Они всё играют и играют в своё лото. Володя кружится и кружится. Ну, доиграли, наконец. Смеются, собирают карточки, бочонки, фишки. Уже темно совсем почти, и звёзды высыпали. Теперь все по очереди подходят к маме, чтобы поцеловать её и желают друг-другу спокойной ночи. Саша подходит к маме последним и о чём-то говорит с ней. Все уходят с веранды. Мама сама, без помощи прислуги, забирает с собой одну лампу, Аня – другую. Теперь темно совсем.
Саша появляется во дворе через минуту-другую. На нём белая рубашка, хорошо заметная в темноте на фоне почерневшей веранды. В руке у него карманные часы.
– Мама не разрешила мне заниматься с тобой, пока ты не извинишься перед Митей.
– Я не буду извиняться. Я ничего плохого не сделал ему.
– Ты дразнил его и пугал козликом.
– Я не дразнил, я хотел его рассмешить.
– Ты же знаешь, что он не понимает шуток. Он ещё маленький. Я тоже думаю, что ты должен попросить у него прощения. Он простит, я уверен.
– Хорошо, я попрошу у него прощения завтра. Он всё равно уже спит.
– Тогда завтра и расскажу про звёзды.
– Но завтра уже будет одиннадцатое июня, солнцестояния не будет.
– Ну хорошо, пошли. Но смотри, ты обещал. Завтра же утром попросишь у Мити прощения.
Братья вышли на крутой, обрывистый берег Волги и оба легли на спину. Саша поднял руку с часами, держа их за цепочку. Помог Володе найти Большую Медведицу и Полярную звезду, объяснил как построить воображаемую стрелку и спросил, куда она показывает.
– Туда, где на часах половина одиннадцатого, – уверенно сказал Володя.
– Правильно. А теперь надо найти где полночь. Полночь каждый день перемещается. Ходит по кругу. Но сегодня, в день солнцестояния, полночь там, где на часах девять. А теперь сосчитай разницу.
– Получается полтора часа после полуночи. Не может быть. Сейчас гораздо раньше.
– Разницу надо считать против часовой стрелки и умножать на два. Сейчас три часа до полуночи. Девять часов вечера. С точностью до пятнадцати минут.
Володе не терпелось проверить. Саша щелкнул крышкой часов и чиркнул припасённой спичкой. Володя посмотрел на циферблат – десять минут десятого. Младший брат смотрел на старшего с восторгом и обожанием.
Похоже, он действительно подремал чуток. Вот и поезд подошёл. Почти без опоздания. Пассажиров мало. В свой вагон Ленин один садится. В соседний, для курящих, подымаются два офицера. У одного белый эмалевый офицерский георгиевский крест, у обоих приколоты красные банты.
Места во втором классе плацкартные, искать свободное нет нужды, но и выбирать не приходится. Ленин нашёл своё купе, с силой дёрнул ручку. В купе один пассажир, морской офицер, по погонам капитан второго ранга. С непременным красным бантом, только почему-то не на груди, а на рукоятке кортика. Фуражка лежит на столике. Соснул, по-видимому. Но с появлением попутчика встрепенулся, подобрался весь, фуражку убрал назад в багажную сетку. Галантен, любезен:
– Милости прошу, устраивайтесь, далеко ли путь держите?
– До Гельсингфорса, господин капитан, – у Ленина как-то само так отлетело звонко, почти по-военному. Даже сам удивился.
Офицер снисходительно улыбнулся в аккуратно постриженные на английский манер усы: штатскому дозволительно не видеть нюансов. Мягко поправил:
– Подполковник по адмиралтейству Шатов, береговая служба, – и через паузу, с запинкой, – Михаил Филиппович.
И потом, совсем уже извинительно:
– Капитаном – это если бы на корабле служил.
Ленин по привычке отрекомендовался Емельяновым, Алексеем – ну пусть будет – Яковлевичем, свободным литератором.
Литератором должно быть безопасно: солдафон небось книжек в руках никогда не держал. Но тут промахнулся Ильич. Офицер захотел себя показать существом разносторонним и образованным.
– Литератор? Поди в газетах пишете? В каких, если не секрет? Да у вас наверняка псевдоним.
– Я всё больше в специальных изданиях, – замялся Ленин. – На экономические темы, в основном. По аграрному вопросу, о хлебопоставках, о финансах, о займах.
Опять не повезло Ильичу. Это кто же в России, на седьмом месяце Революции, да на четвёртом году войны не готов поговорить про экономику? Нынче каждый – экономист. У подполковника сразу ряд вопросов. Первый – конечно, про хлеб, про твёрдые цены, про развёрстку. Про иностранные займы:
– Казалось бы, если мы союзники, если против общего врага, то какие ж могут быть проценты? И если рубль теперь никакой не золотой, то тогда какой же он по-вашему, и так, печатая деньги простынями (показал руками), можно до того докатиться, что через год будём всё считать на миллионы…
Отвечал Ленин. Терминологией владел, статистику знал кое-какую, ссылался на европейский опыт. Но, что у нас в России хорошо, так это то, что интеллигентный собеседник задаёт вопрос вовсе не затем, чтобы услышать на него ответ, а для того лишь, чтобы – хорошо если не перебив на первой же фразе – изложить свою точку зрения на предмет, а заодно уж пройтись и по остальным темам. Всё это пространно, страстно, прикрывая рукой отрыжку, брызгая слюной.
Ленин подполковника не перебивал, слушал внимательно, поддакивал. Проплыла за окном та станция, где несколько часов назад садились они с Зиновьевым на поезд, чтобы ехать в ту, другую, петроградскую сторону.
Уже заходил проводник прокомпостировать Ленину билет, уже зашёл он ещё раз принести господам чаю. Укрепил на столике вазон с бисквитами. А подполковник всё говорил и говорил, видно накопилось у него.
Он рассказывал все те истории, каких успел уже наслушаться Ленин с тех пор, как в апреле вернулся домой, а до того ещё в эмигрантских цюрихских гостиных. Истории эти – ну может быть без малых подробностей – вот уже три года, как печатали все газеты либерального направления, да и потом ещё сто лет предстояло этим художественным деталям насыщать собой мемуары, повести, романы, пьесы,…
Подполковник рассказывал про подмокшие пороха, про некалиброванные снаряды от недобросовестных поставщиков, про неразбериху с морскими картами, про конфуз с шифровальными кодами (подумать только, дело кончилось тем, что передавали так называемым «клером», открытым текстом, вот немцам-то потеха).
Он рассказал, как на «Императрице Марии» накануне того, как взлететь ей на воздух на севастопольском рейде, проводились ремонтные работы, и что не только никакой проверки рабочих, что взошли на борт, не было произведено, но и никакого их поимённого списка никто не озаботился составить.
Он рассказал, как на другом свежепостроенном линкоре, уже здесь на Балтике, пришлось в первый же день войны срезать оказавшиеся негодными орудийные башни, а ведь ими так гордились. И это через десять лет после Цусимы!
– Били нас и будут бить.
О союзниках удалось Ленину ввернуть вопрос. Тут подполковника совсем прорвало. Союзников он и в грош не ставил. Англичане – ещё туда-сюда, всё-таки флот есть флот, а во французах подполковник и вовсе проку не видел. Припомнил визит французского президента Пуанкаре перед самой войной, летом четырнадцатого. Какой ему тогда приём закатили, какой был смотр, какой парад! Да он сам участвовал, стоял на правом фланге! Рассказал, как выстраивали солдат и матросов в каре, подбирая по ранжиру и внешности, так чтобы в одном каре все как один чернявые, а в другом все курносые. И так вот все стоят во фрунт и слушают Марсельезу. А куда денешься? Раз официальный визит значит надо играть гимн. И это в высочайшем присутствии! Умора.
Проводник постучался. Хотел забрать стаканы из-под чая. Подполковник: «Нет-нет, мы ещё допиваем», а сам в портфель свой, и из него – большой термос. В термосе – коньяк.
Ленин озорно:
– Что, союзнички прислали контрабандой?
– Да что вы! Пришлют они, как же. Старый ещё, из довоенных запасов, шустовский. Когда в четырнадцатом сухой закон ввели, мы с женой целый погреб запасли. Вот допиваем понемногу.
Разлил подполковник по стаканам твёрдой рукой. А у Ленина как раз лимон припасен из выборгского вокзального буфета. Удачно. Для политика это очень важное умение – быть на полшага впереди событий.
Сдвинули стаканы за знакомство. Ленин только отпил чуток, подполковник – споловинил. После коньяка беседа потекла ещё живее. Ленину интересно мнение профессионала насчет положения на фронтах. Немцы в Риге. Как считает Михаил Филиппович, угроза для Петрограда реальна?
Оперативными и стратегическими вопросами подполковник владел отменно. Руками показывал на столике: вот здесь мы, здесь – немец. Петроград, считал, защищён надёжно, да немцы и сами не сунутся, зачем им? Теперь, когда Америка присоединилась к Антанте, дела у немцев неважны совсем. Оптимистично был настроен подполковник, однако ж ходом ведения кампании в целом был недоволен:
– Кавказский фронт! Куда это там, с позволения сказать, великий князь – бывший, бывший! – нацелился? Решили что ли по суше до Константинополя дотопать? Смешно! Одно слово – пехота.
Заявленных целей войны морская душа подполковника тоже не вполне разделяла:
– И даже, допустим, достанутся нам эти Дарданеллы. Какой ценой, говорите, какими потерями? Да, неважно, бабы новых нарожают, не в потерях дело, война есть война. Дело в том, что через эти проливы попадаем мы опять в закрытое море. Что, пустят нас англичане в Гибралтар? Смешно думать, право. Ну ладно венценосец, что с него взять, он поди и карт в руках не держал, кроме игральных. Но эти-то: Милюков, Гучков – должны бы, казалось, понимать. Да куда им!
Ленин лениво потягивал коньяк. Подполковник свой допил одним махом. Вспомнил пару анекдотов. Рассказал. Старые, несмешные, пошлые. Ленин сгибался пополам от смеха, колотил себя по ляжкам.
Отсмеялись. Ленин осторожно спросил насчет дисциплины в войсках. Насчёт «Приказа № 1» – в том смысле, не разлагает ли нашу армию?
Подполковник поморщился. Да, в Питере картина неприглядная. Солдаты бузят, митингуют, лузгают подсолнух, офицеры все красные банты нацепили. Но это в Питере, и это запасные полки. Им на фронт неохота – вот и бузят. А а Гельсингфорсе – другая картина, сами увидите. Всё на самом деле от командира зависит. Вот у него на базе – порядок полный, и дисциплина на должном уровне, и никаких красных бантов.
– Так вот же у самого у вас красный бант, – не выдержал Ленин, указав на кортик.
– Это не бант, – поправил подполковник. – Это – «клюква», темляк, лента от Анны четвертой степени.
– А за что орден?
– За ранение при Порт-Артуре. Штабс-капитаном ещё. Шрапнель японская.
Видно было, что не хочется подполковнику вспоминать о том. Так подумалось Ленину, что помимо ранения не избежать было попутчику и японского плена.
За окном начали мелькать семафоры, шлагбаумы, в коридоре послышалось движение. Проводник снова за стаканами постучался, пришлось Ленину быстро допить. Нехотя, неспеша, втягивался поезд под свод гельсингфоргского вокзала.
Подполковника встречал прапорщик, весь в кожаном реглане. Доложил по форме. Авто у вокзала, куда прикажет господин полковник? Сразу на базу или на квартиру сперва?
Подполковник предложил Ленину подвезти. Соблазнительно, чёрт возьми, но:
– Нет-нет, благодарю, мне от вокзала два шага, да и поклажи, видите, совсем никакой.
Распрощались. Офицеры – руки к козырькам. Ленин тоже пощупал козырёк своего кепи.
В Гельсингфорсе на площади перед вокзалом извозчиков не было почти вовсе, а таксомоторов – пруд пруди. Выбрал такой, чтобы шофёр на вид был точно финном. Сел сзади, адрес сказал. Одно слово только: «Мюндгатан». Шторку задернул. Подъехал, вышел, расплатился и ещё несколько кварталов отмахал пешком. Шёл быстро, кепи в кармане: засунул так в такси, да и оставил. Вроде и недавно он носит этот парик, а взялся уже откуда-то этот дурацкий жест – откидывать со лба взмахом головы чёлку. Уж лет сорок как нет у Ильича никакой чёлки, а вот встряла привычка, что ты будешь делать? Это как чужой акцент пристаёт.
Вышел на узкую, мощённую булыжником улицу. Прочёл название. Дошёл до угла. Там новый дом в шесть этажей. Над парадным выложен год постройки – 1910. От парадного направо, через два окна, чугунные ворота. По дневному времени распахнуты настежь. В подворотне – лужа, не обойти, а после подворотни, в первом этаже – чисто вымытая витрина кондитерской.
В кондитерской народу никого. Столики мраморные высокие, а стульев нет. Это чтобы клиенты не рассиживались лишнего. Заказал по-шведски большую чашку кофе и пирожное. Кофе лучше, чем в Выборге на вокзале, да и чем в Петрограде тоже получше, пожалуй. А пирожное невкусное, кисловатое. Прямо бромистый натр какой-то. Поковырял-поковырял ложечкой, отставил. Чего вот Ленину после Швейцарии действительно не хватало, так это шоколаду. Особенно – молочного. Иногда хотелось до дрожи прямо.
Спросил у хозяйки (опять по-шведски) нет ли телефона позвонить. Та показала телефон за узкой матового стекла дверью в глубине утопленной в стену ниши. Свет зажигается внутри. Пятнадцать пенни она добавит к счёту.
Ленин зашел в тесную кабинку, щёлкнул выключателем, плотно прикрыл за собой дверь и стал крутить ручку. Говорил коротко, о чём – не слышно. Вышел довольный, расплатился и прихватил заодно большую плитку шоколада «Жорж Борман». Сладкое – пригодится.
Из кондитерской свернул налево за угол, обошел квартал кругом и вернулся к тому же дому. Фигурную ручку парадной двери – сильно на себя. Холл внутри просторный, высокий, и внутри – новинка, самоуправляемый лифт без лифтёра. Тут конфуз небольшой. Не знает Ильич как лифтом управлять. Не приходилось. Хлопал дверями туда-сюда, пробовал нажимать кнопки – ни с места. Вылез, а то застрянешь ещё как в мышеловке.
По пологой лестнице, охватывающей на каждом этаже лифтовую шахту в три марша, взлетел через две ступеньки, не запыхавшись, на четвертый этаж. На каждом этаже одна квартира. Стены, по новой моде, разрисованы водорослями всякими, и такими же водорослями отлита решётка перил.
… и не успел он повернуть ручку звонка, как дверь распахнулась, и две женских тонких руки с падающими от локтей широкими шёлковыми белыми рукавами обняли его за шею и втянули внутрь. И женский молодой голос:
– Володя! Наконец-то! Я ждала, я знала, что ты приедешь. Боже, что это за жуткий парик? Что за глупый маскарад? Обещай мне, что отпустишь обратно бородку.
И потом, уже внутрь квартиры, громче, для прислуги, по-фински:
– Пайви, готовьте ванну!
– Только без ароматических солей! – взмолился Ленин. – И если есть овёс, вели кинуть пару горстей.
Хозяйка поспешила внутрь квартиры, увлекая Ленина за собой. Лет ей было на вид под тридцать, была она стройна и, хоть и на низком по-домашнему каблуке, возвышалась над Ильичом на полголовы, а с высокой прической рыжих волос – так и на всю голову.
Корсета под домашним платьем не просматривалось, да ей он был бы и без надобности: линия спины, изгиб высокой шеи, движения рук – всё выдавало в ней то, что даётся не столько породой (хоть и породы тут было не занимать), сколько той выучкой, что приходит с годами, проведёнными за дверями закрытых женских учебных заведений, с их низкими подушками в прохладных дортуарах, с часами, выстоянными на молебнах, с танцевальными классами.
– Ты одна?
– Да, только прислуга. Но она не понимает по-русски. Знает три слова: «здравствуйте», «спасибо» и «я сама».
– Это хорошо, это кстати. А твой в Лондоне? Было в газетах.
– В Саутгемптоне. Принимает пушки для дредноута. Позавчера прислал телеграмму, что ещё задержится на пару недель. А может быть и в Америку ему придётся.
– Тем лучше.
– Ты что! Я так боюсь подводных лодок.
– Извини, – понял свою бестактность Ленин. – Я не то имел в виду.
И, чтобы перевести разговор:
– Где бы мне одёжку мою скинуть, чтобы не разносить по апартаментам. По ней хорошо бы утюгом пройтись, а то я часть пути чуть ли не в телячьем вагоне добирался, да и вообще где только бока не обминал.
– Ванна готова, – донеслось из-за двери по-фински.
– Вынь всё из карманов, – скомандовала хозяйка, – И куртку брось здесь, а всё остальное сними в ванной и оставь возле печки. После сожжём. Башмаки, так и быть, можно оставить, но уж парик я спалю своими руками.
И пошла делать последние приготовления.
– Овса, если есть! Киньте две-три горсти, лучше четыре, – крикнул вдогонку Ленин.
Поверх лукошка с грибами, оставленного в углу, упала тяжёлая куртка, вывернутая пледом внутрь, сверху – синяя тетрадь, на неё – браунинг, и поверх всего – шоколадка. Башмаки Ленин принялся было расшнуровывать, но тут она позвала его, и в расшнурованных, распадающихся голенищах Ильич потопал по коридору на её голос.
Оставшись один в просторной, натопленной ванной комнате, Ленин стянул через голову финский свитер и откинул помочи. Под свитером оказалась мягкой ткани нижняя рубаха в рубчик, вроде тех, какие в Швейцарии носят солдаты, со множеством карманов и карманчиков, застёгивающихся на пуговички, а некоторые ещё и прихвачены английской булавкой. Рубаху Ильич снимал как снимают присохшие бинты – где осторожно, где рывком. Кожа под рубахой была воспалена, покрыта корками.
Пощупал рукой воду. Пусть остынет чуть-чуть. Разобрался пока с содержимым карманов. Потеснил на мраморной полке флаконы. Выкладывал осторожно, чтобы не намочить, и раскладывал аккуратно:
Пропуск с фотографией на имя Емельянова. Паспорт Российской Империи, без фото, просроченный, измятый, пропотевший, с чернильной кляксой. Вид на жительство в одном кантоне на французском, вид на жительство в другом кантоне на немецком. Оба – на Ульянова. Несколько швейцарских франков. Немного шведских крон, в основном монетами. Пять купюр по сто немецких марок и несколько марок серебром. Сто американских долларов одной купюрой, почему-то свёрнутой в трубочку. Развернул, расправил, придавил её на полке монетами.
Из маленького кармашка достал небольшую склянку коричневого стекла с притёртой пробкой. Открыл пробку, понюхал, понравилось, закрыл, поставил на полку. Из другого кармашка достал плоскую никелированную коробочку вроде пенала. Открыл. Внутри, по отделениям – разные пилюли, таблетки, порошки в бумажках. Пересчитал, закрыл. Достал плоский прозрачный пузырёк с прозрачной же жидкостью и завинчивающейся пробкой. Посмотрел на свет, открывать не стал.
Из совсем маленького кармашка достал русскую аптекарскую картонную трубочку, вроде тех, в каких держат градусники, но покороче. С обеих сторон крышки. Открыл одну, выкатил на ладонь несколько гомеопатических бусинок, отсчитал четыре, закинул в рот. Остальные – обратно в трубочку. Открыл с другой стороны, на ладонь выскользнула медицинская ампула. Осмотрел, положил обратно. Из того же кармашка выскочил затёртый, сложенный пополам бубновый туз с опалённым по краю пулевым отверстием 38-го калибра. Не в самом центре, но близко. Тоже положил сушиться.
Парик, как и рубаху, отрывал с усилием, но видно, что без боли. Кряхтел скорее с удовольствием.
Лысый, по пояс голый, сел на край ванны. Избавился, наконец, от башмаков. Носки рваные, ноги сбиты, лучше не смотреть. Брюки стянул вместе с кальсонами. Из карманов тоже какие-то деньги посыпались. В основном – финское серебро. Один царский рубль закатился под ванну. Достал с трудом, лежал орлом кверху, это к добру, примета хорошая.
Лёг, наконец, в ванну. Какое блаженство! От размокшего овса унимается нестерпимый зуд. Пожалуй, что теперь можно и потеплее воду пустить. Разобрался с фаянсовыми кранами. Несложно. Всё как в Европе. Что-то пыхнуло сзади. Где!? Что? А, это колонка в углу сработала, высунув безобидные язычки газового пламени.
В длину Ильич мог вытянуться в ванне в полный свой рост, да и ещё оставалось место. Он целиком погрузился в распаренную овсянку, оставив на поверхности одно лишь лицо. Расслаблялся, блаженствовал, напевал что-то, разглядывал высокий, чуть не в две сажени, потолок: лепнина, мозаика, какие-то водоросли, нимфы. Буржуазность, но красиво. Закрыл глаза.
Стук в дверь:
– Это я.
Вошла, держа в руках стопку наглаженного белья:
– Вот, наденешь потом.
Ленин подтянул колени, подприсел, подвысунулся из воды: лежать перед стоящей дамой – не то воспитание. Присела на край ванны, оглядела воспалённые плечи Ильича, хотела погладить, не решилась:
– Что, опять Святой Антоний2?
– Он проклятый. Как уж невзлюбил меня, так и не отпускает. Хотя бывало порой, что и по нескольку месяцев в покое оставлял. Но сейчас вот обострилось, нервишки разыгрались, одно за другое… Да ладно, пройдёт, бывало хуже. Посиди со мной.
– Сейчас, я только пошлю Пайви в аптеку за серой.
– Не надо, у меня есть с собой немного. Завтра пошлёшь, заодно на почту надо будет.
Подошла к полке, подняла коричневый пузырёк, показала Ленину:
– Это сера?
– Да, ещё швейцарский запас.
Открыла пробку, понюхала:
– Ммм! Пахнет как тогда. Я потом сама тебя помажу. Ты не думай, я ходила на курсы сестёр милосердия. Видишь, я даже ногти постригла. А это что? – взяла прозрачный пузырёк. – Это что в обход сухого закона? Не стыдно?
– Это симпатические чернила. Осторожно, это всё что есть.
Вернула пузырёк на полку. Стала рассматривать остальное ленинское богатство.
– О, да мы нынче при деньгах!
– Да уж, не с пустыми руками, что называется.
– Да у нас тут целый банк оказывается! Сто североамериканских долларов. Подумать только, никогда в руках не держала. Это кто, Франклин? Тот, что громоотвод? Ничего, симпатичный. На Шалтай-Болтая похож. Вот бы твой портрет на сторублёвке вот так. Это же сколько будет по-нашему?
– По-теперешнему – уже не знаю. Сто долларов – считай двадцать два фунта стерлингов.
– Ого, много! А это что? Немецкие марки! Денежные знаки противника! Это как прикажете понимать?
– Ей-ей! Те самые «немецкие деньги». Ты же читаешь газеты.
– Пятьсот марок. А нет, вместе с серебром – пятьсот восемь. И это всё?
– Не так уж и мало, между прочим. Это считай ещё двадцать фунтов. Извини, поиздержался. Шоколаду купил, грибы опять же. Их, кстати, отдай пожарить и скажи, чтобы непременно с луком.
– Непременно, непременно с луком, – примостилась у Ленина в головах, провела рукой по лысине. – Боже мой, а на голове что это у тебя? Сыпь какая-то. Раньше не было. Болит?
– На голове? – не сразу Ильич догадался. – Это должно быть яичный желток засох. На нём парик держался.
– Ах желток, – отлегло у неё. – Ну дай я отмою…
Намылила греческую губку, засучила рукава.
– Закрой глаза.
Ильич глаза закрыл, а сам её за руки к себе притягивает; лицом к лицу они теперь вверх ногами. Смешно, когда рот вверх открывается. А лица не рассмотреть. Один поцелуй, другой.
– Ну куда ты меня тянешь? Я сейчас к тебе опрокинусь.
– А я и хочу так. Сними всё.
– Что, прямо здесь? Ты с ума сошёл. Ну, подожди.
Браслеты и кольца легли на мраморную полку. Платье шурша скользнуло к ногам. Следом – комбинация. Дразнящим жестом потянула тесёмку на десу. Волосы оставила заколотыми. На фоне бледно-зелёных изразцов смотрится чудно. Осторожно шагнула в ванну. Вода чуть-чуть перелилась через край.
Уж на что – на что, а как на любовника не было никогда на Ленина нареканий. Сколько ни скрипели злобными перьями меньшевики, сколько ни изливал на него яду Горький в своей «Новой жизни», а этой темы предпочитали его недруги вовсе не касаться, ибо знали, что сказать им нечего. Был Ильич неутомим, изобретателен, а подчас почти что и нежен. Годы в Европе тоже не прошли для него даром, подучился кое-каким штукам – вместе пробирались из спальни босиком в столовую, выбирали в буфете подходящую чашку. Не доставало правда в какие-то моменты гибкости, и мучали кожные болячки. Но если с вечера Ильич и упустил чего, – с устатку, с дороги утомился, заснул быстро, – то с утра наверстал всё полностью. Обессилевшая, она лежала, в полумраке спальни, томно опершись на подушки, а Ленин, в одних кальсонах, лежал на спине на полу, на пушистом ковре, и попеременно, то правой то левой рукой, отжимал от рыжей, залатанной марлевыми повязками груди полупудовую гирю.
– Ты исколол меня всю.
– Ты меня тоже, – поменял руку.
– Люблю этот запах серы, – промурлыкала она. – На меня действует так, что прямо не могу тебе объяснить. От тебя пахнет как от дьявола. Ну, хоть меньше болит?
– А я и есть дьявол. – Ленин сделал передышку.
Кальсоны были ему сильно велики. На животе завязаны узлом, штанины подвёрнуты до середины лодыжки. Встал, пошлёпал босиком в ванную. Кальсоны сзади на пояснице мокрые от пота треугольником.
– Бриться не думай даже, – крикнула ему вдогонку.
К завтраку – яйца всмятку, кофе, поджаренные хлебцы, джем – Ленина прифрантили. Сверху на нём была накрахмаленная нижняя рубаха, из тех, какие называют почему-то «гейшами», а поверх неё надетый не в рукава, а накинутый на плечи китель капитана первого ранга. Тут уж настоящий, капитанский, ошибки быть не может. Дореволюционного фасона ещё, на погонах неспоротые царские вензеля. И «гейша» и китель – всё велико Ильичу.