Французский дворянин

Выбор платья и небольшие переделки в нем несколько задержали меня: было уже довольно поздно, когда я направился домой, торопясь как можно скорей выступить в путь. Помню, утро было ясное и морозное; канавы высохли, улицы были сравнительно чисты. Лучи раннего солнца, пробиваясь тут и там среди нависших крыш, служили предвестниками прекрасной погоды для путешествия. Но лица, как я заметил по пути, не отвечали радостному настроению природы. Всюду я встречал озабоченные взгляды; меня то и дело нагоняли курьеры, направлявшиеся во дворец; а горожане стояли без дела в дверях своих домов или же собирались кучками на углах, как будто замышляя измену. Королева-мать еще была жива; но Орлеан, Сане и Мане, Шартд и Мелен были охвачены восстанием. Говорили, что и Руан уже колебался, а Лион поднял оружие. Париж низложил короля, и тысячи проклятий ежедневно неслись на его голову с церковных кафедр. Великое возмущение, последовавшее за смертью Гиза и продолжавшееся столько лет, уже началось: в день Нового Года владения короля вряд ли простирались дальше того пространства, которое он мог окинуть взглядом, когда тревожно всматривался в даль, стоя на башне, поднимавшейся над моей головой.

Добравшись до дому, я поспешно поднялся по лестнице, не обращая внимания на царивший там мрак и нечистоту и обдумывая, как бы поскорей перевести мою мать в лучшее помещение. На последних ступенях я заметил, что дверь в комнату мадемуазель на левой стороне площадки была отворена: стало быть, она уже готова отправиться в путь. Я быстрыми шагами вошел в комнату моей матери, ободренный свежим утренним воздухом. Но на пороге я остановился в немом изумлении. В первую минуту мне показалось, что комната пуста. Всмотревшись внимательнее, я увидел студента. Он стоял на коленях перед кроватью: занавески алькова были сорваны. С окна также снят был занавес, и холодный дневной свет, врываясь в комнату, еще яснее выделял всю ее невзрачную пустоту. Сердце у меня сжалось. У огня лежал опрокинутый стул, а над ним, притаившись на балке, сидела серая кошка, которая смотрела на меня с затаенной свирепостью. Ни барышни, ни Фаншетты не было в комнате, а Симон Флейкс не обращал на меня никакого внимания. Он что-то делал у постели, как мне показалось, для моей матери.

– Что это значит, любезный? – воскликнул я, на цыпочках подходя к кровати. – Где остальные?

Студент оглянулся и заметил меня. Лицо его было бледно и мрачно; глаза горели, но в них стояли слезы; следы слез видны были и на щеках. Он не сказал ни слова; но за него говорили холод, пустота и убогий вид комнаты. Сердце у меня упало. Я схватил его за плечи.

– Развяжите язык, любезный! – гневно сказал я. – Где они?

Он встал с колен и неподвижно смотрел на меня.

– Они ушли, – ответил он тупо.

– Ушли? – воскликнул я. – Не может быть! Когда? Куда?

– Полчаса тому назад. Куда, не знаю.

Удивленный и смущенный, я смотрел на него, борясь со страхом и бешенством.

– Вы не знаете? – крикнул я. – Они ушли, а вы не знаете?

Он внезапно повернулся ко мне и схватил меня за руку.

– Нет, не знаю, не знаю! – крикнул он тоном страстного возбуждения, внезапно переменив свое обращение. – Ну да, пусть их идут! Я знаю только одно: я знаю, с кем они ушли, эти ваши друзья, господин де Марсак. Явился какой-то франт, пустомеля, изящный щеголь, обратился к ним с красивыми словами, показал им какой-то золотой значок и… раз, два, живо! Они ушли и забыли вас.

– Что! – крикнул я, ухватившись за одну нить в его речи, которая открыла мне глаза. – Золотой знак? Они попались в ловушку! Нельзя терять времени. Я должен идти за ними.

– Нет! Ведь это еще не все! – ответил он, прерывая меня и сильнее сжимая мою руку своими пальцами; глаза его сверкали. – Они ушли с человеком, который назвал вас обманщиком, вором и нищим: и все это в глаза вашей матери! Он убил ее! Убил так же верно, как если бы заколол ее мечом, господин де Марсак! Неужели и теперь вы покинете ее ради них?

Он говорил ясно. Но, да простит мне Бог, я не сразу понял его. Когда я, наконец, обратился к матери и увидел ее неподвижное лицо и разбросанные по низкой подушке редкие волосы, тогда только я понял все… Я уже не думал о других. С отчаянным криком я бросился перед нею на колени и закрыл свое лицо руками. В конце концов, что мне было за дело до этой упрямой девчонки, даже до короля, когда передо мной умирала моя мать, единственное человеческое существо, которое еще любило меня, носило одно со мною имя! Эти несколько минут я был достоин ее, ибо забыл обо всем остальном. Симон Флейкс вывел меня, наконец, из оцепенения, дав мне понять, что она не умерла, а только в глубоком обмороке от потрясения. Тут вошел доктор, за которым он посылал соседа. Заняв мое место, он привел ее в чувство. Но ее крайняя слабость не позволяла мне надеяться ни на что, кроме временного улучшения. Умирающая лежала с закрытыми глазами, держа мою руку в своей. Около полудня студент дал ей немного бульона. Она ожила и, узнав меня, более часу смотрела на меня с невыразимым удовольствием. Я думал уже, что она потеряла способность говорить; но она знаком попросила меня наклониться к ней, прошептав что-то такое, что я не сразу понял. Наконец я расслышал:

– Она ушла? Та девушка, которую ты привел с собой?

Крайне смущенный, я отвечал утвердительно, но просил ее не думать об этом. Мне, однако, нечего было опасаться: когда она заговорила вновь, в ней не было заметно возбуждения.

– Когда ты найдешь ее, Гастон, – прошептала она, – не сердись на нее. Она не виновата: он обманул ее. Посмотри!

Я взглянул в том направлении, куда она указывала мне скорее глазами, чем рукой, и заметил у изголовья золотую цепочку.

– Она оставила это? – прошептал я, глубоко взволнованный.

– Она положила это здесь. Она пыталась остановить его, когда он говорил, но не могла, Гастон. Потом он увлек ее за собой.

– Он показал ей какой-нибудь знак, не так ли?

– Какой-то кусок золота, – прошептала моя мать, слабо улыбнувшись. – Теперь я засну…

Студент, которого я послал за припасами, вскоре вернулся, и мы просидели около нее далеко за полночь. Со странным облегчением узнал я от доктора, что она уже раньше похварывала и в любом случае не могла долго прожить. Она не страдала и не чувствовала страха. Выходя по временам из сонливости и встречаясь взглядом со мной, она, казалось, благодарила Бога и была довольна. Помню, что для меня в этой комнате сосредоточивался тогда весь свет. Тишина ее не нарушалась отзвуком смут, волновавших города Франции, а сосредоточенное здесь слабое дыхание матери подавляло все честолюбие, все надежды моей жизни… Перед рассветом Симон Флейкс вышел из комнаты, чтобы почистить лошадей. Вернувшись назад, он подошел ко мне и шепнул на ухо, что имеет сказать кое-что. Мать моя спала спокойным сном; я высвободил свою руку и, тихонько встав с места, подошел к очагу. Не говоря ни слова, Флейкс поднес ко мне кулак и вдруг раскрыл руку. Я взял то, что он держал в руке. Это был бархатный бант какого-то особенного темно-красного цвета; взглянув на него, я сейчас же вспомнил, что видел его на маске мадемуазель.

– Где вы нашли это? – пробормотал я, полагая, что он подобрал его на лестнице.

– Посмотрите на него! – нетерпеливо ответил он. – Вы не осмотрели его, как следует.

Я перевернул бант и увидел нечто, ускользнувшее от меня при первом взгляде. Какой-то причудливый узор, вышитый белым шелком неумелою рукой, покрывал большую часть бархата. Стежки составляли буквы. С испугом прочел я: Ко мне! В углу, вышитые более мелкими стежками, стояли начальные буквы: Ц. д. л. В. Я с нетерпением взглянул на студента и спросил:

– Где вы нашли это?

– На улице, – спокойно ответил он. – В трехстах шагах отсюда.

– В канаве или около стены?

– Конечно, около стены.

– Под окном?

– Именно. Можете быть покойны: я не дурак. Я заметил это место, господин де Марсак, и не забуду его.

Я находился в жестоком затруднении и не знал, как поступить. С одной стороны, я не мог оставить свою мать, с другой – не мог без мучительной боли оставаться в бездействии, когда ля Вир, которую я поклялся защищать, и которая теперь страдала из-за моей оплошности, взывала о помощи. Я не мог сомневаться, что именно таково было назначение бархатного банта. Конечно, вспоминая гордый, бесстрастный нрав этой дамы и ее отношение ко мне, я не мог ожидать ничего хорошего. Я был уверен, что только крайняя нужда могла заставить ее так унизиться. Это соображение, в связи с опасением, что она попала в руки Френуа, возбудило во мне ужасное сомнение: я не мог решить, куда призывал меня долг. Меня тянуло и в ту, и в другую сторону. Рука моя нащупывала рукоятку меча, ноги не могли устоять на месте; а глазами я искал мать и тревожно прислушивался к ее тихому дыханию. Мучимый беспокойством, я взглянул на студента. Глаза наши встретились.

– Вы видели человека, который увел ее? – пробормотал я. – Каков он на вид? Толстый, распухший тип, с повязкой на голове, или, быть может, с раной на лице?

– Совсем нет! Это был высокий молодой щеголь, очень красиво одетый, с темными волосами и прекрасным цветом лица. Я слышал, как он сказал ей, что явился от одного ее высокопоставленного друга, которого не решался открыто назвать в Блуа. Он прибавил, что принес от него известную ей вещицу. Когда же мадемуазель упомянула о вас… Она вошла, со своей служанкой, в комнату вашей матушки как раз вслед за ним…

– Он, значит, подстерег меня, когда я выходил?

– Да. Ну, так когда она упомянула о вас, он поклялся, что вы проходимец, самозванец, и спросил ее, считала ли она возможным, чтобы ее друг дал такое поручение такому человеку?

– И после этого она ушла с ним?

Студент кивнул головой.

– Без всяких промедлений? По собственной воле?

– Ну да! Так мне показалось. Как я понял, она не хотела, чтобы он говорил при вашей матери, вот и все.

Я невольно сделал шаг по направлению к двери, но, вспомнив свое положение, со стоном вернулся назад. Не владея собой, стремясь найти какой-нибудь исход своим чувствам, я схватил юношу за плечи и начал трясти его.

– Скажите, что мне делать? – сказал я сквозь зубы. – Говорите, думайте! Придумайте что-нибудь.

Он только покачал головой. Я выпустил его, пробормотав проклятье, сел на стул около кровати и обеими руками схватился за голову. Но в эту самую минуту совершенно неожиданно явилась помощь. Дверь отворилась, и в комнату вошел доктор. Это был опытный врач, имевший много дела при дворе, однако гугенот, что и побудило Симона Флейкса обратиться к нему через хозяина «Кровавого Сердца», этого тайного места свидания протестантов в Блуа. Исследовав больную, он собирался уже уйти, как человек деловой, серьезный и молчаливый, но я остановил его у дверей.

– Что скажете, сударь? – спросил я тихо, положив руку на его пальто.

– Она пришла в себя и может прожить еще дня три, – спокойно ответил он. – Может быть, и четыре, а если Богу угодно будет, то и больше.

Сунув ему в руку две кроны, я просил его приходить ежедневно, что он и обещал, уходя. Мать продолжала спокойно дремать, а я, покончив со своими сомнениями, решительно обратился к Симону Флейксу.

– Слушайте и отвечайте! Мы не можем оба уйти отсюда: это ясно. А между тем я должен отправиться, и притом немедленно; к тому месту, где вы нашли бархатный бант. Опишите мне точно это место так, чтобы я мог найти его.

Он кивнул головой и после минутного размышления ответил:

– Вы знаете улицу Сен-Дени? Хорошо. Ну, так идите по ней так, чтобы «Кровавое Сердце» оставалось у вас по левую руку. Пройдя гостиницу, заверните на вторую улицу налево. Третий дом от угла, опять-таки по левой стороне, имеет ворота, ведущие к госпиталю Св. Креста. Над воротами, в нижнем этаже, есть два окна, над ними – еще два. Бант лежал под первым окном, считая с той стороны, с которой вы подойдете. Понимаете?

– Прекрасно. Вы недаром учились, Симон.

Он задумчиво посмотрел на меня, но ничего не прибавил. Я подтянул свой меч и накинул плащ так, чтобы он закрывал и нижнюю часть лица. Затем я вынул и пересчитал 35 крон, которые передал Флейксу, попросив его оставаться при моей матери, в случае если бы я не вернулся. Хотя я рассчитывал только отправиться на разведку и узнать, находилась ли еще мадемуазель в Блуа, тем не менее, будущее представлялось мне сомнительным, особенно ввиду того, что враги мои знали меня, мне же они были совершенно незнакомы. Молча простившись с матерью и выйдя из комнаты, я стал медленно спускаться по лестнице.

Когда я вышел и на минуту остановился в переулке, осматриваясь по сторонам, на часах пробило 11. Я, однако, никого не заметил: переулок был пуст. Уверенный в том, что всякая попытка с моей стороны ввести в заблуждение моих врагов, которые наверно знают Блуа лучше меня, должна была окончиться неудачей, я прямо пошел к улице Сен-Дени. Улицы имели тот же мрачный вид, что и накануне. Те же кучки стояли на тех же углах; теми же подозрительными взглядами встречали они всех незнакомцев; горожане проявляли ту же бездеятельность, а лица, приносившие новости, – ту же лихорадочную поспешность. Я заметил, что даже здесь, под самыми стенами дворца, узы закона и порядка были натянуты до предела, и должен был сказать себе, что теперь во Франции право ставится ни во что и господствует только сила. Такое положение вещей благоприятствовало моему намерению, и я решительно пошел своей дорогой.

Без труда нашел я ворота, о которых говорил Симон, и окно, под которым он поднял бархатный бант. Я воспользовался аллеей, выходившей почти прямо к этому окну, чтобы осмотреть дом. Прежде всего, я заметил, что нижнее окно было снабжено только крепкими ставнями, которые были в эту минуту открыты, верхнее же было крепко заколочено. Я сосредоточил свое внимание на последнем. Дом, старое каменное здание, казался вполне приличным: я не мог заметить ничего такого, что возбудило бы мои подозрения, если бы бант был найден в ином месте. На нем был изображен герб какого-то религиозного братства; и тут, очевидно, был некогда главный вход в госпиталь, стоявший позади. Теперь же здание, по-видимому, было отведено под квартиры для высшего класса. Я не мог решить, были ли оба этажа заняты одним жильцом или нет. Простояв несколько минут, не видя, чтобы кто-нибудь вошел или вышел из дома, не замечая ничего такого, что могло бы дать мне какие-либо указания, я решил попытаться проникнуть в дом: улица была пуста, и дом, по-видимому, охранялся не особенно строго. Входная дверь находилась под воротами, с правой стороны. Из всего виденного я заключил, что швейцар, по всей вероятности, отлучился, чтобы поболтать с кумовьями о государственных делах. Так оно и оказалось: когда я благополучно перешел через улицу и спокойно проскользнул в полуотворенную дверь, я нашел в сенях только его булаву и жаровню. Я стал подниматься по лестнице, не сомневаясь, что без посторонней помощи мог достигнуть цели скорее отвагой и решимостью, чем осторожностью.

Лестница слабо освещалась небольшими окошечками, выходившими на заднюю сторону дома, но содержалась опрятно. По всему дому царило молчание, прерываемое только звуком моих шагов; во всем чувствовалось столько порядка и приличия, что, по мере того как я поднимался, надежды мои на успех стушевывались. Я, однако, шел себе вперед, пока не добрался до второго этажа и не остановился перед запертой дверью. Настала минута поставить все на карту. Несколько секунд я прислушивался: все было тихо. Я осторожно поднял засов. К моему удивлению, дверь поддалась: я вошел. Передо мной стояла высокая скамья, заслонявшая вид на всю комнату, казавшуюся обширной и заполненной дорогими тканями и мебелью, хотя потолки были низкими, и слабо освещенной двумя широкими окнами. Мягкий отблеск огня играл на деревянной резьбе потолка; а когда я тихо затворил за собой дверь, выпавшее из очага полено, разбросав целый сноп искр, приятно нарушило царившую в комнате тишину. Тотчас же чей-то тихий, приятный голос спросил:

– Это ты, Альфонс?

Я обошел скамейку и очутился лицом в лицу с красивой женщиной, лежавшей на кушетке. При стуке открывшейся двери она приподнялась на локтях. Увидев перед собой незнакомого человека, она с легким криком вскочила на ноги и посмотрела на меня с удивлением и гневом. Она была среднего роста; в правильных чертах ее проглядывало что-то детское; цвет лица был поразительно хорош. Роскошные золотистые волосы в беспорядке были разбросаны по плечам, вполне соответствуя ее глубоким темно-синим глазам, в которых, как мне казалось, таилось больше огня, чем можно было ожидать от общего выражения ее лица. Я смотрел на нее с любопытством и удивлением. Смерив меня с головы до ног надменным взглядом, она после минутного молчания заговорила:

– Сударь! Чему я обязана этим… посещением?

Я был до того смущен ее видом и необыкновенной красотой, равно как и отсутствием тех, кого я искал, что не мог сразу собрать своих мыслей и продолжал глядеть на нее.

– Итак, сударь? – повторила она уже резко, топнув ногой.

– Моим посещением… сударыня? – пробормотал я.

– Или вторжением, сударь, если хотите! – повелительно крикнула она. – Но объясните мне, что это значит, или ступайте вон!

– Умоляю вас позволить мне сделать то и другое, мадам, – ответил я, с усилием овладевая собой. – Это просто ошибка; я надеялся найти здесь одного друга… Мне остается лишь удалиться и просить у вас извинения.

С этими словами я почтительно поклонился ей и хотел уже уйти.

– Одну минуту, сударь! – быстро сказала она совсем иным тоном. – Вы, может быть, друг де Брюля, моего мужа? В таком случае я буду рада…

Она была так очаровательна, что, несмотря на обуревавшие меня чувства, я не мог не восхищаться ею.

– Увы, я не могу воспользоваться этим извинением, сударыня! Очень жалею, что не имею чести быть с ним знакомым.

Она взглянула на меня с удивлением.

– Однако, сударь, – ответила она, слегка улыбаясь и играя золотой брошкой, пристегнутой к ее платью, – должна же быть какая-нибудь причина, в силу которой вы ожидали встретить здесь друга?

– Совершенно верно, сударыня, но я ошибся.

Я видел, как она вдруг покраснела. Улыбнувшись и слегка прищурив глаза, она сказала:

– Мне кажется невероятным, сударь, чтобы вы явились сюда по причине, имеющей какое-нибудь отношение к… к бархатному банту, например?

Я вздрогнул и невольно сделал шаг вперед.

– Бархатный бант! – в волнении воскликнул я. – Боже мой! Значит, я не ошибся. Я попал туда, куда следует, и вы, вы знаете об этом!.. Умоляю вас, скажите мне, что это значит?

Она, по-видимому, была встревожена моей страстностью, отступила шага на два назад и посмотрела на меня надменно, хотя в то же время с некоторой робостью.

– Верьте мне, это ничего не значит, – поспешно ответила она. – Прошу вас понять это, сударь. Это была глупая шутка.

– Шутка? Бант упал из этого окна.

– Это была шутка, сударь, – упрямо ответила она.

Я видел, однако, что, несмотря на всю свою гордость, она была встревожена, лицо ее было смущено; в глазах стояли слезы. Заметив это, я начал еще более настаивать.

– Я захватил бант с собой, сударыня. Вы должны сообщить мне некоторые подробности о нем.

Глаза ее сверкнули гневом.

– Не думаю, чтобы вы знали, с кем говорите, – сказала она, учащенно дыша. – Уходите, сударь, уходите немедленно! Я уже сказала вам, что это была шутка. Если вы дворянин, поверьте мне и уходите.

Она указала мне на дверь. Но я стоял на своем, твердо решившись проникнуть в тайну.

– Я дворянин, сударыня. Однако я должен узнать еще некоторые подробности. Я не могу уйти, прежде чем не узнаю всего.

– О, это невыносимо! – крикнула она, осматриваясь кругом, словно собираясь бежать, но я стоял между нею и единственной дверью. – Это невыносимо! Бант предназначался не для вас, сударь. Могу вам сказать еще, что если господин де Брюль придет и найдет вас здесь, вы в этом жестоко раскаетесь.

Я видел, что она столько же боялась за себя, как и за меня, и при данных обстоятельствах счел возможным воспользоваться ее страхом. Я спокойно положил свою шляпу на стоявший рядом стол.

– Сударыня! – сказал я, в упор глядя на нее. – Я не уйду отсюда, пока не узнаю всего, что известно вам об этом банте. Если вы не желаете сообщить мне это, то я подожду де Брюля и спрошу его.

Крикнув «нахал!», она взглянула на меня с яростью, словно собираясь убить меня; в ней проявлялась страстная женщина. Но я стоял на своем, и через минуту она заговорила:

– Что вы желаете узнать?

– Каким образом очутился этот бант на улице, под вашим окном?

– Я бросила его, – мрачно ответила она.

– Зачем?

– Зачем? – Она замолчала и взглянула на меня, затем вновь опустила глаза и покраснела.

– Потому что, если уж вы должны знать это, – продолжала она поспешно, чертя пальцами какой-то узор на столе, – я увидела на нем слова «ко мне». Я всего два месяца замужем: я думала, что муж мой найдет его и принесет мне. Это была глупая мысль.

– Но где вы достали его? – спросил, я, смотря на нее с возрастающим удивлением и смущением. Чем больше я ставил вопросов, тем дальше, казалось мне, удалялся от цели.

– Я нашла его на улице д'Арси, – ответила она, с досадой топнув ногой об пол. – С моей стороны, было глупо сделать то… то, что я сделала. Имеете вы еще какие-нибудь вопросы, сударь?

– Только один, – сказал я, начиная понимать в чем дело. – Не можете ли вы мне сказать точно, где вы нашли этот бант?