Труды и дни

Учёба Феде давалась легко, ведь на самом деле ему просто нечему было учиться в начальных классах. Некоторые хлопоты доставляло чистописание, сложный предмет, какой-то «девчоночий», как думал Федя. Федя был подвижным, не всегда внимательным и собранным. Перо его ручки засорялось волосками, а потом так и норовило подцепить каплю фиолетовых чернил из «непроливайки» и капнуть на тетрадь или даже на саму пропись. Перочистка, округлый предмет, состоящий из множества тряпочек, была вся измазана, промокашек не хватало, его преследовали кляксы, пятна и чернильная грязь.

Феде сказали старшие мальчики на бульваре, что в школе не любят «маменькиных буржуйских сынков» в матросочках и коротких штанишках. И он настоял, к огорчению мамы, но с полной поддержкой дедушки Васи, на длинных чёрных штанах, гимнастёрке, простой плотной куртке и кепке. Этот выбор оказался правильным и сразу сделал его «своим парнем» даже для старшеклассников.

На переменах девочки гуляли парами, а мальчишки бегали и возились, мерялись силой. Федя был самым сильным в первом классе, боролся даже с третьеклассниками, но тут не всегда выходило удачно. Учительница сначала посадила его с Нариманом, ассирийцем, сыном чистильщика обуви у станции метро «Охотный ряд». Нарик был парень сильный и весёлый, они пихались с Федей на уроках, учительница их рассадила и посадила Федю с девочкой.

Девочка была маленькая и серенькая, как мышка. Серая юбка, серый свитер, какие-то бесцветные волосы. Девочку звали Лида, она была внучкой искусствоведа профессора Иорданского, известного не только в Союзе, но и во многих местах за границей. И ещё дочкой художника-авангардиста Форта.

– Мой дедушка – кавалер Почётного легиона и рыцарь Красного орла, – преодолев первое смущение, гордо сообщила Лида новому соседу.

– А у него есть латы и меч? – спросил Федя.

– Нет, лат нету, но есть римский шлем. Ещё есть сабля и шпага. Шпага прямая, а сабля кривая, они висят на ковре в кабинете. И есть охотничье ружьё.

– Ружьё есть и у моего деда Васи, «три кольца» называется, – разговор становился всё более увлекательным.

– А ещё у нас есть картина с рыцарями, – снова похвасталась девочка.

– А у нас есть дуэльные пистолеты, они воском стреляют. С ними двоюродный дедушка выступал на Олимпийских играх в Швеции, и у него целых пять колец на грамоте, – вступил в разговор мальчик с передней парты, Андрюша Сомов. – Он был спортсменом. Его потом на войне убили немцы.

– А моего дедушку убили белогвардейцы. Он был будённовцем. А давайте дружить все вместе? – высокая черноволосая девочка Алла Вайншток, одетая в синее платье с белым кружевным воротником, соседка Андрея, повернулась к Лиде.

Тут учительница строго прекратила все разговоры, но дело было сделано: у Феди появились лучший друг и целых две подружки. Потом, когда их приняли в октябрята, то тот же Нариман попросился к ним пятым в «звёздочку», как положено по числу лучей красной звезды с октябрятского значка. Командиром звеёдочки стала Алла, Нарик – физкультурником, Лида – цветоводом, Андрей – библиотекарем, а Феде досталась «должность» санинструктора, на «свободном уроке» он учился накладывать бинт на руку. Игра в звёздочки и звенья была интересной сначала, но потом всем наскучила.

Расписание жизни Феди в первых пяти классах школы было устроено так, как было заведено в дореволюционных классических гимназиях, – врезультате снова и опять у него свободного времени совсем не было. Прогулки были такими же краткими, как и до школы, в сопровождении бонны. Правда, теперь были зимой лыжи на Страстном бульваре, каток на Патриарших прудах, санки на Тверской улице, снежки у памятника Свободы и стелы Конституции, что напротив Моссовета, где работала бабушка Таня. И ещё теперь иногда Феде покупали мороженное, больше не боялись ангины, он ей никогда не болел.

Дома в присутствии Феди никогда не говорили о политике, и о том, что враги убили Кирова, в начале декабря он узнал в школе. Кто такой Киров, он не знал, за что убили его, тоже, надо было спросить дома у родных. Папы не было в Москве, он строил какую-то новую электростанцию на Севере, и потому Федя пошёл с этим к дедушке Васе.

– Да, Кирова убили враги, – дедушка внимательно посмотрел на Федю.

– А кто эти враги?

– Немецкие и итальянские фашисты. Ещё поляки, румыны и японцы.

Федя задумался.

– Еще какие-то бывают троцкисты. Они кто?

– Много будешь знать – скоро состаришься. Вот вырастешь, всё узнаешь. А пока никогда и никому не задавай лишних вопросов, особенно в школе.

– А то что?

– Ты знаешь, что если газ на плите оставить открытым и напустить в комнаты, то будет плохо. А почему, знаешь?

– Знаю, отравимся.

– А откуда ты знаешь? Ты же сам не пробовал.

– Ты мне говорил. И бабушка. Я вам верю.

– Вот и хорошо, поверь мне и сейчас и никогда не обсуждай эти дела в школе и во дворе, и вообще нигде. Хорошо? Обещай мне твёрдо.

– Хорошо, не буду. Обещаю, честное ленинское.

«Честное ленинское» считалось у мальчиков важнейшей и прочнейшей клятвой, куда более крепкой, чем «честное пионерское» или просто «честное слово».

– Честное слово врать готово, – говорили, – дай честное ленинское.

И Федя хорошо усвоил правило не говорить о политике с посторонними.

Дедушка Вася знал, о чём говорил, наверное, лучше всех в семье. Он обладал ясным и весьма критическим умом. В детстве его мама и старший брат много рассказывали маленькому Васе про Льва Толстого, как тот любит народ, сам ходит в рубахе-толстовке и пашет землю, не ест мясо и пьет кумыс. Дедушка Вася даже ненадолго увлёкся толстовством, но к окончанию гимназии под влиянием уроков химии, физики и математики, увлечения техникой, правом и экономикой его толстовские идеалы рассыпались в прах.

«Не верить надо в мужика, а хорошенько вымыть, дать ему образование, начатки культуры, отучить от лени и пьянства, наделить землёй, которой полны-полно в той же Сибири, и ещё дать машины. Или обучить профессиям, требующимся в производстве или торговле, пусть перебирается в город», – слыша эти слова от гимназиста Васи, старший брат Федя просто затыкал уши.

Кончились дискуссии с братом, когда Вася стал студентом юридического факультета Московского университета и специализировался на кафедре политической экономии и статистики. Очень хорошая была кафедра, но вот куда идти работать, на что содержать молодую жену Таню и новорожденного Колю? И Василий Дмитриевич по случаю стал чиновником для особых поручений при генерал-губернаторе в чине титулярного советника с персональным окладом 1500 руб лей в год. Он хорошо справлялся с самыми сложными поручениями, особенно когда началась Германская война, и в 1916 году получил две звезды «с сиянием» на погоны и в петлицы вицмундира, то есть первый генеральский чин действительного статского советника по Министерству внутренних дел. По долгу службы он часто встречался с другим штатским генералом и при этом оперным певцом Михаилом Луначарским, младший брат которого, известный революционер, стал в 1917 году народным комиссаром просвещения. Это знакомство очень помогло уцелеть семейству Родичевых в годы гражданской смуты.

Пришёл март 1917 года, и новая власть расформировала канцелярию генерал-губернатора. Василий Дмитриевич сначала думал поступить на работу чиновником в новую городскую управу, но решил сперва присмотреться, подождал до осени и передумал. Сбрил бородку, усы, бакенбарды, оделся просто и поступил на работу в контору Большого театра, куда его рекомендовал только что обретённый сват Адам Худебник. В 1924 году, в начале НЭПа, он перешёл работать в государственный трест «Жиркость», который вскоре преобразовался в объединение «ТЭЖЭ» (высококачественные товары для женщин – парфюмерия, пудра, крем, расчёски, заколки, бижутерия и прочее). Со временем он стал помощником по экономическим вопросам Полины Жемчужиной, жены восходящей звезды коммунистического руководства Вячеслава Молотова. Так он более чем на десять лет обрёл и хорошую зарплату, и спокойную работу.

Однако с первого января 1936 года дедушка Вася и бабушка Таня, заранее договорившись, одновременно вышли на пенсию. Перед уходом бабушку Таню наградили орденом Трудового Красного Знамени, а дедушка Вася получил одним из первых новый орден – Знак Почёта. Бабушке Тане в тот год только что исполнилось 60 лет, а дедушке Васе уже было целых 65.

– Вовремя унесли ноги, – говорил потом Василий Дмитриевич.

– Да уж, – соглашалась Татьяна Ивановна.

Бабушку Таню провожали, чествовали в здании Моссовета, туда пришла вся семья Родичевых, взяли и Федю. Федя растерялся, глядя на лица людей, таких он встречал на улицах и в магазинах, но не думал, что с такими работает бабушка – полные напудренные женщины с громкими голосами и ярко накрашенными губами, мужчины с обрюзгшими не очень трезвыми лицами в криво сидящих квадратных пиджаках и мятых рубашках, часто со свисающими набок галстуками. Феде там не понравилось: густо пахло плохими духами, жареной рыбой, было шумно и очень скучно, и Федя понял, почему никогда бабушка не приглашала к ним домой в гости никого со своей работы.

Дедушку Васю провожали на пенсию в ресторане гостиницы Москва. Туда решено было Федю не брать, чему он был только рад – подумал, что там будут люди вроде тех, что было на работе у бабушки. Федя был догадлив не по годам, так оно и было, только они там были лучше одеты, и ещё после ухода с банкета руководства мужчины-сослуживцы разгулялись не на шутку.

Главной причиной ухода с работы новоиспечённых пенсионеров был только что выделенный семейству участок под строительства дачи в посёлке Ильинское, что между Малаховкой и Кратовом по Казанской дороге, недалеко от аэродрома Быково. Участок был размером почти в полгектара, на нём росли высокие сосны, было много деревьев поменьше, но не было никаких построек. Деньги на строительство в семье были, много зарабатывали Адам Иванович и Николай Васильевич, имелись трудовые накопления и у дедушки Васи.

Впервые на дачу Федя приехал в июле 1936 года, когда ему исполнилось девять лет и он перешёл в третий класс. Там шла стройка, участок был перекопан, лежали штабелями доски и брёвна, было много сложенных кубами кирпичей, какие-то железные штуковины и листы кровельного железа, стояли банки с красками и олифой, лежали мотки пакли, были кучи песка, гравия и вынутой земли, из которых торчали лопаты. В корытах размешивали цемент, по участку ходили рабочие, дымил костёр, на котором плавили битум или вар, и ещё много чего там лежало, стояло и валялось, так что даже находиться там Феде было ещё нельзя. Пока шла стройка, Родичевы снимали небольшой домик из двух комнат и веранды на участке по соседству, там ненадолго разместилась в одной комнате дедушка и бабушка, а в другой – няня Лёля и Федя. Удобства были во дворе, еду готовили в углу веранды на керосинке, ночью было прохладно, днём жарко, а потом вскоре начались дожди, и через две недели такой жизни Федю с няней отправили обратно в Москву.

Начались прогулки по летней Москве в Парк культуры, на Сельскохозяйственную выставку, в Сокольники, куда Федю возили на метро. Можно было погулять и на Цветном бульваре, в саду Эрмитаж, сходить в Музей Революции, Политехнический и Исторический. Вот это была жизнь, не то, что на даче! Сопровождала Федю либо няня Лёля, либо бабушка Аня, у которой в театре был перерыв, иногда с ним гуляла мама Соня по выходным.

Но всему хорошему приходит конец, и первого сентября Федя отправился в школу. Там обсуждали новости – вИспании началась гражданская война, республиканцы сражались с фашистами, мы помогали республиканцам, которые были коммунистами или интернационалистами. Весь год прошёл в обсуждении Испании, в военных играх на переменах и во дворе после школы.

Мира Кригер и Аня Валенкова как-то пришли в школу в шапочках-испанках, похожих на пилотки, говорили, что им их привезли из Испании, но оказалось, что их сшили в Москве. Потом Аня Валенкова, дочь начальника пожарной части, рассказывала об обороне Мадрида, на который фашисты шли четырьмя колоннами, а внутри города при этом пряталась «пятая колонна» из диверсантов и предателей, но республиканцы их победили и всех прогнали.

– Папа говорит, что и у нас много предателей и врагов советской власти, они только и ждут, чтобы на нас фашисты напали, а потом ударят в спину Красной армии, – сказала Аня. – Но их скоро всех найдут и будут судить.

– Их надо расстрелять всех, – Тенгиз, сын военного врача, говорил с небольшим акцентом, но только когда спорил или сердился.

О врагах, которые пока скрываются и готовятся ударить в спину советскому народу и Красной армии, не в первый раз уже слышал Федя в разговорах взрослых. Надо было идти снова к дедушке Васе, всё узнавать.

– Враги наверняка есть, но среди наших родных и друзей такие не водятся. И помни о своём «ленинском слове», никогда ни с кем не говорить о таких вещах, – дедушка Вася помрачнел. – Возьми и прочти лучше «Капитанскую дочку» или «Вечера на хуторе близ Диканьки», тебе уже пора приниматься за серьёзное чтение, а не ерунду всякую читать.

Он имел в виду Корнея Чуковского и сборники народных русских сказок и былин.

На следующий 1937 год, наконец, в конце мая десятилетний Федя совсем переехал летом жить на дачу. Их участок находился на Интернациональной улице, куда можно было попасть со станций Быково и Ильинская Казанской железной дороги. Путь от площади трёх вокзалов в Москве занимал всего около 35 минут, а от станции Быково до их дачи ещё минут 20.

Теперь участок просто нельзя было узнать: стоял большой двухэтажный дом с балконом и с двумя верандами, а внутри с двумя голландскими печами, с шестью комнатами внизу и четырьмя наверху, считая мансарду. Маленькая веранда выходила в сторону ворот, большая – всад.

А вот сада ещё как такового и не было – среди двенадцати могучих сосен сидели саженцы яблонь, слив, вишен, крыжовника, ирги и малины. Вдоль забора тянулся жидкий рядок спиреи, боярышника, сирени с отдельно стоящими саженцами американского клёна, рябины и туи. У ворот посадили дубок и каштан, разбили несколько цветников с маками, маргаритками, душистым горошком, анютиными глазками и львиным зевом. У колодца посадили помидоры и огурцы и стали засаживать целую плантацию клубники. Всё это обещало плоды в будущем, но сейчас это надо было покупать на рынке в Ильинском или Малаховке.

И вот в июне того же 1937 года вся семья впервые собралась на даче в Ильинском. Адам Иванович облюбовал место в саду за столиком у молоденькой рябины, молодые туи скрывали его от взглядов с улицы, он что-то читал, выписывал, задумывался, потом ходил по тропинке. Лягушка, ёжик или соседский кот вызывали у него улыбку, но немного нервировал грубый лай собаки Рекса с соседней командармовской дачи. Дедушка Адам морщился и говорил, что собаку нельзя держать все время на цепи, с ней надо гулять и заниматься, а не то у собаки мозги свернутся набекрень.

– Вася, ты бы видел лицо его жены. Где они таких жен берут? – бабушка Аня презрительно скривила полные губы.

– Это не проблема – найти, таких много, но не всем из них достаётся командарм, некоторым пьяница-слесарь, который их колотит и тем самым облагораживает их натуру, – дедушка Вася был в своём «репертуаре».

– Вася, ты опять со своими шутками! Ну, скажи на милость, как можно облагородить натуру побоями? – вступила в разговор Татьяна Ивановна.

– Страдания облагораживают, ты же читала Достоевского?

– Вот что, Вася, хватит уже, а мне надо будет сходить договориться с молочницей, тут недалеко есть женщина, у которой две коровы.

– Скажи, пожалуйста, где она живет, я сам пойду и договорюсь.

– Лучше я схожу, так мне проще будет, из твоих разговоров вообще неизвестно что получится.

– Очень обидные слова Вы говорите, Татьяна Ивановна, я Вам их, матушка, припомню.

– Припомни, припомни, напугал, а кто тебе тогда будет делать квас?

– Пойду и куплю на станции бочкового, и пусть меня от него вспучит всем назло, – сказал дедушка Вася и пошёл читать новый детективный роман, приобретённый по случаю с рук на Казанском вокзале.

В результате к молочнице на Краснознамённую улицу послали домработницу Веру, анемичную долговязую девицу, приехавшую из Кинешмы и сменившую недавно вышедшую замуж Нину. Молочницей была мрачного вида худая пожилая женщина в тёмном платке, она носила очки в железной оправе, курила самокрутки и при случае виртуозно ругалась на юных хулиганов, что нарочно стучали палкой по её забору. На ее правой руке не хватало двух пальцев. Она одна обрабатывала участок в 25 соток, держала две коровы, продавала молоко и сдавала летом свой второй домик дачникам.

Но вот однажды, когда Вера уехала в город по делам, а Божена захворала, Татьяна Ивановна сама пришла к ней за молоком, пригляделась и вдруг узнала в образе старой деревенской ведьмы Зою Кастельмар, с которой некогда познакомилась на приёме у Шуваловых в Санкт-Петербурге. Тогда две барышни отказались танцевать с юными пажами Васей и Петей, убежали в дальние комнаты и весело обсуждали символическую поэзию – Брюсова, Бальмонта, Мережковского и Зинаиду Гиппиус. А Вася и Петя Соймоновы, ещё музыкант-любитель Саша Дервиз и две красавицы, Нина Гагарина и Вера Стессель, тоже вскоре присоединились к этому кружку, и они все вместе наслаждались беседой, пока остальные «предавались светским глупостям».

– Зоя Константиновна, по-моему, я Вас знаю. Вы Зоя Кастельмар, Зоечка, ведь это ты? – Татьяна Ивановна не верила своим глазам.

– Танечка, никаких Кастельмаров, ты что, хочешь меня загнать за можай? Я Иванова, дочка телеграфиста из Пензы. Только так, пожалуйста, теперь.

– Конечно, конечно. Но как хорошо, что я тебя встретила.

И они пошли гулять, гуляли долго. Потом Татьяна вернулась домой, дождалась, пока муж заснул, и немного погрустила о прошлом одна на веранде. А за три улицы от неё плакала в подушку вдова ротмистра гвардии князя Святополк-Четвертинского, фрейлина и светская красавица Зоя, урождённая графиня де Кастельмар. Про их разговор Таня никому не рассказала, даже мужу, так как дала Зое честное слово.

Зоя Константиновна немедленно ввела Татьяну Ивановну в местное «хорошее общество», познакомила с дочерью царского полковника Полиной Васильевной, вдовой камер-юнкера Калерией Петровной и сестрой знаменитого хирурга Викторией Юрьевной. Болтливая полногрудая Полина Васильевна, презиравшая своего пролетарского мужа, советского комдива Огуренко, но пользующаяся всеми полагающимися ему благами, вызывала у Татьяны Ивановны раздражение, как и надменная Калерия Петровна, а вот с Викторией Юрьевной они быстро перешли на «ты». Потом Татьяна Ивановна познакомила со всеми ними и Анну Владимировну, которая очень скучала на даче без хорошего общества и дамских бесед.

Бабушка Аня занимала в семье Родичевых особое положение. Когда-то молодой, недавно приехавший из Праги в Петербург, но уже прилично говоривший по-русски композитор, музыкальный критик и дирижёр Адам Худебник согласился прочитать публичную лекцию по истории музыки перед аудиторией, наполовину состоявшей из эмансипированных девиц с Бестужевских женских курсов.

Тут ему бросилась в глаза статная барышня в алой шляпке, стилизованной под фригийский колпак, как на символе Франции – Марианне. После лекции барышня подошла к музыканту, явно нарочито протянула ему руку для рукопожатия и первая представилась по имени и фамилии:

– Шацкая, Анна Шацкая.

– Тогда я для Вас тоже просто Адам. Чем могу Вам служить?

– Скажите, Адам, Чехия будет когда-нибудь свободной республикой?

– О, я знаю, что многие чехи мечтают об этом, но реальность такова, что пока это невозможно, и нам приходится жить в империи Габсбургов.

– И я мечтаю о том времени, когда Россия будет свободной республикой, как Франция.

– Может быть, лучше пусть она будет конституционной монархией, как Англия, народ привык видеть во главе государства царя.

– Ничего, как привык, так и отвыкнет. Вообще-то я социал-демократка.

– И я уважаю идеалы социализма. Могу ли я Вас немного проводить?

И два «социал-демократа» пошли под руку гулять по вечернему Петербургу. Любовь настигла их стремительно и необратимо, на всю жизнь. И всё было бы хорошо, если бы Адам не был бедным и безродным музыкантом, а Анна не была бы урождённой княжной из потомков легендарного Рюрика со стороны древних Полоцких князей. Грянул скандал в благородном семействе Шацких, и в гневе Анна разорвала все связи с родными. Они, как предписывал закон, дважды обвенчались, сперва в католическом, а после в православном храмах и вместе укатили в Москву. Тут Адама, по рекомендации звезды Мариинского театра Эдуарда Направника, тепло встретили и устроили на работу чешские компатриоты – Вячеслав Сук и Ульрих Авранек, и вскоре Адам сделал здесь блистательную карьеру.

«Социал-демократкой» Аня перестала быть после событий 1905 года в Москве, когда их квартира в районе Трубной площади была обстреляна и случайная пуля чуть было не убила семилетнюю Соню, которая подошла к окну посмотреть на баррикады и солдат. Потом были холод и страх, заболел их совсем маленький сын Ваня и прямо на Рождество скончался от воспаления лёгких. Революционные идеи с тех пор навсегда покинули семью Худебников.

После смерти ребёнка Аня решила выйти на работу и по рекомендации жены Немировича-Данченко Екатерины Корф стала не то помощником по литературной части, не то особой для разного рода поручений в конторе Московского Художественного театра, где она проработала потом более сорока лет.

Характер у неё был всегда сильным, и в семье было так заведено, что если Аня что-то заявляла или требовала, то приходилось с этим считаться. Иногда она даже пробовала устроить общие внушения всему семейству, но тут её останавливала спокойная улыбка дедушки Васи, который всегда мог урезонить и успокоить. Вообще-то её на самом деле никто, кроме робкой Сони, всерьёз не боялся, зная её доброту, отходчивость и отзывчивость.

Аня быстро нашла себя в летней жизни, в новом для неё дачном обществе. Виктория Юрьевна познакомила её с психиатром Егором Васильевичем, с авиационным инженером и неутешным вдовцом Богданом Михайловичем, с директором ресторана Али Алиевичем и его женой Виолеттой, некогда румынской певицей, а ныне заведующей детским клубом. Ещё в дачном обществе заметными фигурами были Моисей Соломонович, популярный врач-гомеопат, и его супруга Эля, профессор ЦАГИ Лев Вениаминович Кац, от которого недавно ушла жена, и чета артистов цирка Устюговых, Римма и Саша. Про Римму говорили, что она раньше была шансонеткой, а после революции стала ассистенткой жонглёра Саши, теперь ходит по арене цирка в блестящем наряде и подаёт ему разные предметы. «Была я белошвейкой…» – тихо напевала ядовитая и болтливая Эля, жена гомеопата, когда видела вдали стройную фигуры Риммы. «Это она от зависти», – шептала тихо на ушко Ане Калерия, уже ставшая её лучшей подругой. Действительно, Элечка проходила боком в двери, а Римма в свои сорок пять была стройна и свежа как роза. И Виолетта Римму тоже не любила, завидовала ей, но стыдилась этого чувства.

Феде было ещё только десять лет, ему пока не разрешали самому ходить по улицам, «где гоняют машины и мотоциклы», как говорили няня Лёля и бабушка Аня, на что другая бабушка Таня только пожимала плечами: «Машины тут бывают одна раз в час, а мотоциклы и того реже». Но не спорила, у неё было дел по горло в доме и саду. Федю отпускали в гости к мальчику Алёше на участок напротив, куда приходил ещё Костя, сын военного лётчика. У Алёши папа и мама были в разводе, но папа заезжал, привозил мороженое и солдатиков. В солдатики они играли, выстраивая целые армии, рыли совком окопы, строили из веточек и дёрна блиндажи и потом расстреливали их сосновыми шишками. Играли в шашки, в поддавки, в волки и овцы, в уголки, в будёновца. Сначала было интересно, но скоро это надоело.

В конце июня на дачу внезапно приехал Федин отец на собственной машине ГАЗ М-1, на «эмке». Машину вместе с денежной премией выдали Николаю Васильевичу в придачу к ордену Ленина. Он вернулся из Сибири и с Северного Кавказа и теперь делал что-то важное по передаче энергии от строящегося каскада ГЭС на Волге, в Угличе, Рыбинске и других местах. Отец подарил Феде отличный перочинный ножик со множеством лезвий, а всем привёз много сушёной воблы и несколько банок чёрной икры.

Машину поставили на даче, ведь Николай снова улетал, а к ней был нужен шофёр. Шофёра Татьяна Ивановна нашли среди местных, его звали Саша, он демобилизовался из армии, искал работу. С ним пришла работать сторожем и садовником его молодая жена Дуся. Теперь у Родичевых работали пять человек: тихая горничная Вера, рыхлая, вечно немного хворающая повариха Божена, бонна тётя Лёля, крепкий и сильный Саша и смешливая энергичная Дуся. Для Дуси и Саши наспех строился отдельный тёплый зимний домик. Ещё они взяли щенка овчарки, назвали его Гаврош, пусть охраняет участок.