Es schwindelt

– Всё-таки мы могли бы с тобой встретиться тогда в апреле. Хотя бы на день, – упрекнула она.

– Ну не мог я, пойми, не мог. Вообрази себе: Надя, Иннесса, а тут ещё и ты. И товарищи же кругом. Да и не все свои. Зачем давать повод?

Вот ещё, – надула губки. – Что за буржуазные глупости. Да и разве подумает на меня кто? Жена Цезаря – вне подозрений.

– А что твой Цезарь, кстати? – Ленин был рад сменить тему. – Читал, что он отличился при Моонзунде в пятнадцатом.

– Отличился, c’est le mot! Слава богу жив остался. Ты не представляешь, что я пережила. Теперь-то герой конечно. Адмирал его с собой в Америку звал, читать в Сан-Франциско лекции по минному делу, но я – наотрез. А то представляешь, была бы я сейчас в Сан-Франциско. А теперь он в Англии, я тебе говорила вчера. Телеграфирует каждую неделю.

Зашла прислуга убрать со стола. Замолчали. Ленин осмотрелся. Столовая выдержана в восточном вкусе. Гравюры по шёлку, бамбуковые висюльки, веера, чёрные лаковые шкатулки вдоль буфета. Посуда – вся китайская, тонкий фарфор. На стене самурайский меч и под ним грубая холстина с какими-то двумя иероглифами: один над другим. И только сейчас, когда выносила прислуга кофейник, заметил Ильич, что и дверь в столовую отгорожена китайской ширмой.

– Это что всё на память о Порт-Артуре? – кивнув на самурайский меч, съехидничал Ленин. – Впрочем, японцы теперь союзники.

– Да нет, это я только сейчас увлеклась. Геомантия – ты знаешь, наверное?

– Геомантия? Первый раз слышу.

– По китайски «фенг-шуй». Значит «ветер и вода», – показала на иероглифы на холстине. – Идея в том, чтобы овладеть потоками энергии Ци и направить их во благо. Но главное – это не давать потокам рассеиваться. Ставить на их пути преграды, вот как эта ширма.

– Чушь, по-моему. Идеалистический бред.

– Ничего подобного! Если и бред, то сугубо материалистический. А раз материалистический, так и не бред вовсе, а передовая теория. Сейчас, сейчас…

Зажмурилась на мгновение, растопырила впереди обе кисти ладонями наружу, пальцы напряжены, и выпалила:

– Превращение энергии рассматривается естествознанием как объективный процесс, независимый от сознания человека и от опыта человечества, то есть рассматривается материалистически. – Это кто это у нас написал? Это Володенька написал, – погладила она его по лысине. – «Материализм и эмпириокритицизм», пятая глава3.

Ну как с такой поспоришь? Привлёк к себе, усадил на колени. Взяла его руку, поднесла к лицу:

– Ну и ну. Ты, пожалуй, действительно дьявол. У тебя не ногти, а копыта. Пойдём-ка к свету.

В следующую минуту Ленин сидел в будуаре, боком к трельяжу, держа одну руку в эмалированной ванночке с глицерином, а над другой, вооружившись ножницами, щипчиками и пилкой трудилась она, развлекая Ильича беседой.

– Только не дёргай руку. Ты мне лучше скажи, почему ты не поднял восстание летом. Я ждала со дня на день, я проиграла портнихе пари. Чего ты ждал?

– Почему, почему… Восстание – это искусство. Не тот был момент. Не было у нас силёнок летом, обернулось бы авантюрой. Скрутили бы в бараний рог, да ещё бы и обвинили в бланкизме – не отмоешься. И так пришлось в июле ноги уносить.

– Ноги – потом. Сначала руки. Ну а сейчас, что ты думаешь? Сейчас чего ждать? В Советах у тебя большинство, и в Петрограде и в Москве. Да и Корнилов тебе куда как кстати.

– Да уж, Корнилов нам такого шара подставил, такую карту наиграл! Низкий ему поклон, Лавру Георгиевичу, от трудящихся масс.

– Не смеши, порежу. Давай вторую руку. Ну так и чего мы теперь-то ждём? Холодов? Ты что хочешь дождаться Учредительного?

– Учредительное – крайний срок. Но время есть ещё, оно пока на нас работает. Может и восстания не потребуется, власть и так перейдёт к Советам. Уже переходит.

– Что-о? Без восстания? Через Советы? Что, будешь там заседать с Черновым и этим, как его, этого выскочку, Церетели? – еле сдержалась, звякнула ножницами, отложила от греха. – Ну и как хочешь. Будешь каким-нибудь товарищем министра, а то в депутаты баллотируйся, в какую-нибудь комиссию по бюджету. Или нет, ещё смешнее, почему бы тебе не заняться социальным страхованием? Или сиротами? Нет, лучше инвалидами войны. Пожалуйста, на здоровье. Не это ли твоя мечта? Может быть тебе фрак заказать, или френч как у Керенского?

Всё-таки не выдержала. Выступили слёзы:

– Ты что готов на компромисс с оппортунистами? Ты же сам писал в восьмом году, что ошибкой парижских коммунаров было увлечение мечтами о высшей справедливости вместо экспроприации экспроприаторов, излишнее великодушие к врагам и пренебрежение военными методами. Это твои слова4. Что с тех пор изменилось? Что, постарел? Постаре-е-ел. Полюбуйтесь – Владимир Ильич Плеханов!

«Плеханов» – сказала как выплюнула. Уже и поняла сама, что хватила через край. Нет, не надо было ей говорить этих слов. Ленин осунулся лицом, заиграл желваками. Стал весь как-будто ещё меньше внутри кителя. И сквозь прищур:

– Я никогда не шёл и не пойду ни на какие компромиссы. Я никогда не боялся идти на раскол, если вопрос принципиальный. Я бывало вообще один оставался и всегда в конце концов оказывался прав. Но восстание я не могу поднять в одиночку, а в ЦК нет единства. Сталин – то вроде бы за, а по сути против. Трясётся как желе. Троцкий – как всегда: «за, но при определённых условиях», а каких-таких условиях – пойди пойми его. Зиновьев с Каменевым, так те вообще против. Мне что одному прикажешь встать во главе санкюлотов?

Подошла сзади, обняла за лоб, поцеловала в купол.

– Ты же сам сказал, что в конце концов всегда оказываешься прав. Так убеди, напиши, сошлись на Маркса. А насчёт условий Троцкого и желеобразности Сталина, так я тебе вот что скажу. Товарищем министра в эсеровском правительстве – это ещё не худший вариант. А ты представь на минуту, что тот же Троцкий сам решит, когда созреют его условия. И кто тогда окажется во главе санкюлотов?

Поднял тяжёлый взгляд:

– Ты думаешь?..

– Боже, как всё-таки мужчины наивны, – встала, чтобы уйти. Маникюрный набор соскользнул с колен. Удержал за руку:

– Подожди. Чернил и бумаги дашь?

– Да сколько угодно! – просияла. – Располагайся у Георгия в кабинете. Я сейчас.

Ленин водрузился за просторный письменный стол в кабинете мужа. Большой глобус, морские карты, изрядно надраенной меди и прочей морской атрибутики. Просторный кожаный диван, вращающееся английское кресло. Завидно Ильичу немного. Ничего, когда-нибудь и у него будет свой кабинет.

Приступая к работе, он никогда не торопился, предпочитал даже немного помедлить. Проверил достаточно ли чернил, разложил стопкой бумагу, придирчиво рассмотрел перья, одно забраковал. Карандаш тоже может понадобиться. Нашёлся один подходящий, но надо бы очинить. Да где ж его нож?

Постучала в дверь:

– Вот твой ножик. Небось привык к нему. Ты работай, а я пока выйду в город по делам. Приодеть бы тебя неплохо, хотя с другой стороны: во главе санкюлотов в одних кальсонах – в этом что-то есть. Не скучай, я скоро вернусь.

Следующие несколько дней проходили размеренно. Утром и вечером Ленин принимал ванну с овсяными хлопьями. После ванны она мазала его серной мазью, накладывала повязки, знала и ещё некоторые средства. От раза к разу ему становилось всё легче, болезнь отступала. И вообще Ильич стал выглядеть лучше, прибавил немного в весе, отросшая щетина начала приобретать знакомые очертания, лысина заблестела, да и сам он заметно повеселел. За трапезами всё больше благодушествовал, пытался даже шутить с Пайви по-фински, но та не понимала.

Ночи были полны любви, а днём он работал: писал, зачёркивал, рвал и комкал бумагу, вышагивал взад-вперёд по кабинету, садился снова рывком за стол и опять писал. Начинал день с писем, а потом принимался за статьи. Тетрадку свою синюю было совсем забросил, а потом опять достал, перечитал что-то, зачеркнул, исправил.

Она в это время занималась делами. Таксомоторы, извозчики, кое-где и на трамвае. Заглянуть на почту – нет ли чего до востребования. В аптеку – прикупить ещё серы. В разных магазинах готового платья покупала для Ильича всё, что нужно: костюм-тройку, полдюжины сорочек с воротничками, галстук (тот самый, в горошек), подтяжек две пары, ну и всё прочее, что требуется – бельё, платки, запонки.

Шляпных магазинов объехала несколько. Ничего не смогла выбрать для Ильича. И борсалино, и федора – всё не то. Ну не в котелке же ему действительно… Зато присмотрела прехорошенькую шляпку для себя. Примерила. Буржуазно, но идёт. Купила. Нигде ничего не брала в кредит. Везде платила финляндскими марками. Говорила то по-русски, то по-фински, то по-шведски.

И ещё в разных местах, в разные почтовые ящики опускала конверты. И ещё покупала газет.

Однажды вернувшись, она застала Ленина в кабинете не за столом, как обычно, а вытянувшимся на кожаном диване. Стопка исписанной бумаги лежала на столе, карандаши, перья – всё аккуратно сдвинуто на край стола. Работа закончена.

– Я посмотрю?

– Да, пожалуйста, прогляди.

Она села за стол. Пододвинула лампу, начала читать, местами про себя, местами вслух:

– «К числу наиболее злостных и едва ли не наиболее распространенных извращений марксизма господствующими социалистическими партиями принадлежит оппортунистическая ложь, будто подготовка восстания, вообще отношение к восстанию, как к искусству, есть бланкизм»5.

– По-моему, всё хорошо, только «социалистическими» я бы взяла здесь в кавычки, потому что по сути – какие они социалисты?

– Да, только непременно в двойные (показал пальцами). Можешь править прямо там. Спасибо.

– Уже поправила. И дался тебе этот Бланки6. Про него уж и не помнит никто.

– Ты не понимаешь, если сразу не отмазаться от бланкизма, то приклеют потом как ярлык, и не отмоешься. А так мы подстраховались.

– Ну, пусть будет. Но тогда надо и «бланкизм» тоже в кавычках.

– Резонно, правь.

Дальше читала всё больше про себя, реагировала одобрительно, замечания делала иногда по стилю, например:

– Вот ты тут пишешь: «…раз есть налицо эти условия, то отказаться от отношения к восстанию, как к искусству, значит изменить марксизму и изменить революции»7. По мне, так лучше и не скажешь, но зачем два раза подряд «изменить». Может быть лучше «изменить марксизму и революции»?

Ильич замотал головой как лошадь:

– Ни в коем случае. Именно два раза, а лучше бы три. Обвинения в измене – они, знаешь ли, самые сильные. Наше дело припечатать измену, их дело теперь отмываться.

– Согласна. А вот дальше я не пойму немного, ты пишешь: «Величайшей ошибкой было бы думать»8, – взмахнула ресницами. – Ты имеешь ввиду вообще или что-то конкретное?

– Там на обороте должно быть.

– А, ну да, «… думать, что наше предложение компромисса не отвергнуто, что Демократическое совещание может принять его». По-моему, ты так оставляешь им лазейку. А вдруг они возьмут да и примут. Может быть лучше сказать «ещё не отвергнуто», «ещё может принять его». Так получится, что срок ультиматума истёк.

– Архиверно. Вставь два раза «ещё», пожалуйста, и непременно подчеркни.

–Ну вот и славно. А теперь чай пить.

Как всегда, после чая она садилась играть ему. Он всякий раз просил её играть Аппасионату9. Она и на этот раз привычно взяла первые аккорды, но потом рассерженно хлопнула крышкой:

– Довольно! Вот уж хватит так хватит. Сколько можно слушать Бетховена? Как ты не слышишь, что он глух? Глух! Как ты не слышишь? Дай-ка я тебе лучше другое сыграю. Только я не разучила ещё вполне, сейчас найду ноты.

Она заглянула в папку, лежавшую на инструменте, и достала несколько нотных листов, сложенных так, как если бы их надо было нести в кармане. Развернула, поставила на пюпитр, размяла кисти, начала играть. Ильич слушал сначала скептически, но музыка постепенно захватила его.

Примечания