Июль, июль, август

Эйзенерц, побледнев, медленно поднялся… Но тут уже я сама толкнула дверь и вбежала в комнату – отец был в беспамятстве. Яков Эйзенерц, пятясь, выскочил прочь.

Потом, час спустя, когда приступ у отца закончился и он, наконец, заснул, я спустилась вниз. Эйзенерц прохаживался у ворот, теребя в руках шляпу. Он наковырял во дворе множество ямок каблуками своих сапог, подбитых железом.

– Ну что, как там?– подступил он ко мне.

– Всё нормально. Он спит.

– Вот уж не знал, что он так плох…

– Да,– кивнула я.

– Я сейчас еду в Наутхейм по делам матери…

– Счастливого пути.

– На обратной дороге я снова заеду проведать как тут у вас и что,– скосил он глаза в сторону.

– Не стоит,– слишком, может быть, поспешно сказала я.– Он очень волнуется, когда видит вас. Это ему вредит.

– Ну что ж…– вздохнул Яков Эйзенерц, стараясь скрыть облегчение и еще больше кося глаза в сторону,– значит, в другой раз, когда дела его снова наладятся…

– Да, когда наладятся,– повторила я.– И, прошу вас, забудьте всё, что он, может быть, наговорил вам. Он уже давно не в себе.

– Конечно,– заставил себя улыбнуться Яков Эйзенерц.– Ему сейчас нелегко…

– Хотите немного вина в дорогу?– предложила я, обрывая неприятный для нас обоих разговор.

– Пожалуй,– оживился он.– Вино у вас отменное.

– Его привез отец из испанского похода… Можете взять с собой пару-другую бутылок.

– Не откажусь. Возьму, сколько смогу унести, ладно?

– Сколько сможете унести и еще три про запас, когда три в дороге разобьются…

Он улыбнулся и пошел к своим лошадям.

Август, я запомнила, в том году был долгий и жаркий, а потом и осенью до ноября всё не было и не было дождей – и листья долго лежали на земле сухие, пока все, наконец, не искрошились в золотую пыль шагами и ветром… В следующем августе началась война… В августе же не состоялась наша свадьба с Мариусом – я отказалась от этого, не объясняя никому настоящей причины… В другом августе Мариус вдруг бесследно пропал… В начале прошлого августа был сожжен Наутхейм – он горел всю ночь, и зарево от пожаров было видно даже в Лепеке. Тогда-то почти все и сбежали от нас – и мы остались здесь совсем одни… А этот новый август, который только начался – что ждет нас впереди? И вообще, не лишним ли в году выходит месяц август? Было бы гораздо спокойнее: июль – июль – сентябрь… Да, июль – июль – сентябрь… Как говорит Оскар Легниц, в нашем календаре изначально слишком много неправильностей: лето коротко, осень скучна, зима холодна и всегда внезапна, а весна мимолетна…

– На вас не угодишь,– ответила я ему.

– А знаете, дорогая Августа, никто никогда и не пытался угодить мне – ну хотя бы в какой-нибудь мелочи, в ничего не значащем пустяке… Даже природа не удосужилась сосредоточиться на несколько не самых длинных мгновений, лепя мой облик во чреве матери. Видите – один глаз у меня выше, чем другой. Тому, кто со мной разговаривает, время от времени кажется, что я подмигиваю ему. А теперь спрашивается, стали бы вы серьезно относится к человеку, который постоянно подмигивает вам?

– Нет, пожалуй,– улыбнулась я.

– Всё правильно. И я тоже. Поэтому когда я вынужден вести важные переговоры, касающиеся моих дел, я стараюсь, чтобы собеседник не глядел в моё лицо и отворачиваюсь для этого то вправо, то влево. Но опять-таки, станете ли вы обсуждать важные вопросы с человеком, который всё время вертится перед вами, или, еще того хуже, стоит к вам спиной?

– Нет,– еще раз улыбнулась я.

– И что же мне делать?

– Даже не знаю, что вам и посоветовать.

– Я решил договариваться обо всех своих важных денежных делах в этаком деловом и очень серьезном полумраке, чтобы собеседник не мог разглядеть, что один глаз у меня на лбу, а другой – на щеке. Я так и сделал однажды. Но в темноте меня обсчитали и обобрали, и когда я вышел на свет, оказалось, что после этих переговоров я стал беднее года на три.

– Бедный господин Оскар!– я снова не смогла сдержать улыбки.

С Оскаром Легницем всегда было так: он старался забавлять меня, чтобы мне не было скучно. Он следил за мной своими внимательными глазами – глазами, действительно, не совсем обычными, – и как только ему казалось, что я грущу, он тут же придумывал какой-нибудь забавный пустяк, какую-нибудь небылицу и затевал об этом пустяке целый разговор или даже спор. Пустяк мгновенно обрастал историями, разговор катился под гору, как снежный ком, а Оскар Легниц, размахивая руками, громоздил всё новые и новые подробности. Беседа затягивала нас обоих – я слушала и, конечно, не соглашалась с ним, но отмалчиваться получалось недолго: медленно и верно я заражалась сорной болезнью спора, который всегда захватывал меня врасплох – и я, не успев сообразить когда и зачем, оказывалась втянутой в это пустопорожнее болтание, быстро забывая свои печали… Это болтание спасало меня от хандры, и всё вставало на свои места: июль – июль – август…

С Яковом Эйзенерцем всё было совсем по-другому: с ним я чувствовала себя скованно – я была уверена, что он не забыл тот разговор, когда отец упрашивал его взять меня в жены и ему, бедняге, пришлось всеми правдами и неправдами выпутываться из этой неприятной истории. Сам Яков Эйзенерц тоже избегал вести со мной долгие беседы. А когда ему всё-таки приходилось видеть меня и поневоле говорить со мной, он всегда косил глаза в сторону, говорил отрывисто и рассеянно дергал себя за болтавшийся ус. Наверное, он подозревал, что я могла как-нибудь слышать тот разговор и все его яростные отказы, и ему тоже делалось неловко. Он сердился на себя, что всё время забывает забыть про всю эту чепуху, хмурился, дергал себя за ус, но потом, когда натыкался на меня, снова вспоминал это и снова сердился, что вспоминал… Июль – сентябрь – сентябрь…

– Хорошо, хоть вы меня жалеете,– продолжал Оскар Легниц, опять быстро и верно обрывая ноту грусти в моих мыслях.– Знаете, в чем главная моя беда?

– В чем же?– я внимательно поглядела на него, стараясь вспомнить, о чем мы только что с ним говорили.

– В том, что с такими глазами мне не везет и в делах любовных, что, согласитесь, очень печально. Ни одна женщина не способна выслушать признание в любви от человека, глаза которого расположены не слева направо, а сверху вниз. Уж сколько раз я проверял это! Я начинаю говорить даме о своих чувствах – но она просто не в состоянии сосредоточиться на том, что я ей говорю: она всё время переводит взгляд с моего нижнего глаза на верхний и обратно, решая, должно быть, каким именно глазом я на нее смотрю и какому глазу строить глазки…

Я взглянула на него, улыбаясь, и подумала: «Неужели на самом деле один глаз у него выше, чем другой?.. Похоже, что действительно так, особенно теперь, когда я смотрю на него немного сбоку… И почему раньше я этого не замечала? Наверное, потому, что раньше он сам не говорил об этом – приберегал эту шутку для какого-нибудь особого случая, особого дела или особого разговора, а теперь от скуки выболтал просто так, без всякой надобности… Наверное, он считает меня глупой, раз всё время говорит со мной о каких-то пустяках и несуразностях… Или просто у него такой характер, что если с утра он не увидит возле себя десять улыбающихся лиц, то у него самого портится настроение. Вот он и старается с каждого, кто встречается ему в доме, на лестнице, в саду или в кухне – всё равно где – во что бы то ни стало получить улыбку. Десять улыбок – и утро будет хорошим. Пять улыбок – явный недобор и быть дождю или граду…»

А вслух я сказала:

– Может быть, господин Легниц, в своих любовных делах вам следует быть более кратким? Тогда у дамы не будет лишнего времени, чтобы разглядывать вас – и, следовательно, лишних сомнений, чтобы отказывать вам.

– Вы думаете?

– Конечно.

– «Я вас люблю» – и всё?

– И всё.

– Это слишком коротко – «я вас люблю».

– Ну и что.

– «Я вас люблю» она не заметит.

– Тогда повторите.

– «Я вас люблю»?

– Да.

– Она не обратит внимания.

– Ну, тогда еще раз скажите – язык у вас, конечно же, не отвалится от этого, не правда ли?

– Правда. Я вас люблю.

– Вот так.

– Ну а если она и тогда меня не услышит?

– Значит, она глуха, и с чистой совестью оставьте ее в покое.

– А если я не хочу оставлять ее в покое? И даже совсем наоборот…

– Что ж… Тогда, пожалуй, можете просто поцеловать ее. Я думаю, уж этого-то она не сможет не заметить.

– Я тоже так думаю.

И тут он наклонился и поцеловал меня, обняв так крепко, что у меня перехватило дыхание. Я поспешила отвернуться от него как можно скорее… И от удивления всему этому – да, должно быть, от удивления – я на удивление спокойно поглядела на него, сморгнув ресницами ужас всего случившегося, а потом неожиданно для себя сказала что-то уж совсем странное и никчёмное… Кажется, я сказала: «Вот так да!» или, может быть: «Вот так-так!» (что было бы, конечно, гораздо хуже, чем просто «Вот так да!», но намного лучше, чем, например, «Вот уж ну и ну!», чего тоже нельзя исключить). Но допустим всё же, что я сказала «Вот так да!» – хотя было бы гораздо лучше, если бы никакие из этих и им подобных глуповатых восклицаний и вовсе не слетали бы с моего языка…

– Вот так да!– я перевела дух и еще раз взглянула на него снизу вверх:– Вот уж не думала, что вы так быстро последуете моим советам, которые, можете в этом не сомневаться, носили самый отвлеченный характер.

– Вы сами научили меня, что делать.

– Я не имела в виду себя.

– А я имел в виду именно вас. И только вас.

– Согласитесь, господин Легниц, что вы ведете себя не очень-то достойно и ставите меня в неловкое положение этими своими… хм… не знаю, как и назвать… этими своими неожиданными поступками,– я была сбита с толку всем произошедшим, и от растерянности слова безостановочно сыпались из меня, как гвозди из дырявого мешка.– Как честная женщина, я должна была бы, пожалуй, как-нибудь наказать вас… ну, или не знаю что еще… И я даже не понимаю, с чего бы вдруг вам вздумалось всё это… А ведь я считала вас почтенным человеком, уважала, как старого друга моего отца…

– Не называйте меня, пожалуйста, старым. И тем более – другом. А особенно прошу вас – перестаньте меня уважать. Я не хочу, милая Августа, чтобы вы меня уважали. Всего лишь уважали! Я хочу от вас совсем другого…

– Что ж, можете быть совершенно спокойны на этот счет: уважения моего вы вот-вот лишитесь, особенно, если будете продолжать в том же духе… А вдруг нас кто-нибудь увидел бы в таком, прямо скажем, очень странном положении?

– Будьте спокойны, сюда никто не посмеет войти.

– А Робин? А слуги!

– Никто.

– Почему вы так уверены? А может быть, для вас ничего не значит репутация женщины, которую застанут прямёхонько на ваших орденах?

– Репутация любой женщины, поверьте, для меня священна, ну а ваша – в особенности. Именно поэтому я и повесил на дверях табличку: «Просьба не беспокоить. Я давно люблю мою Августу и сейчас хочу сказать ей об этом».

– Вы в самом деле написали это?– ахнула я.

– Нет, конечно,– улыбнулся он.– Но очень жалею теперь, что эта мысль не пришла мне в голову раньше – пожалуй, стоило бы обзавестись такой табличкой, но только повесить ее не с той стороны двери, а с этой. Повесь я ее здесь, вы, прочитав надпись, может быть, обратили бы на меня своё внимание…

– Ах, как всё это нелепо!

– Пожалуй, что действительно нелепо. Я, видите ли, шел делать вам предложение руки и сердца и…

– И надели для этого все ваши ордена?

– Я считал, что они как-нибудь да украсят меня и помогут вам ответить «да».

– Вряд ли эти ордена сослужат вам такую службу,– ответила я со вздохом.– Хотя их, конечно, очень много, это надо признать. Они все с этой войны?

– С этой. Я собрал их со всех моих друзей, которые сражаются рядом со мной. Я сказал, что, отправляясь на поправку здоровья после моей раны, я все-таки решусь признаться в любви девушке, которую люблю уже слишком давно, чтобы сомневаться в истинности своего чувства… Все они наперебой кинулись расспрашивать меня, как и что. Я стал рассказывать им про Лепек, как я вернусь туда после войны… А они спрашивают меня: «И что это за Лепек такой?» Ну, я подумал и ответил: «Лепек – Августин дом». – «А Августа тебе кто такая?» Я снова подумал – и такая выходит штука, что вы, Августа, мне – совершенно никто. Пока никто. Но надо спешить, решил я, пока Августа – никому никто, иначе меня кто-нибудь опередит и будет уже поздно. Объяснять всё это было долго, и я сказал: «Августа – это та, кто откроет мне дверь». И вот, оказался прав. Так оно и вышло нынче, как, впрочем, и всегда. «Да что это за девушка, в конце концов?» – обступили они меня со всех сторон. «О! Это поистине необыкновенная девушка!– ответил я им.– Девушка с черными, как чернильные пятна, глазами…»

– Неужели вы так и сказали, про чернильные пятна? – нахмурилась я.

– Так и сказал,– развел руками Легниц.– Что ж делать, я всегда говорю правду и ничего не могу поделать с этим даже ради вас.

– Надо же! Чернильные пятна! Услышав это, ваши друзья, наверное, не очень-то порадовались за вас. Они пожалели вас, да? «Бедняга Легниц,– сказали они,– ехать к какой-то девице, у которой глаза – как плошки, до краев наполненные чернилами… Наверное, когда она плачет, из плошек вытекают черные слезы, и бегут они не как у всех прочих девиц – кап! кап! – а слева направо, как и полагается чернилам, и сами собой укладываются на ее щеках в строчки… А после, сидя перед зеркалом, она списывает со щек эти строчки, чтобы было куда плакать следующие…» Можно узнать, что еще вы наговорили про меня вашим друзьям? Ведь чернильными кляксами разговор не закончился, верно?

– Верно,– кивнул Оскар Легниц.– Они стали так наседать на меня, что мне пришлось почти всю ночь напролет рассказывать о вас.

– Что, интересно, можно рассказывать обо мне всю ночь напролёт?– присела я рядом с ним.

– Много чего. Я же знаю вас еще с тех пор, как вы были ребенком. Может быть, я знаю о вас всё.

– Даже так?

– А почему бы и нет?– Оскар Легниц взял в свою ладонь мою руку и сказал, не отрывая взгляда от моих глаз:– Ваши родинки – вот эти, от мизинца к запястью, напоминают созвездие Рака: вот Аселус Бореалис, вот Аустралис, самая большая звезда созвездия, вот Акубенс – Альфа и Бета. А эта венка,– он ощупью пробрался пальцами по моей ладони,– эта венка проходит сквозь созвездие, как эклиптика…

Я осторожно отняла у него свою руку.

Он встал, подошел к окну с запотевшим стеклом – несмотря на август, топили жарко, потому что осень была ранняя, и ночи становились всё холодней и холодней… Рамы к утру покрывались инеем.

– И еще я знаю, что прямо вот под тем кружевом на ваших плечах скрываются Плеяды из созвездия Тельца…– пальцем по запотевшему стеклу он набросал несколько отрывистых точек.– Похоже на то, что небо – это всего лишь крашеный забор с незастывшими брызгами звезд, и вы, прогуливаясь, как-то раз неосторожно прислонились к нему, унося на плечах и пальцах золотистые оттиски…

– И откуда вы знаете про… про созвездие Тельца?– спросила я, закутываясь плотнее в свою шелковую накидку.

– Я же сказал, что знаю о вас всё.

– Ну ладно,– решительно поднялась я.– Я, конечно, благодарю вас за оказанную мне честь… или как там всё это говорится…

– Так и говорится,– кивнул он.

– … но просто всё это немного… ненужно. Вам так не кажется?– подняла я на него глаза.

– Не кажется.

– А именно так оно и есть,– снова вздохнула я.– И совершенно непонятно, по какой такой причине и почему вдруг именно теперь вы затеяли всё это… Уж извините меня, дорогой господин Легниц, но… совершенно непонятно!

– Да что же здесь непонятного, милая моя Августа!– покачал он головой.– Просто вы должны сказать мне «да». В этом, поверьте, нет ничего особенного – в том, что вы скажете мне «да». Сейчас идет война, и скоро меня здесь снова не будет. А вы останетесь. И уже потом, когда всё закончится и я вернусь в Лепек, вы встретите меня совсем не такой, как сейчас. Вы постепенно свыкнетесь с тем, что один глаз у меня – вверху, а другой – внизу… Может быть, мысль о том, что вы сказали мне «да», приучит вас вспоминать обо мне немного чаще, чем никогда.

– Боже! Какие несуразности вы говорите!

– Я уже давно думаю о вас. Если глаза у меня где попало, то сердце, уверяю вас, на верном месте… Вы скажете мне «да»?

– Нет, господин Легниц. Я не могу вам этого сказать, ведь я вас совсем не люблю.

– Всё правильно. Так и должно быть.

– Что так и должно быть?– не поняла я.

– Вы не любите меня, потому что не замечаете. Как можно любить то, чего не видишь? Что не существует! Ведь я, Августа – из породы незаметного. Следует это признать… Возьмем, к примеру, воздух. Он есть, он нужен, он необходим – и при этом его никто никогда не замечает. Люди говорят: «Я люблю зиму. Мне нравится гроза. Меня волнуют закаты и соловьиные трели…» Пусть так. Но кто скажет: «Я в восторге от воздуха. Я так его люблю!» Но когда воздух поднимается ввысь и становится небом, его замечают все: им любуются – синим, безоблачным, им восхищаются – темным, блестяще-звездным… Я хочу стать для вас небом, милая моя Августа. И я смогу сделать это – стоит только мне услышать ваше «да».

– Сказано, конечно, красиво, но ведь вы просите меня о невозможном.

– Я хочу рассказать вам одну историю, – он отошел от окна и снова сел возле меня.– Она имеет прямое отношение к нашему сегодняшнему разговору. Дело в том, что мой двоюродный дядя по отцовской линии страдал таким же «недугом», как и я – то есть, он был слишком незаметен для каких-либо чувств – и серьезных, и обычных. Он, правда, женился в конце концов, но из этого вышла странная история. Жена ему попалась милая и добрая, но она постоянно забывала о его существовании… Вы скажете, явление среди современных жен волне обычное? Так-то оно так, конечно. Но это была история совсем другого рода. Дело в том, что бедную женщину всегда отвлекали от мужа какие-нибудь важные дела – то вдруг родился на свет первенец, то он заболел, то выздоровел, то надо хлопотать о крестинах второго ребенка, то выдался плохой урожай, то третий сын подвернул ногу… Если в дом приезжало много гостей, моя тетка терялась и не могла среди них различить своего мужа. Она забывала его в лицо и очень мучилась этим. Вы снова скажете, что и это – обычное дело среди нынешних-то мужей… Но ведь я рассказываю вам особую историю и умоляю дослушать ее до конца. И вот супруги договорились, что муж моей тетки всегда будет одет во всё зеленое. И тетушка с облегчением подставляла щеку для поцелуя тому, кто был в зеленом среди гостевой толчеи… Но это было еще полбеды. По правде сказать, моя добрая тетушка всё время забывала про своего мужа тысячу важных вещей: что он просил на обед, когда его надо было разбудить, что он любил надевать, а что ему не нравилось… В конце концов, она даже повесила на кухонной стене список примерно таких подробностей: «Мой муж любит абрикосовое варенье, но без косточек». «У моего мужа перед дождем ноет поясница». «Мой муж рано ложится спать, надо уводить детей подальше от его спальни до девяти часов». Однажды моя мать спросила её: «Как ты думаешь, что можно подарить Рудольфу на день ангела?» – «Какому Рудольфу?»– всполошилась тетушка, мысленно перебирая всех знакомых и родственников, которым она ежегодно отсылала поздравления к праздникам… «Ну как – какому! Твоему мужу, разумеется. Ведь все домашние зовут его, конечно, Рудольф?» И тетушка немедленно кинулась к своему списку на кухонной стене и написала там: «Моего мужа все зовут Рудольф». Позже, по истечении времени, стена эта была украшена такими записями: «Мой муж, бедняжка, почти совсем оглох». «Доктор прописал моему мужу компрессы из дубовой коры». «Мой муж не любит детей младшего сына – по его мнению, они дурно воспитаны». «Муж велел назвать первого своего правнука в его честь». «Муж скончался от сердечного приступа». «Не забыть разрушить осиное гнездо под окном спальни мужа, чтобы осы, залетая за занавеску, не мешали ему отдыхать». «Мой муж умер от сердечного приступа». «Наварить к зиме его любимого абрикосового варенья, но без косточек». «Заказать для мужа грелку, чтобы он прогревал в непогоду суставы». «Моего мужа часто называют Адольф – это касается родни из Эсхенбурга». «Мой муж умер от сердечного приступа». «Узнать, не дымит ли камин у него в кабинете?» «Мы с мужем приглашены в Наутхейм на ежегодный бал у герцога Лавансальского». «Мой муж умер от сердечного приступа». «Я любила моего мужа». «Мой муж кладет три ложечки сахару на чашку чая».

– Это анекдот!– сказала я, дослушав.– На свете не может быть людей, которых бы совсем не замечали.

– На свете чего только не бывает! И скажу вам больше, милая Августа, такие люди не очень уж большая редкость, как может показаться на первый взгляд. Ведь людей на земле год от года становится всё больше, и на всех у матушки-природы просто не хватает красок. Но быть незаметным человеком, милая Августа, совсем не так плохо, как вам кажется. Конечно, незаметного человека не замечают, не помнят и почти не знают – это так. Но, в сущности, мой дядюшка прожил счастливую жизнь. Да, его мало кто замечал, но зато и не было замечено, что он глуп и сварлив – а он таким и был! Не было замечено, как он мучил свою добрую жену придирками, а детей – наставлениями. Жена не замечала, как он плох, потому что не замечала его. Она не заметила, как привыкла к нему, не заметила, как он умер, и в конце концов не заметила, как успела его полюбить. Мой дядюшка стал любимым и бессмертным, а это, согласитесь, удается далеко не каждому.

– Не пойму, когда вы серьезны, а когда шутите.

– Я всегда говорю очень серьезно.

– Может, вы станете утверждать, что странная история вашего дядюшки-невидимки – чистая правда?

– Конечно. Мы с моим дядюшкой принадлежим к той особой породе людей, до которых никому в конечном итоге нет дела. Мы – никому никто.

– Я не это имела в виду,– смутилась я.– Что касается меня, я вас отлично замечаю, но только как старого друга нашей семьи, и не больше…

– Опять вы сказали – «старого» и «друга».

– Что ж, простите. Я забыла, что с некоторых пор вам это неприятно.

– Запишите на стене: «Мой будущий муж не любит, когда его называют «старым другом», а то вы постоянно будете забывать это, как уже, несомненно, забыли, что я только что говорил вам о своей любви, что я поцеловал вас…

– Я этого не забывала!– почти возмущенно ответила я.– Просто вы постоянно отвлекаете меня от сути разговора и заставляете меня спорить с вами по каким-то нелепым поводам…

– «Отвлекать», «не обращать внимания», «не замечать», «не помнить» – это одно и то же. И в этом нет никакой вашей вины, наоборот. Это в порядке вещей, когда речь идет обо мне – невидимке для вас, как почти для всех.

– Вы очень всё это преувеличиваете, господин Легниц.

– Я? Преувеличиваю? В таком случае, милая Августа, вот вам очень легкий вопрос: сколько времени я гощу в вашем доме?

– Причем тут это?

– Ответьте, прошу вас. Ведь это несложный вопрос.

– Ну, два дня,– неуверенно сказала я.

– Два дня?– переспросил Легниц, пытливо глядя на меня.

– Два… Впрочем, нет. Пять. Пять дней, не больше,– твердо ответила я.

– Я приехал к вам только сегодня утром, милая моя Августа,– улыбнулся Легниц.

– Не может этого быть!

– Пять дней назад я еще прощался со своими солдатами.

Мне почему-то стало очень стыдно:

– Простите меня, дорогой господин Легниц, я не хотела вас обидеть…

– Вы совсем не обидели меня. Я, повторяю, давно привык к тому, что все вокруг почти всегда не находят времени меня помнить…

– Простите. Я сказала «пять дней», потому что не сосредоточилась. Мне стоило бы подумать об этом серьезнее.

– Вы хорошо сделали, что сказали «пять дней». Ведь не замечать человека можно в две стороны: не замечать, будто его и вовсе нет, и не замечать так, словно он есть всегда и никуда уже не денется. Вы не замечаете меня вторым способом.

– Нет, я не буду со всем этим соглашаться,– замотала я головой.– Неужели же, по вашему мнению, я способна относиться к человеку, как к пустому месту?

– Это касается только меня, Августа. Только меня. Потому что только я из всех окружающих вас людей – пустое место. Даже слуги частенько – и не по своей вине, конечно, – проносят мимо меня кушанья и вина. Но у этого моего свойства есть и хорошие стороны. Так, пушечные ядра всегда пролетают вдалеке от меня, в какой бы гуще сражения я ни находился…

– Вы можете спросить меня еще о чём-нибудь. Потруднее. Я обещаю вам сосредоточиться и ответить.

– У вас не получится, можете мне поверить.

– Получится. Ну же?

– Что ж… хорошо. Закройте глаза.

– Как вам будет угодно.

– А теперь скажите, какого цвета мои волосы. Иначе говоря, блондин или брюнет тот человек, которого вы уже полчаса не замечаете гораздо внимательнее, чем обычно.