Молоко в ладонях

Исчез однажды отец Биряя бесследно; словно земля, и та перестала выносить его бесовские проделки, вот и «нашла коса на камень». Остался сынок десяти лет один, без отца. Матери у него будто и не было вовсе; кто же способен не просто находиться рядом, но и жить с таким «упырем», вот и она не смогла; терпела насколько ее хватило и ушла рано, обретя вечный, неземной покой. Биряй стал тенью отца, унаследовав его «лучшие» качества. Даже родная бабка, с которой он прожил всего три года, после исчезновения отца не в силах была на дольше задержаться в этой жизни. Не успел народ спокойно вздохнуть от деспотии тирана, как объявилась «копия» его потомка, уже в юношеском возрасте, ничуть не отличавшаяся от папаши. Перспективу нелегкой жизни колхозников, ловко обрисовал сам же председатель, сделав из отпрыска канувшего в лето «упыря», новоявленного, невероятно способного, бригадира лесопилки. И жизнь народа вновь обрела свое полное уныние и страх, вернувшиеся на круги своя. А когда всех мужиков выгребла война, то Биряю и вовсе никто стал не указ. Нашлись, как само собой разумеющееся, и дружки, помощники по лесопилке, взявшие на себя посильную работу по ее техническому обеспечению. Компания подобралась славная; при поддержке таких же сверстников, Биряй почувствовал себя на вершине власти и безнаказанности со стороны мягкотелого Капустина, которого молодой бригадир устраивал лучшим образом. Народ же, смиренно свыкшийся с безмолвием и покорностью, уподобился стаду, покорно гонимому пастухами то на работу, то в стойло, разменивая свой внутренний протест, если таковой у кого-то и был, на мимолетные, подпольные склоки, не причиняющие особого беспокойства спаянному руководству колхоза. Такова была диспозиция, на момент приезда, утомленного дорогой Сашки, к родственникам в Сибирскую деревню.

Расспросив работников станции о местоположении указанного в телеграмме населенного пункта, под названием Пушкино, Сашка понял, что до поселка придется скорее всего добираться пешком. Почти двадцать верст пути требовало усилий, и в лучшем случае на дорогу может уйти довольно много времени. Гужевой транспорт на такое расстояние, по заверению служащих, ходил лишь по специальной разнарядке и очень редко, а иного должно быть и вовсе не существовало.

Поезд, прибывший на станцию еще ночью, проследовал дальше, по назначению и в ожидании утра перрон, и прилегавшие к нему железнодорожные пути окончательно запорошило удивительно чистым, сверкающим бриллиантами огней, искрящимся снегом. Сашка такого откровенного сияния еще никогда в жизни не видел. В блеске снежинок хотелось кружиться и петь от внезапно охватившего душу, редкого состояния умиления и радости. У красоты жизнь особая. Она исключительная, совсем иная, чем у людей, мечтающих о ней. Прогуливаясь вдоль полотна, юному парню отчего-то именно сейчас, страстно хотелось жить полной, счастливой жизнью; с родителями, с братьями и сестрами, которых отчего-то уже нет с ним и он – последний. О как бы он желал сейчас, видеть всех их живыми, чтобы они радовались вместе с ним столь малому желанию; просто жить и чувствовать свободу, благодать данную, и должную быть от рождения. Душа рвалась мечтать и веселиться вместе с пушистыми, падающими с неба снежинками, пуститься в хоровод, среди окружения предутренней мглы. И несмотря на голод, совсем не хотелось есть, а усталость долгого пути, будто рукой сняло, словно сам воздух давал силу. Теперь он знал, был уверен, что с рассветом отправится в путь и быстро одолеет трудный переход по степному бездорожью, чтобы наконец-то обнять своих единственных родственников, пригласивших его по телеграмме, совсем не будучи уверенным, что на этом его мытарства закончатся и он словно этот беззаботный снег, приляжет наконец, чтобы отдохнуть от усталости и тягот бесконечной дороги.

Первым в контору явился конюх, в хозяйстве которого числилось пара десятков тягловых, рабочих лошадей. Ну не конный завод, чтобы породистыми жеребцами баловать отдаленный, почти уж и не земледельческий, колхоз Капустина. Большей частью лошади использовались на вывозе леса из таежных делянок и доставке кругляка и частично пиломатериала в районный лесозаготовительный пункт. В посевную или уборочную, пилорама почти не работала и все колхозники, равно как и гужевой транспорт, перебрасывались на поля, дабы было чем людям за трудодни платить, ну а самое главное перед руководством отчитаться о выполнении плана по сдаче зерновых. Зима – другое дело: на полях тишь, а в тайге рубка леса и вывоз собственными силами, тут помощи ждать не от кого. Было в хозяйстве даже два трактора, но стояли без дела сломанные, по причине отсутствия как трактористов, так и запасных частей, а в сельской кузнице разве что подковы для лошадей, и можно было выковать, а уж о «стальных конях» председатель и думать забыл.

Вошел Карп Филимонович, и прямиком к председателю за стол:

– Что стряслось, Степан Игнатьевич? А то словно припрягла меня Марфа, торопит, прям таки в спину тычет, в контору гонит.

– Молодец, Марфа, – наскоро бросил Степан своей помощнице, – иди себе управляйся дальше, мы тут с Карпом сами порешаем. А ты, Карпо, мне в срочном порядке Биряя отыщи, и сразу ко мне. Да двое саней под упряжь поставь и тоже, сюда, к конторе подгони. Исполнишь, считай на сегодня свободен; дело срочное, потому отлагательства не терпит.

– Так я же без коня!.. – попытался возразить Карп, соскакивая наспех с табуретки, на какой толком и посидеть то не успел. А председатель все свое требует:

– Отправляйся, за одно и запряжешь, и чтобы к вечеру все было готово к отъезду. Да, и еще; печку какую-нибудь поставь в амбаре, что на окраине села, у черной балки. По дворам пройдись, ежели буржуйка не отыщется, то из камня сложи чего выйдет, не мне тебя учить, – Капустин был краток, настойчив и, как заметил расторопный конюх, чем-то сильно озабочен.

Бригадир явился далеко за полдень, да еще в компании своего приятеля, чуть даже немного «под градусом». Капустина нервно передернуло, но стерпел, сдерживая более несносные выражения, чем ек-макарек, которое так и сорвалось при виде полупьяного Василия.

– Эх, зелень никудышная, туда же; отцов на вас нету, а самим видно ума не добрать! Чего творите то!? – сдержанно возмущался председатель, сурово глядя на нерадивых работников. – Ты мне Биряй трезвый на работе нужен, а то жди от тебя беды; без того уж «кадушка полна».

Биряй, по привычке, пропустил лишние эмоции Капустина мимо ушей, и лишь ухмыльнулся:

– Ты чего звал говори, а то все не по делу. Оставлю вон, своего заместителя, Пахома, и разбирайтесь тут с ним, а я отвалю до бабы Нюси, пилорама все равно не стучит – издохла. Завтра чинить будем, а пока можно и кирнуть, прав я, Пахом, скажи ему?

Пахом, с равнодушием свойственным заместителям, безразличным наблюдателем выслушивал недовольства пусть и ворчливого, но мягкотелого председателя. А тот уж махнул на все рукой, только бы дело закрутилось:

– Вечером на станцию при двух санях поедешь. Доложишься Ершову и с людьми сразу обратно. Народ привезешь, на нас тут девятерых повесили. Деваться некуда, так что ночь в дороге будешь. Хочешь, возьми хотя бы вон, кого-нибудь из приятелей своих, Пахома или Митяя, если по темноте одному боязно, но ты вроде не из робких, мог бы и сам управиться. А то Пахом с утра на пилораме нужен. Баб в такую дорогу не пошлешь, да и стариков почти некого; двадцать верст по степи ночью, какая же тебе отважится? А мне утром две подводы в район поставить надо и ваш загул сейчас совсем не к чему.

– Кого повесили то, куда везти? С утра бы и поехал, к чему гоношить? Обождут твои пассажиры! – пытался настоять Биряй.

– Ты на станции с утра нужен, там целый вагон немчуры пригнали. Эвакуированные, толи с Украины, то ли с Урала; распределяют теперь подушно. Нам, вон, девятерых отписали. Хочешь, не хочешь, а забирай; иначе нас с концами заберут. И никакой тогда тебе пилорамы, Василий. Уяснил!?.. Это пока что я тебе говорю. Дело сорвешь, в другом месте оправдываться будешь.

Биряй оторопело уставился на Капустина:

– Ну и куда ты этих недобитков приткнешь? У нас здесь, что; лагерь для беженцев? Их на порог ни одна баба сельская не пустит. Нашли же, кого прислать…

– Помещу всех в старом бараке, другого жилья у меня для них нет. Туда и подвезешь, уж потом с ними разбирусь. Завтра за день Карпо сарай подлатает, да соломы подвезет. Так что собирайся в дорогу, вечером две упряжи у конторы заберешь. Вот и весь сказ.

– Передохнут они в этой гнили барачной, а тебе отвечать?.. – не унимался Василий, удивленный спешной озабоченностью председателя. – А то, слышишь, Игнатьевич, может я их в поле, где высажу, пусть сами и обустраиваются. Работники то небось с них никакие, так дармоедство одно. Чего на них лошадиную силу тратить!?..

– Я те высажу!.. Сказано в барак, значит в барак, хотя работающих можешь и на пилораме пристроить, твои кадры. Поезжай давай и не дури там в районе! Выкинешь опять чего-нибудь, я тебя точно Юшкову сдам, давно по тебе малолетка плачет. Один вот только я, сердобольный такой – терплю… Участковый явится на днях, гляди под его косу не угоди.

В путь Василий отправился один; Пахома уже пошатывало, а возиться в дороге еще и со спящим дружком в его планы не входило. Уж лучше одному. Прихватил на всякий случай доставшуюся от отца берданку; ночь все же, положил в сани и отправился. Укрылся тулупом; луна стежку кажет, а кони километры до района не однажды копытами мерили, нет нужды беспокоиться.

Стоило отъехать, как обильно повалил снег, и расстилавшаяся впереди белая пустыня напрочь слилась с ночью; что во тьме, что со светом, все одно ничего не разглядеть. Провалился в сон; глядь, а уж рассвет синевой забрезжил. Скоро разъяснило, снег, мельчая, стал сыпать реже. В аккурат среди бескрайнего, белого простора, в слабо различимой дали, едва заметно, замаячила черная точка. Пространство очистилось и Биряй четко разглядел медленное приближение темного пятна. Лошади шли ровно, то и дело переходя на легкую, усталую рысцу; их казалось ничуть не беспокоило обилие снега и полное отсутствие различимого пути. Черная точка, озадачила кучера: «Что это там, кого носит ранним утром по степи?.. Может все же волки отважились; ночи им мало?.. Чего тогда кони не рвут, ушами не стригут?..» – Привстал Василий, вгляделся. Дорога, все же слабо угадываясь, вела к станции: «Вон и лесок слева», – Биряй узнавал местность; до первых усадеб километра четыре.

– Тьфу ты, нелегкая, никак человек? Это кого же несет по этакой рыхлости, тут вдвое больше силенок надо, а этот лезет вперед. Куда вот только?.. Должно заметил уж, – притормозил Василий, смотрит и глазам не верит:

– Куда топаем, пехотинец? Пехота вся на фронте, а тебя по метели гонит, заплутать не боишься, а то вдруг волки – подерут. От тебя вон, потным мясом за версту несет.

На первые приветствия Биряя незнакомец ничего не ответил, а лишь растерянно водил глазами, переводя взгляд то на покрытый инеем крап лошади, то на кучера с моложавым, одутловатым, как у парня, лицом.

– Ну и чего застыл, мороза пока нет, а у тебя язык к зубам приковало? – попытался разговорить путника, Василий.

– Мне бы до Пушкино дойти? Я приезжий, правильно хоть иду? – робко спросил Сашка.

– Садись давай, мне туда же, только на станции кое-кого забрать нужно. Возвращаться правда придется, далеко так и так не уйдешь, зато без риска, – Василий соскочил с саней, чтобы чуток размять ноги. Хиленько одетый сверстник стоял перед ним и, переминаясь с ноги на ногу, растерянно ждал то ли еще одного приглашения, то ли ответа на вопрос.

– Ну, если непонятливый, то топай дальше, на обратке не подберу, мимо скользну, я упертых недолюбливаю. Ты случаем не из той прибывшей партии немчуры, что на станции разгрузилась? Компания будет что надо, позабавимся над недобитками, а?.. – Биряй рассмеялся, ловко запрыгивая обратно в запорошенные снегом сани.

Сашка удивленно посмотрел на молодого, с гонором кучера, но промолчал, плохо понимая, кого он имел в виду. Возвращаться, неизвестно сколько и чего ждать, к тому же в обществе не совсем пришедшегося по душе человека не хотелось: «Пусть уж лучше скользит себе мимо. Как-нибудь дойду, здесь недалеко, да и по санному следу теперь легче будет; пацан то похоже из той же деревни, не заблужусь. А волки днем не сунутся. Страху небось нагоняет», – посчитал Сашка, однако, выдержав паузу ответил:

– Ты поезжай, я так дойду, подышать воздухом хочется.

Биряй хмыкнул, подстегивая лошадь:

– Ну гляди, шкет заезжий, дыши и шкандыбай себе дальше, коли упертый такой…

Вскоре лошади растворились в белой, слившейся с далью, пелене заснеженной степи, а Сашка бодро зашагал по проложенному санному пути; теперь он знал, что идет в правильном направлении. Это придавало больше силы и уверенности, окончательно селило надежду в возможность скорой встречи с родными, а перипетии долгого пути сулили остаться лишь грустным воспоминанием. Станет он ждать или тянуть время, если цель столь долгого пути – вот уж, совсем близко.