Труды и дни

Страх и трепет

Пока семейство Родичевых мирно отдыхало на даче, в Москве за красной кирпичной стеной произошло эпохальное событие – товарищ Сталин второго июля подписал решение Политбюро «Об антисоветских элементах». Но ещё раньше, в июне Василий Дмитриевич, слушая радио и читая о суде над Тухачевским и другими, стал мрачен, как это бывало при подобных известиях.

В голове его в такие дни начинал работать калькулятор, как у старшего офицера, изучающего характер местности и прикидывающего возможность прилёта вражеского снаряда на позиции своей части. Пока дело касалось военных, вроде было относительно спокойно, но что-то витало в самом воздухе, в той атмосфере агрессии, подозрений и ненависти, градус которой всё повышался, чувствовался в газетах, радиопередачах и просто среди людей.

И вот «прозвенел первый звоночек» – пятнадцатого ночью к даче комдива Огуренко подъехали две чёрные машины М-1, самого комдива и его жену арестовали и увезли. Всю ночь и весь следующий день на даче шёл обыск, потом чекисты уехали, прихватив с собой сторожа Семёна, ординарца комдива со времен Гражданской войны. Так не стало в обществе на даче Полины Васильевны.

– Невелика потеря, – заметила Эля.

– Может, он ни в чём не виноват, это ошибка, – заступилась Аня.

– Там разберутся, если не виноват, так отпустят.

Но уже через две недели Эля не была такой самоуверенной, даже казалась испуганной – вМоскве арестовали профессора Каца, говорили, что по доносу бывшей жены, но чего только не придумают на даче. И перед самым отъездом пришло известие, что арестованы Богдан Михайлович, а также папа Алёши, авиаконструктор, тот самый, который навещал сына и привозил солдатиков.

Всё это было очень тревожно. Татьяна Ивановна, Зоя Константиновна и Анна Владимировна конспиративно посовещались, гуляя втроём по лесочку у болота, и решили просить совета у Василия Дмитриевича. Тот был уже готов:

– Вам, Зоя Константинова, Тане и мне с вами надо сидеть тут тихо по своим домам и дачам, в Москву не ездить, внимания не привлекать, в гости к посторонним не заходить, разговоры на улице ни с кем не поддерживать. Началась новая компания «борьбы за социализм», и она должна когда-то будет закончиться, но вот когда, неизвестно. Сейчас главное – не попасть под первый вал арестов, а там видно будет, может, мимо пронесёт, как уже не раз бывало.

– А что тогда прикажешь делать работающим – Соне, Адаму и мне? – спросила взволнованная Анна Владимировна.

– А вот вам как раз надо быть в Москве. МХАТ и Большой театр скорее вас защитят от ареста, чем дача. Станиславский и Гельцер не дадут просто так никого из Худебников арестовать. Главное, что будет с Николаем, вот если арестуют его, то тогда и за нами всеми придут. Надеюсь, что его не тронут, – сказал Василий Дмитриевич с преувеличенным оптимизмом.

Так и решили. Божену с ее польским прошлым тоже решено было оставить на даче, а Веру и тётю Лёлю забрать в Москву.

Федя ничего не понимал, но чувствовал тревогу в самом воздухе. Увезли мальчика Алёшу, и Костя не заходил, совсем тихо стало в дачном посёлке.

В Москву Федя впервые ехал на машине на переднем кресле рядом с шофёром, сзади уместились бабушка Аня и тётя Лёля, а Соня с Верой решили ехать как обычно, на поезде. Копались до заката, и в Москве оказались, когда уже совсем стемнело, подъехали к дому и остановились. Сразу во многих квартирах в их доме и доме напротив погас свет. Это было странно.

– Анна Владимировна, здравствуйте, это Вы? – дворник Володя вежливо снял кепку.

– Да, Володя, это вот наша машина теперь. Познакомься, Саша, наш водитель. Он разгрузит наши вещи и поедет обратно в Быково.

– Я помогу. Не то у меня было в груди похолодало. Потом пригляделся, машина-то синяя, тут сразу и отлегло, – сказал Володя, отходя от машины.

– Что, почему отлегло, что случилось? – Анна Владимировна двинулась вслед за Володей.

– Давайте ещё немного отойдём с Вами в сторонку, – Володя понизил голос и огляделся. – Соседа Вашего Колыванова, что из Наркомторга, арестовали, два дня у них в квартире шёл обыск, жену и сына потом куда-то увезли и дверь опечатали. Говорят, когда он работал в Америке в «Амторге», его японская разведка завербовала. Может, правда, может, нет. Мало ли что у нас говорят. И ещё в четырнадцатом доме двух чекистов с ромбами взяли, и одного из горкома партии в доме, что на углу Столешникова, и в Дмитровском двоих.

Потихонечку свет в квартирах зажёгся, из своего окна высунулся сосед, поздоровался, потом из другого ещё одна знакомая, затаившийся дом оживал.

На этом дело не кончилось, утром следующего дня, в понедельник, когда Елена Максимовна пошла по каким-то своим делам, её остановил дворник Володя: «О Вас тут спрашивал один, в пиджаке и серой кепке. Я сказал, что ничего не знаю. Он обещал потом ещё зайти».

У Елены Максимовны всё внутри похолодело, укололо сердце, дыхание прервалось… Панический ужас охватил тётю Лёлю, и она помчалась на вокзал, покупать билет на поезд до Курска, откуда была родом и где жили её родные.

Сбивчиво и путанно она стала объяснять, что её вот-вот арестуют, что она потянет за собой всех, что ей надо срочно уехать в провинцию из этой страшной Москвы. Она наспех сложила вещи в два чемодана, просила её ни в коем случае не провожать, нигде не разыскивать, ей никуда не писать и никому не говорить, куда она уехала. Ей обещали, с ней простились в слезах, и она уехала на трамвае в сторону вокзала, чтобы уже никогда больше не вернуться.

Человеком в серой кепке, который её в тот день разыскивал, оказался сторож из Фединой школы, когда-то она обещала научить его раскладывать пасьянсы, чтобы ему занять себя в ночном дежурстве, за этим он и приходил.

С тех пор от тёти Лёли не было никаких вестей, и только после войны Родичевы узнали, что её арестовали вместе с ещё четырьмя родственниками и добрым десятком знакомых, обвинили в контрреволюционной деятельности, что она получила десять лет без права переписки и умерла в лагере от болезни. На самом деле её расстреляли ещё в декабре 1937 года, и поездка в Курск к своей дворянской родне стала её роковой ошибкой. В Москве же она никому не была бы нужна, никто тут не собирался арестовывать старую няню семьи народного артиста Большого театра Худебника и видного деятеля Наркомата тяжёлого машиностроения Родичева, лично известного самому Кагановичу.

Федя пошёл в школу в среду, на следующий день после отъезда тёти Лёли. Обсуждали с друзьями события, из которых главным был перелёт экипажа Чкалова через Северный полюс в Америку. Алла и Андрей встречали наших героев-лётчиков, рассказывали об этом взахлёб. Потом поговорили о «пятой колонне», которую нарком Ежов взял в «ежовые рукавицы». Но Алла сказала, что иногда арестовывают самых странных людей, совершенно безобидных на вид, но надеялась, что «там разберутся». В классе недосчитались одного мальчика, учителя тихо говорили, что его родителей арестовали, а его самого отправили в детский приёмник. Федя раньше с ним почти не общался.

Осенью 1937 года город днём жил интересной и яркой жизнью, в Кремле монтировали красные звёзды, в кинотеатрах шли новые фильмы, строились мосты, передвигались дома, пионерия маршировала. Ночью же, особенно в центре Москвы, внутри Садового кольца, проходили ежедневно обыски и аресты. Анна Владимировна, как и многие в то время, вздрагивала, когда ночью на пустой улице слышала звуки машины, особенно было страшно, когда машина останавливалась неподалёку и слышались грубые мужские голоса.

Потом историки подсчитают, что в годы «ежовщины» были арестованы полтора миллиона человек, из которых расстреляли почти половину, вроде пострадал всего один процент населения, но было одно место, где аресты случались десятками еженощно, и это был центр Москвы. У Анны Владимировны сдавали нервы, она страдала бессонницей, курила до утра прямо в гостиной, с рассветом забывалась в коротком чутком сне, потом целый день клевала носом на работе. Адам Иванович и Соня при этом спали, ели и веселились как дети, их головы были устроены так, что все опасения казались эфемерными, страхи чрезмерными, а «чему быть, того не миновать».

– Душенька, ну подумай сама, кому мы нужны? Они сейчас друг друга кушают, им это интересно. И потом, скоро выборы в Верховный Совет, туда идёт Иван Москвин, будет кому тебя защитить, если что-то пойдёт не так, – Адам Иванович тихо потягивал сладкое вино Шемаха из ликёрной рюмки.

– Нет, я не могу, просто больше не могу.

– А что говорят Бокшанская и Михальский, у них нюх как у пойнтеров?

– Оля считает, что пока живы Константин Сергеевич и Владимир Иванович, нас никого не тронут, ну разве что единицы пострадают.

– Нет, она переоценивает Немировича, он вождям не авторитет, для них на театре гений только один – Станиславский. Мне говорили, что Мейерхольда хотели арестовать, но Станиславский его взял на работу в студию, и теперь с ним всё в порядке.

– Кто тебя всё это рассказывает?

– Катя Гельцер, конечно, и кое-что добавляет Марина Семёнова.

Анна Владимировна после таких бесед ненадолго успокаивалась, но потом тревога вновь брала вверх.

У Феди же было событие в тот год исключительное: в начале ноября приехал отец и после взял его на парад на трибуну возле Кремлёвской стены. То, что он был туда приглашён, было хорошим знаком, как думали Аня и Соня. Дедушка Адам пожимал плечами и смеялся:

– Сегодня вас приголубят, завтра расстреляют, они у нас внезапные, наши вожди, как заморозки в июне или гроза в апреле, ха-ха.

– Тьфу на тебя.

На новогодние каникулы Анна Владимировна отпросилась в конторе и уехала с Федей на дачу на пару дней, где вечером, сидя за игрой в кинга вчетвером с Зоей Константиновной, старшее поколение вело беседу.

– Вы знаете, мне как-то даже спокойней стало, как ни странно, как пишет Чуковский, «волки от испуга скушали друг друга». Может, наши вожди друг дружку со страху съедят, а про нас подзабудут, – сказала Зоя Константиновна.

– Что Вы, дорогая, помните, у Анатоля Франса «Боги жаждут», революция всегда пожирает своих детей. Начали в восемнадцатом году с левых эсеров, и пошло, и поехало. Нет уже ни Троцкого, ни Бухарина, ни Рыкова с Каменевым. Кто-то уже там, в гостях у Карла Маркса и Ленина, а кого-то скоро тоже спровадят на тот свет. Но заметьте, они никогда не забывали охотиться на «бывших», на священников и зажиточных крестьян или, как они их глупо так называют, на «кулаков», – пожал плечами Василий Дмитриевич.

– Вася, прекрати немедленно, что ты опять завёлся, зачем тебе это надо, как нарочно, – Татьяна Ивановна, всегда сердилась, когда при ней начинались «разные интеллигентские разговорчики».

– Это я на твоего супруга плохо влияю, заражаю его нигилизмом, – усмехнулась Зоя Константиновна.

– Не надо о страшном, право же, не надо, давайте играть. Что у нас, «не брать дам»? – Анна Владимировна протёрла очки и водрузила их на нос.

– Да, хорошо бы, если бы дам они не брали, но их тоже берут, хотя в основном по тузам, королям и валетам ударяют. И шестёрками не брезгуют.

– Вася, но я же прошу тебя как человека, перестань, пожалуйста. Ну вот скажи, зачем нас арестовывать, мы уже никому не можем мешать, – Татьяна Ивановна вдруг сама поддержала тему, которую хотела закрыть, что выдало её сильное душевное волнение.

– Для отчётности, Танечка, у них же плановое хозяйство. Арестовать столько-то и столько-то, столько-то из них расстрелять, и так далее. Для массовки могут и нас привлечь, потому и нужно быть сейчас незаметными, чтобы под сурдинку не угодить в Бутырку.

Татьяна Ивановна тяжело вздохнула и отвернулась, она выглядела расстроенной. С младых ногтей она любила русский народ всей своей немецкой душою. И когда маленький Коля пошёл в гимназию, она не захотела сидеть дома, как многие жёны чиновников, а занялась устройством клубов с чайными для рабочих в Московских народных домах – Садовническом, Новослободском, Сретенском и Введенском. Она помогала Народному театру при Сергиевском народном доме, занималась организацией мастерских для сирот, благотворительными делами, а в годы войны – помощью инвалидам и семьям ушедших на войн у. Многие в городе её знали как прекрасного организатора, неутомимого и отзывчивого человека. Неудивительно, что в восемнадцатом году её, можно сказать, «на руках внесли» в формирующийся аппарат Московского городского совета. Так как она искренне была «с народом и за народ», то образы грядущего светлого справедливого будущего её привлекли, она даже вступила в партию. Но, увы, не могла она не видеть, как далёк окружающий её мир от декларируемых идеалов. Разговор был ей в тягость и огорчал, потому что в нём была правда жизни, и она это тоже знала.

В городе шли аресты, а в Быково и Ильинском жизнь почти вошла в колею, за всю осень арестовали только двоих шапочных знакомых Татьяны Ивановны. Старшие Родичевы, следуя примеру Зои, решили тихо исчезнуть, раствориться в дачном посёлке среди старичков и бабушек с детьми, рабочего люда и мелких служащих, домашней прислуги и местных пьяниц, обрести покой между незамысловатым бытом дачников и историческим укладом жизни рабочей слободки, примыкавшей вплотную к дачному массиву.

Но перед Татьяной Ивановной во весь рост стояла проблема партийного учёта, ведь она продолжала состоять в партийной организации Моссовета. Решила её она быстро и просто – устроилась на полставки работать в регистратуру соседнего санатория для нервнобольных детей и встала на учёт в его первичную партийную организацию. Так посоветовал ей друг, психиатр Егор Васильевич, жена которого Ада и была председателем санаторной партийной «первички». Вот так Татьяна Ивановна исчезла из поля зрения органов госбезопасности, свирепо проводивших чистку рядов Моссовета.

Ненадолго вся семья в декабре собралась в Москве, чтобы тихо встретить Новый год вместе с приехавшим к родным на три недели в отпуск Николаем.

Николай достал для Феди и его трёх друзей билеты на ёлку в Колонный зал Дома союзов, там было представление, давали подарки, но дети выросли, у них в 11 лет были уже другие интересы. Вот побывать на катке в Парке культуры, сходить в музей или зоопарк, в кино, поесть мороженое в кафе с отцом и мамой совсем другое дело. Все новогодние дни каникул отец проводил с Соней и Федей, а пятнадцатого попрощался и улетел в Сталинград.

Наступил февраль 1938 года, аресты не прекращались ни на один день, даже наоборот, на этот месяц пришлось их больше всего, как и известий о расстрелах и прочих приговорах. Василий Дмитриевич помрачнел, узнав, что расстреляли бывшего генерал-губернатора Джунковского, которого некогда пощадил Дзержинский. Именно у него был чиновником для особых поручений тридцать лет тому назад Василий Дмитриевич Родичев. Снаряды рвались совсем рядом, мало ли что рассказал чекистам Джунковский, ведь о методах допросов на Лубянке было хорошо известно всем, кто хотел знать.

Решено было разъехаться по разным местам летом, а не собираться всей семьёй на даче. Соня должна была оставаться с Федей в Москве в июне, в июле же Федю отправляли в пионерский лагерь энергетиков на остров Хортица на Днепре. А потом в августе Федя должен был полететь с папой и мамой на самолёте в Ялту. Дедушка Адам в сопровождении бабушки Ани уезжал в июне на гастроли, потом они решили плыть на пароходе по Волге из Москвы в Астрахань через только что построенный канал «Москва – Волга», а оттуда двинуться в Кисловодск, подлечиться там пару недель.

Так что на дачу в Быково навестить дедушку с бабушкой Федя приезжал летом 1938 года лишь на пару дней, последний раз перед школой.

В июне они с мамой снова побывали на Сельскохозяйственной выставке, в парке Сокольники, в Измайлово. В Парке культуры Феде понравился аттракцион – спиральный спуск, ещё особенные качели и «Иммельман», а также катание с мамой на лодке. У Сони не было видно седых волос, стройная, в лёгком платье, она казалась юной девушкой.

– Девушка, разрешите предложить Вам и Вашему брату мороженое, – перед ними стояли двое молодых командиров.

– Это не брат, это мой сын. Спасибо, мы уже поели с ним мороженого.

Военные стушевались и извинились, Соня веселилась, Федя хмурился.

В пионерском лагере на Днепре Феде неожиданно понравилось: вставать с барабаном и горном, маршировать, жечь костёр, всякие соревнования, походы и, конечно, купание. Раздражал тихий час, и ещё еда была невкусная. Отец сказал, что мальчиком он два года пробыл скаутом, ему нравилось, и что пионерию по поручению жены Ленина делали его знакомые скаут-мастера.

В Ялте в августе все было замечательно, они жили в санатории в отдельном домике на две комнаты прямо у моря, каждый день купались на закрытом пляже, ездили в горы на машине, побывали в Ливадии и Никитском ботаническом саду. Федя загорел и вытянулся. Наступал новый учебный год, Феде было одиннадцать лет, он шёл в пятый класс.

В начале августа умер Станиславский, от Анны Владимировны пришло в Ялту письмо, закапанное слезами: Константин Сергеевич был ее кумиром.

В последние дни августа Федя уже в Москве узнал тревожную новость: в Ленинграде недавно был арестован брат бабушки Тани профессор Иван Иванович Энгельберг по обвинению в шпионаже в пользу Германии. На даче у Родичевых уже находились его вторая жена – Тина и две девочки мал мала меньше – пяти и трёх лет. Иван Иванович был арестован по спискам центрального аппарата НКВД и потом переведён из ленинградских Крестов во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Тина искала возможность для передачи, пыталась что-то узнать, а оставшийся в Москве Николай хлопотал за него, подключил профессоров Александрова, Винтера, Шателена и даже вышел на секретариат Кагановича. Василий Дмитриевич был мрачен, тучи сгущались над семьёй. Но тут по неумолимой логике репрессий и аппаратных чисток сам железный сталинский нарком Ежов стал терять свою власть, потом в НКВД сменилось руководство, ранее заведённые дела пересматривались, и в декабре 1938 года профессор Энгельберг оказался на свободе. Он по понятиям того времени «отделался лёгким испугом», провёл в тюрьме всего четыре месяца.

Перед войной

Стало намного спокойнее, и новый 1939 год Родичевы и Худебники решили встречать на даче все вместе. С ними в тот раз были также Иван Энгельберг с сияющей Тиной и их малышками. Встреча Нового года была весёлой и шумной, и только одно омрачало радость Феди – недавно погиб его любимый герой Валерий Чкалов. Портрет Чкалова он повесил в своей комнате рядом с фотографией отца. Николай Васильевич это поддержал и одобрил.

Федю решено было задержать на даче до февраля, бабушка Аня договорилась с завучем и классной руководительницей. Федя валялся, читал Конана Дойла, Ильфа и Петрова, Жюля Верна. Вечером же, когда девочек укладывали спать, он приходил к ним и рассказывал сказку с продолжениями про электрического зайца. У этого зайца в животе была волшебная электростанция, и он с её помощью делал разные чудеса – зажигал огни на ёлке, двигал поезда и трамваи, создавал искру в двигателе машин и даже вызывал небольшую молнию, чтобы напугать злых хорьков и крыс. Заяц летал на волшебном электроплане, катал на нем детей, погружался на дно моря в подводной лодке, пробуривал горы, чтобы найти драгоценные камни и металлы. Тина потом очень жалела, что не записала её.

В раскисшем влажном феврале Федя пошёл в школу, сдал всё, что пропустил, и после каникул начал готовиться к экзаменам и переводным испытаниям в шестой класс. С каждым годом с этим становилось всё строже. Но без особого труда он получил «отлично» по всем предметам и уже в конце мая снова был на даче.

Семья была готова к дачному сезону лета 1939 года, даже Николай обещал выбраться и пожить со всеми. Все, кроме Адама Ивановича. В том году, в августе ему исполнялось 70 лет, в середине сентября готовилось его чествование, потом концерт и приём по этому случаю, ждали приезда мировых знаменитостей, участия членов правительства и присвоения академического звания «народный артист СССР». Адам Иванович, чтобы не ударить в грязь лицом, решил всё держать под контролем и жить в Москве даже в самую жару и только иногда наведываться на дачу на пару дней, не больше. К этому времени родные стали замечать странности в поведении мэтра: он стал беспокойным и суетливым, похоже, чувствовал, что работать, как прежде, не сможет, что звезда его готова закатиться и настают последние годы его славы.

Анна Владимировна в тот год не поехала с театром на гастроли в Донбасс, решила тоже жить на даче, чтобы побыть с Федей, её отпустили на всё лето. С Адамом Ивановичем в Москве оставили домработницу Веру, которая этому была рада, ведь обслуживать одного пожилого доброго и нетребовательного в быту мужчину много легче и веселей, чем носиться по даче, исполняя желания всех хозяек. Соня же мудро решила жить как-то между дачей и Москвой – и видеть родных, и всё-таки отдыхать от них.

Федю этим летом родственники уже не слишком занимали уроками – он же был отличником. Только иностранные языки, французский и английский с бабушками, и ещё дополнительно с дедом Васей немного латынь, были оставлены для ежедневных занятий до обеда.

После обеда Федя был свободен и уходил гулять с дачными друзьями до самого вечера. Компания была разношёрстная, состояла из мальчишек в возрасте от 7 до 17 лет. Тут были и дети артистов, врачей, военных лётчиков, машинистов, и дети рабочих швейной фабрики, сортировочной станции, служащих и рабочих аэропорта «Быково», совхозной фермы, нянечек и медсестёр из соседних больниц и санаториев и прочего разношерстного подмосковного люда. Автомобиль Родичевых, конечно же, вызывал чувство завистливого почтения к Феде у некоторых из его друзей, но всё-таки главным для успеха в компании было не материальное положение, а личные качества, в первую очередь, конечно же, удаль, сила и смелость.

Много времени занимал футбол, обычно проходивший на Рабочей улице, по которой машины почти не ездили. Команда с Интернациональной побеждала ребят с улицы Парижской коммуны, с Пролетарской и даже с улицы КИМ (эта аббревиатура значила «Коммунистический интернационал молодёжи»). Только «добры молодцы» с Опаринского шоссе были сильнее, там жили дети рабочих железной дороги и служащих аэропорта.

Сидя на земле с ногами в канаве, ребята рассказывали анекдоты, делали рогатки из сучков или металлической проволоки и резины от велосипедных камер и спортивных эспандеров, ходили купаться на Быковский и Ильинский пруды, там плавали на надутой камере от полуторки. Гуляя вдоль дач, стучали палкой по заборам, лазали на чужие участки за яблоками и сливами, иногда спасаясь от собак, гоняли на самокатах и велосипедах, путешествовали от болота мимо фермы через лес за грибами до Куровской ветки железной дороги. Играли в простые шашки, в шахматы, в подкидного и переводного дурака и в «веришь – не веришь». Потом носились толпой на чьём-нибудь участке, играли в прятки, в жмурки, в салочки, в казаки-разбойники. Принимали в этом участие и малыши-дошкольники, и великовозрастные семиклассники, и ученики ремесленного училища.

У кого-то было духовое ружьё, у кого-то водяной пистолет, у кого-то командирский планшет или финский ножик с наборной ручкой. Это были ценные предметы. Перочинные ножи были у всех, ими играли просто «в ножички» и в «города», учились кидать росписью. Бесконечно разговаривали, шутили, иногда пели, иногда ссорились, боролись и даже дрались. Федя, накачанный гимнастикой по системе Миллера, обычно выходил из борьбы победителем. Придя в компанию сначала «на новеньких» и выдержав формальное испытание в виде «коготь, локоть и кулак» и «саечка по-московски», пару раз дав кому-то сдачи, рассказав несколько историй, он стал «на стареньких» для всех, своим «Родей». Вечерами и по ночам он читал интересные книги, иногда до самого рассвета, до пробуждения птиц.

Познакомился Федя и с двумя девочками, которые хотели дружить с мальчишками, их иногда принимали в игру. Наташа мечтала быть пилотом, как Гризодубова или Раскова, Таня хотела где-нибудь сразиться за свободу народов с мировой буржуазией. Феде нравились обе сразу, выбор был труден.

С девочками обсуждали кино «Если завтра война», «Волга-Волга» и особенно «Александр Невский». Федя атаковал дедушку Васю, пересказывал ему эпизоды фильма, и в конце концов тот решил сходить и посмотреть.

– Не думаю, что всё там было так на Чудском озере, это, скорее, не история, а поэма с музыкой, и ещё, конечно же, аллегория, – сказал он Феде.

– Как же так? Это же исторический фильм?

– Ну, не совсем. Фильм-то о подвиге предков, но он ещё напоминает о немецкой опасности, о возможной войне с фашистской Германией.

– Как мы можем воевать с Германией, если у нас нет с ней границы. Вот с Польшей может быть война. Если завтра война, то с поляками или японцами.

В конце июня взрослые обсуждали арест Всеволода Мейерхольда. Краем ухо Федя случайно услыхал обрывок этого разговора. Кто такой Мейерхольд, Федя точно не знал, но фамилию много раз слышал.