Листая страницы. Жизнь и творчество композиторов Корепановых

Позже, через много лет, в одном из выступлений на радио он говорил, что, когда он услышал свою песню в исполнении хора, у него запылало лицо, и слёзы выступили на глазах. И именно тогда он окончательно понял, что будет композитором.

Песня имела большой успех. Более того, она до сих пор не потеряла своего обаяния, и по сей день без неё не обходится, пожалуй, ни один хоровой концерт.

Но тем не менее пишет о своём триумфе Герман довольно сдержанно:

«Что меня сейчас интересует, так это гонорар. Деньги нужны на пропитание. Я уже продал радиокомитету за 200 руб. свою песню „Мон тодам ваисько“, её же собирается купить и филармония. Да вот уже второй раз позавчера получил из Иркутска гонорар за свои стихи, написанные ещё во времена óно, в Корее. Что ни говори, а всё плюс к зарплате» (запись от 30 августа 1947 г.).

В училище, где он одновременно посещает и второй, и третий курс, дела идут замечательно. Сказывается его самообразование в армии.

«В муз. училище дела идут почти что прекрасно. Я ничего не учу и считаюсь отличником на всех трёх курсах. Пока что благополучно решаю задачи по гармонии за 3-й курс, ещё лучше пишу диктанты по сольфеджио, немного подвигаюсь по дирижированию и кое-что сделал и по курсу фортепиано (гаммы! До-мажор! Ура!) Алиса Агабековна Чустузиан, преподаватель по фортепиано, мною довольна (кажется, даже очень!), Кац и того лучше и т. д. В общем, «всё хорошо, прекрасная маркиза!..» Ну, и ладно.

<…> Сегодня с Эриком Аммосовым ходили к моей симпатии, Люсеньке Козловой, «кнопке», и (увы!) не застали её и принуждены были мирно и спокойно целый час пробеседовать с её престарелой шестьдесятсчемтолетней матерью, после чего так же мирно удалиться по направлению к своим домам» (запись от 10 сентября 1947 г).

«Кнопка» – так любовно называет свою избранницу влюблённый молодой человек. Рядом с длинным и худым, как палка, Германом, Люся действительно выглядела очень миниатюрно. Невысокая, с чудесной фигурой, большеглазая… И не подумаешь, какой сильный характер скрывается за этим милым видом.

А какие у неё были волосы! Густые, волнистые, длинные. Её гордость. Всю жизнь она ухаживала за ними, как за своей величайшей драгоценностью. Но так оно и было.

Мы с сестрой не раз досадовали, что не досталось нам её волос, что всю эту красоту передала она брату Саше, которому они вообще были не нужны. Он вечно ходил либо стриженый, либо лохматый, а потом вообще облысел, и вся красота пропала втуне. А нам с сестрой достались папины волосы – тонкие, прямые и абсолютно не держащие завивку. Сколько в бигуди не ходи, а стоит попасть даже не под дождь, а просто выйти на улицу при повышенной влажности – и всё, волосы опять свисают сосульками.

Подстриглась мама, когда ей под 80 лет было. Трудно стало ухаживать за волосами, причёску делать. Ходила она уже плохо, так что парикмахера я на дом вызывала. Но слышали бы вы, как той жалко было убирать эту красоту, как охала она, срезая первые пряди. Впрочем, с такими волосами и короткая стрижка смотрелась великолепно.

Но до этого ещё далеко. А пока Герман собирается жениться, а Люся морщит нос и думает: хочет ли она замуж или лучше пожить ещё вольной жизнью.

Хоть учёба и личная жизнь занимают много времени, но писать молодой композитор не прекращает. По-прежнему ходит советоваться к Николаю Максимовичу, но правок становится всё меньше. Опыт нарабатывается быстро.

«Сегодня у меня радость: начисто переписал подчищенный вчера Греховодовым хор, отдал на рассмотрение Гордон. Слава Богу, кажется, отвязался!.. Этот хор в последнее время не давал мне никакого покоя. Я не мог приняться за какую-либо другую вещь. Привычки такой не имею. Если я принялся за что-нибудь, я уже не могу всецело отдаться другому делу, ибо первое, пока не выполнено, не даёт мне покоя. Впрочем, у всякого осла свои капризы, а потому не будем об этом распространяться. Сейчас у меня мечта: продать этот хор („Кыӵе шулдыр“ на сл. М. Петрова) и радиокомитету, и филармонии. Я бы смог и сапоги выкупить от сапожника, которому отдал заготовки ещё в начале лета, и ещё кое-что сделать, как-то: расплатиться за квартиру и с Греховодовым» (запись от 17 сентября 1947 г.).

Герман знакомится с поэтом Гаем Сабитовым. Он очень рад этому. Чтобы писать песни, ему нужны хорошие стихи. Репертуар хора радио составляли народные песни в обработке Васильева-Буглая, Греховодова, Молотковой и др., требовался новый репертуар, а где его взять, если нет хороших текстов?

В дневнике он записывает:

«Утром, зайдя в радиокомитет, открыл, что наш маленький Сабитов – поэт, и что он может снабжать меня своим товаром. Тоже хорошо! У Дунаевского – Лебедев-Кумач, у Соловьева-Седого – Фатьянов, а у Корепанова – Сабитов! Не так ли дружище? Ха-ха! Совсем в люди начинаешь выходить!» (запись от 17 сентября 1947 г.)

И первой песней, написанной на стихи молодого поэта и нового друга, становится песня «Тупаса улон понна» («За светлый мир»). Память о войне ещё жива, и песня посвящена ей:

Мы клянёмся покоя не знать,

Мир надёжно сберечь.

Никому не позволим опять

Пламя смерти разжечь.

(перевод Я. Серпина)

Сотрудничество оказалось удачным, и вскоре Герман пишет ещё одну песню на стихи Гая Сабитова: «Паймод, эке!» («Чудак рыбак»). Шуточная песня быстро завоевала популярность, перекочевала в репертуар ансамбля «Италмас» и исполнялась на его концертах много десятилетий с неизменным успехом.

На личном фронте тоже дела идут хорошо. Герман не просто влюблён, он – любит всей душой, и неимоверно счастлив.

«До чего же я долго не брался за перо: даже ручку потерял. Пришлось, подобно вору, залезть в Витин старинный портфель и вытащить его ученическую, много испытавшую в ученических руках, ручку. А это называется покушением на чужую собственность. Впрочем, в данном случае это простительно. Весьма. Ведь я столько времени не писал дневник! С 17 сентября бедная тетрадка лежала на самом дне комодного ящика, на самом низу двухпудовой кипы исписанной мною в детстве бумаги. Бедная ты, да несчастная! Дай-ка я тебя приголублю да приласкаю, поговорю с тобою по-дружески.

Знаешь ли ты, что такое любовь? Нет? Тогда ты счастлива. Ты не волнуешься, не переживаешь, ты спокойна. Ты не мечешься, тебя не преследует чувство этакой, знаешь, неудовлетворённости. Ты не мучаешься, не проклинаешь.

Я был когда-то влюблён! Это было в дни далёкой, золотой юности. Боже мой, как далеки те дни, солнечные, безмятежные, окутанные романтикой дни! Невинные души, чистые, без пятнышка! Жизнь казалась широкой, солнечной, бесконечной… И я любил. Но «это было давно и неправда», как сказал некий поэт. Я думал (признаюсь, грешник) что никогда-никогда не вернутся те дни.

Они вернулись, и я в плену. В сладком, блаженном плену! Я влюблён, как некогда в юности.

Ура! О горе! Ура!

И её зовут Люськой, и она маленькая (кнопка), и она хорошая и замечательная. Если бы я был писателем, я бы обязательно написал роман. Но сейчас я не могу писать. Мне хочется сказать ей что-нибудь приятное, хочется порадовать её, сделать ей какой-нибудь подарок, – осчастливить любыми способами. Да здравствует любовь!» (Запись от 2 октября 1947 года).

«Сегодня мне в голову пришла удивительная мелодия. Простая и нежная, в духе итальянской, неаполитанской песенки. И тут же навернулись и слова. Вот они:

Как хорошо нам с тобою вдвоём под луною,

Нежный твой голос так ласков и мил для меня

Девушка милая, радость моя, ты со мною!

Счастьем дышит ночная вокруг тишина!

Сердце трепещет при виде тебя, дорогая!

Сердце трепещет, и сам я от счастья не свой.

Как про любовь мне тебе рассказать, – я не знаю…

Девушка милая, счастье моё, ты со мной!

Посвящаю Люське. Но – боюсь ей спеть. А вдруг она рассердится? Страшно. Но, во всяком случае, дальнейшее покажет. Любовь… ха-ха, какая смешная штука! Одному человеку понравился другой человек, и начинается сумасхождение. Однако нужно сказать, что любовь действует облагораживающе. Именно любовь является стимулом всей жизни. И это правда. Я, например, никогда бы не написал такой простой и красивой мелодии, если бы не любовь. Честное слово, это правда. Как про любовь мне тебе рассказать – я не знаю… да и боюсь, признаться… В этом отношении я ужаснейший трус! Даже хуже…» (запись от 6 октября).

Варваре Матвеевне Люся нравится, и она идёт к матери избранницы сына, чтобы сосватать детей. Евдокия Капитоновна не в восторге от такого родства, но согласие всё же даёт. Да и Люся не возражает. И молодые подают заявление в ЗАГС. Герман счастлив.

«Итак, до великого перелома в моей жизни осталось двадцать семь дней. Боже мой, ах и ох! Как я радуюсь, как печалюсь. Ведь я – жених! Ведь скоро я – муж! Ха, ха, ха! Уди-ви-тель-но! Такой мальчишка, а уже высоко летает! Смотри, Герман, не упади! Нос расшибёшь, оголец окаянный!

Однако нужно признаться, что я влюблён. Влюблён не так, как был влюблён некогда в далёкой юности, люблю не так, как любил, будучи мальчишкой, – но, тем не менее, это такое хорошее чувство, что я вряд ли сменил бы его на свою первую любовь, если бы мне предложили сделать это. Ничего мне не надо другого! Пусть только и она меня так же любит!» (запись от 3 декабря 1947 г.)

В январе 1948 года они поженились. Свадьба прошла скромно, были только свои. Жить молодые остались в доме жены, где им выделили маленькую комнатку, в которой раньше жила Евдокия Капитоновна. Мать переехала в зал (так они называли большую проходную комнату), чем была не слишком довольна, конечно, но, поворчав немного, смирилась.

А Люся написала подруге письмо о своём замужестве:

«Не делай большие глаза. Я вышла замуж. Мой муж бедный пролетарий, студент муз. училища. Длинный, тощий, некрасивый. Только он интересный, когда играет на рояле или что-нибудь пишет. Тогда лицо у него одухотворяется и становится светлым, прекрасным. Он немного пишет. Одним словом, и поэт, и композитор. Его песенки исполняют по местному радио. В армии он печатался в армейской газете.

Счастлива ли я, напишу через год, т.к. в первую неделю не может быть иначе. Всю первую неделю совсем не занимались. Ленились. Теперь начинаем раскачиваться».

Первой покупкой, которую сделали молодожёны, оказалась печная труба. И мама потом грустно шутила: «Лучше бы мы кошелёк купили. А то купили трубу, вот деньги всю жизнь в трубу и вылетали».

Да, мы всегда жили небогато, это верно. Слишком неравномерными были финансовые поступления, а расходы на семью из пяти человек требовались немаленькие. Мама получала немного, а папины гонорары были не регулярными. Да и то: симфонию или оперу за день не напишешь, а авансы за них на год не растянешь. А за песни платили мало. Впрочем, одеты были, сыты, крыша надо головой не протекала, а чего ещё нужно для счастья?

В мае 1948 года дирижёр Анна Иосифовна Гордон взяла расчёт и уехала в Москву. А вместо себя руководить хором оставила Германа, заявив, что раз он с духовым оркестром справлялся, то и с хором управится.

И тут начались сложности. И связанные отнюдь не с управлением хоровым коллективом.

Во-первых: пока он был студентом, ему ещё как-то удавалось сочетать работу с учёбой. В конце концов, при большой необходимости он мог, по договорённости с Гордон, пропустить репетицию хора, если она совпадала с занятиями, или прогулять урок, если нужно было выступать на концерте. Но, став руководителем, он лишался возможности безнаказанно пропускать репетиции.

Во-вторых, руководитель радиокомитета посетовал, что программа хора слишком однообразна (я уже писала, что пели они, в основном, обработки народных песен) и нужно её обновить и осовременить. И Герман начал писать для хора песни. Но на это требовалось время.

В-третьих, в августе 1948 года у них рождается дочь Татьяна. Нужны были деньги, чтобы содержать семью, нужно было время, чтобы помогать доучивавшейся в институте жене.

К тому же, за год пройдя под контролем преподавателей программу сразу трёх курсов и самостоятельно – частично предметы четвёртого курса, он задумался: стоит ли ему учиться ещё год, разрываясь между училищем и работой в хоре, или всё же освободить время на всё вышеперечисленное.

И, в результате, решил оставить училище.

За новое дело принялся с жаром, но недолгим оказалось его руководство. Мечта о консерватории не отпускала его, и через год, в августе 1949 года, решил он съездить в Казанскую консерваторию, чтобы посоветоваться с её ректором, композитором Назибом Гаязовичем Жигановым, сможет ли он стать композитором. И стоит ли ему вообще мечтать о поступлении в консерваторию. Может, нет у него данных для этого? Несмотря на успех его песен, Герман так и не мог поверить в свой талант. Нужны были ему доказательства, высказанные уважаемым им человеком.

С собой он взял весь свой творческий багаж: десять песен и музыку к спектаклю «Волшебная борода».

Вступительные экзамены в консерваторию к этому времени уже завершились, курс был набран.

Назиб Гаязович согласился встретиться с начинающим композитором. Прослушал произведения, посмотрел ноты… и положил перед ним лист бумаги: «Пиши заявление о приёме в консерваторию на отделение композиции». И написал на заявлении: «Зачислить и принять экзамены».

Так Герман Афанасьевич, имея за плечами один год обучения в кружке фортепиано и один год учёбы в музыкальном училище, стал студентом консерватории. Первым и, скорее всего, единственным абитуриентом, у которого вступительные экзамены принимали уже после зачисления на учёбу.

Много позже эта ситуация в точности повторится с приёмом Германа Афанасьевича в члены Союза композиторов СССР. Там он тоже все необходимые документы собирал уже после приёма в Союз. Об этом я писала в главе об опере «Наталь».

Сперва Герман радовался, что начинает сбываться его мечта. Но потом всё оказалось не столь радужно, как ему казалось поначалу.

Дело в том, что жена его Людмила как раз в это время закончила учёбу и в сентябре, когда он уехал в Казань на учёбу, вышла на работу, да не куда-нибудь рядом с домом, а распределили её в деревню Лудорвай. Автобусы в то время туда то ли вообще не ходили, то ли ходили не каждый день, но факт остаётся фактом: добиралась туда мама пешком. А это 14 км по прямой, если лететь по воздуху, а по трассе – около шестнадцати.

Естественно, каждый день не набегаешься. И Людмила, оставив новорождённую дочь на попечение сестры и матери, отправилась в деревню, возвращаясь домой только на выходные. И, как я уже писала, даже «мамой» маленькая Таня первый раз назвала Евгению, а не родную мать.

Герман в Казани работу найти не смог, стипендию первокурсникам не платили, и жил он на те деньги, которые посылала ему жена. А зарплата начинающего учителя была маленькой, на руки после всех вычетов она получала всего 720 рублей «старыми» деньгами (позже, в 1961 году, провели деноминацию в десятикратном размере, но люди ещё долго делили деньги на «старые» и «новые». «По-новому» мамина зарплата составляла бы 72 рубля).

Люся высылала ему 300 руб., ещё 300 отдавала семье на содержание Тани и в помощь сидевшей с ребёнком маме, а сама жила на 120 рублей в месяц. Дело дошло до голодных обмороков.

Да и Герман особо не объедался. Появился у него в консерватории знакомый, который весьма нагло и постоянно просил у него в долг, никогда деньги не возвращая. А Герман, по своей деликатности, не умел отказывать, хоть и понимал, что им бессовестно пользуются. Варвара Матвеевна в письмах ругала его за такого «товарища», за то, что сын его содержит, но слова её пропадали втуне. Не умел Герман говорить категоричное «нет».

К тому же Герман очень тосковал по дому, по жене, по дочери. Писал по несколько писем в день (!) и обижался, что ему не отвечают тем же. Вот фрагменты из сохранившихся писем Варвары Матвеевны сыну: