в кусты. К ананасу слетелись птицы, клюнули пару раз и отлетели – слишком уж тверд. Несколько раз лениво подходили коты, нюхали пресный плод, зевали и так же лениво разбредались в поисках настоящей еды. Дворовые собаки уже было приняли его за кость, но едва раскусив, бросили и разбежались в разные стороны. А ананас, дорогой и сочный экзотический плод, так и провалялся в кустах до зимы, пока окончательно не сгнил. Иногда Поликарпыч приводил к нему на экскурсию своих дружков и с победным видом рассказывал, как выбросил эту заморскую дрянь.

С тех самых пор Петух разгружал не только ананасы, но киви, манго и прочую экзотику. Но во двор уже не тащил. Все знали, что помимо зарплаты Петуху полагался ящик экзотических фруктов, но куда он их пристраивал – оставалось загадкой. Стали поговаривать, без злобы и осуждения, что он их где-то перепродает. То, что еще недавно называлось спекуляцией, уже превратилось в частное предпринимательство и, естественно, перестало быть предметом осуждения. Даже если ею занимался без пяти минут кандидат наук. Но мне все же было не по себе. Представить его, красавца, умницу и поэта, стоящим у метро и торгующим экзотическими фруктами, было выше моих сил. Но и осуждать друга я не имел никакого права. Да и разве моя работа была лучше? И я решил ни о чем не спрашивать Петуха. Ему и без того было больно…

И сегодня, в день Шурочкиной бабушки, в день, давно ставший традиционным поводом поговорить по душам, я смотрел на красавца Петьку. И в который раз думал, что же с нами происходит?..

– Ну, и что же ты на сей раз разгружаешь, дружище? – без всяких задних мыслей спросил Шурочка.

Впрочем, для Петуха подобные темы уже стали нормой. Превратились в часть жизни и никоим образом не задевали самолюбие. И я вновь с болью подумал: самое страшное, что человек способен привыкнуть абсолютно ко всему! И если вовремя не задуматься, то такая способность к адаптации может лишить всяческого желания сопротивляться обстоятельствам. Даже – желания какого бы то ни было анализировать ситуацию, думать и сопоставлять. И если вовремя не пресечь непроизвольную способность привыкать ко всему, то это неизбежно приводит к гибели. Чему потом ты уже будешь рад и сам.

– Что разгружаю? – Петух откусил кончик сигареты и сплюнул. – Кажется, это называется авокадо. Наверняка, какая-то дрянь. Поликарпычу уж точно не понравится. А как твои успехи, Шурочка?

Шурочка смутился. В отличие от Петуха он еще не до конца привык к подобным вопросам. Хотя давно уже не краснел.

– Да ладно тебе, Петя… Нашел о чем говорить в такой день.

Петух пожал плечами.

– А о чем еще, если не о работе?

– Такая работа – не наш выбор, – не сдавался Шурочка. – Нам ее навязали. У нас должна быть совсем другая работа. И разве мы не можем сегодня… Ну, хотя бы поговорить о музыке, которую сочиняет Кира, о стихах, которые ты пишешь или… Или хотя бы о наших мечтах…

Я опустил взгляд. Мне было горько смотреть на друга. Мечтам этого доброго, наивного и слегка неуклюжего парня никогда не суждено сбыться. Более того. Само понятие – мечта – становилось непозволительной роскошью сегодня, когда всему найдется место. Только не мечте. И Шурочка пока еще не хотел этого признавать. Впрочем, его сопротивление с каждым днем становилось беспомощнее и слабее. Скорее всего, он тоже просто еще хотел себя уважать.

Мечты… Мы прекрасно знали мечту Шурочки. Которая родилась, как и у многих, еще в детстве. В то самое время, когда небо было чистым. Когда ярко светило солнце. Когда в городах можно было увидеть бабочек и пчел. Когда милостыню просили только дворовые собаки. Когда в школе еще мечтали стать космонавтами и офицерами, а после школы играли «в войну», в которой всегда побеждали наши. Когда ночью безмятежно спали, не боясь завтрашнего утра… Однажды, в чистом голубом небе мы увидели Шурочкину мечту – самолет, который он, мальчишка, сам придумал и сконструировал. Его самолет не был похож ни на какой другой самолет в мире. Он был похож лишь на самого Шурочку. Такой же маленький, толстый и неуклюжий. И напоминал летающую тарелку, даже выкрашен был в нелепый рыжий цвет. Нам казалось, что он не взлетит.

Весь двор прибежал на школьный стадион болеть за Шурочку. А тот, мгновенно повзрослев, со сдвинутыми бровями и важным видом колдовал над своим новым другом. Наконец раздался треск, шум и колесики аппарата плавно побежали по асфальту. Однако самолет все никак не хотел отрываться от земли и взлетать. Шурочка, задыхаясь, бежал за ним и умоляюще, со слезами на глазах просил.

– Ну, пожалуйста, миленький… Ну же, родненький… Ну, еще чуть-чуть, совсем немножечко… Ну, же, Рыжий, пожалуйста…

Зрители гудели, подбадривая Шурочку и его рыжего друга. И вскоре весь двор – и взрослые, и дети – наперебой кричали:

– Ну же, Рыжий, давай, ты же можешь!.. Ты же можешь летать!..

И «Рыжий», словно услышав мольбы всего нашего двора, вдруг резко оторвался и взмыл ввысь. Он легко парил в небе, словно привязанный невидимой ниточкой радиосвязи к пульту Шурочки. Вытворяя какие-то невероятные виражи и трюки. И мы уже не замечали ни его неуклюжей формы, ни его нелепой окраски. Напротив, там далеко в небе круглый и ярко оранжевый самолет словно спорил с самим солнцем. И этот спор он выигрывал. Как и Шурочка. Сделав тогда первый, уверенный шаг к своей мечте… Кто бы мог подумать, что через пару десятков лет наши мечты разобьют с невиданной легкостью, беспощадно, вдребезги. Изрезав осколками наши незащищенные души. В кровь. А мы безропотно позволим это сделать. И никогда себе этого не простим…

Вторым шагом Шурочки стало поступление в авиационный институт. А третьим – когда ему, молодому специалисту, доверили руководить группой в известнейшем КБ. И утвердили в перспективном плане его идею создания новейшего типа самолета, питающегося энергией солнечных батарей. Казалось, мечта Шурочки – соединить реальность с фантастикой – должна вот-вот сбыться.

– Нет, ты только подумай! – взахлеб кричал Шурочка, размахивая своими толстыми руками. – Только представь себе! Мы наконец искупим свою вину перед природой. И не навредив самим себе. Мы наконец придем к компромиссу! Мы больше не позволим себе издеваться над экологией. Над деревьями, птицами и морями. Над самими собой, в конце концов! И вся наша техника станет работать на солнечной энергии! Сколько экономии! И сколько возможностей! Само солнце поможет человечеству! А человечество наконец придет к здравой и благородной мысли, что оно должно не просто брать у природы, потакая своим прихотям, но и помогать ей, всему миру развиваться естественным путем. Все дальше и дальше. Это прогресс! Понимаешь! Это и есть прогресс! Когда можно дышать чистым воздухом, купаться в чистой воде, собирать чистые плоды и употреблять их в пищу. И одновременно летать на самолетах, плавать на кораблях и кататься в автомобилях! Это только начало! Только первый шаг!..

Начало карьеры, пожалуй, было самое счастливым временем для моего товарища. Которое в один далеко не прекрасный момент станет концом. Он не мог этого знать и был безмерно счастлив. Любимая работа, надежные друзья, рядом – верный товарищ и самая любимая женщина – его жена Галка.

Шурочка женился первым, чему никто не удивился. Его Галку знал весь двор. Она росла на глазах у всех, была заводилой, общественницей, да и просто веселой, неунывающей девчонкой. Добрее человека я, пожалуй, не встречал. Две смешные косички, россыпь веснушек на круглом румяном лице, колготки в гармошку, на запястье часики с изображением Гагарина – первый серьезный подарок от Шурочки. С детства они были неразлучны и их все время дразнили женихом и невестой.

Галку обожал весь двор. И когда она из озорной девочки превратилась в симпатичную, но такую же смешливую и открытую девушку, ее полюбили еще больше. Потому что она всегда спешила делать добро. Ей беспрестанно звонили, спрашивали совета, просили о помощи. И она ни разу никому не отказала. Галка знала самые разные вещи на свете. Она могла лечить травами или запросто починить торшер. Она вязала, шила и подолгу могла спорить о творчестве Тургенева и Чайковского… Я редко встречал в жизни таких всезнаек. Галка была, как тогда говорили, очень активна по жизни, пыталась побольше узнать и изучить… Уже теперь кажется, будто она чувствовала: судьба уготовила ей недолгую жизнь. Которую она не имела права тратить попусту…

И мы запомнили ее именно такой. Верящей исключительно в добро. Что исключительно добро спасет мир. К счастью, она так и не узнала, что носителей этого самого добра с каждым днем, если не часом, сейчас становиться все меньше и меньше. И что совсем скоро некому уже будет спасать… И спасаться.

Галка заболела внезапно. Впрочем, болезнью уже были пропитаны воздух, стены, природа и люди. Болезнь подползала незаметно, высасывая по капле добро и веру, обескровливая их, превращая в уродливый сгусток злобы, стяжательства, жадности и агрессивной бездуховности. Тех, кто сопротивлялся она просто уничтожала. И, как на войне, из жизни уходили самые лучшие… Но Галке казалось, что заболела она сама по себе. И что ее обязательно спасут.