Роялистская заговорщица

Текст печатается по изданию: Ж. Лермина. Роялистская заговорщица. СПб., 1892 г.

© ООО «Издательство «Вече», 2014

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Об авторе

Жюль Ипполит Лермина родился 27 марта 1839 года в Париже в семье государственных служащих (его отец возглавлял бюро военного министерства). Получив звание бакалавра в лицее Сен-Луи, женившись и в 19 лет став отцом, молодой Лермина поспешно устроился на должность секретаря в один из полицейских комиссариатов. Родители Жюля были легитимистами, сторонниками законной власти Бурбонов, а потому их сын тоже был недоволен режимом Наполеона III. Только на свой лад. Молодой человек грезил о Республике. Полтора года работы в полиции еще больше всколыхнули в нем дух сопротивления. Отказавшись от приличного жалованья и будущей карьеры юриста, свободолюбивый Жюль начинает искать себя. Сначала он переходит на службу в банк, а затем отправляется на заработки в Англию, чтобы заняться рекламным бизнесом. По ту сторону Ла-Манша он тоже не преуспел, зато подтянул язык, благодаря чему впоследствии решил замахнуться на «Вильяма нашего Шекспира», представив на суд утонченной французской публике свои переводы «Гамлета», «Ромео и Джульетты», «Макбета», «Сна в летнюю ночь», «Отелло» и «Виндзорских кумушек». Предисловие к этому новому «томику» Великого барда написал академик и драматург Викторьен Сарду, а проиллюстрировал их популярный в то время Альбер Робида. Но это случится на рубеже веков, в 1900-м, а в 1863-м неудачливый бизнесмен вернулся во Францию и устроился на работу в страховую компанию. В должности страхового инспектора Лермина пришлось основательно помотаться по Франции, особенно по ее северной части, занимаясь выяснением всевозможных причин тамошних пожаров и поджогов.

Именно в это время его все настойчивее стала преследовать мысль о литературе. Первая поэтическая публикация Лермина состоялась еще в 1859 году, в 1861-м он вместе с Жюлем Карети и Полем Магаленом сделал несколько робких шагов в мир журналистики. Результат – несколько статей в сатирическом еженедельнике «Диоген». Неплохо, но, может, продолжить?

Свободолюбивый инспектор делает свой выбор. Меняя газету за газетой, Лермина проходит путь от случайного сотрудника до штатного журналиста и в 1866 году становится главным редактором «Ле Солей». В следующем году он открывает собственную газету «Корсар», где начинает публиковать пламенные материалы, критикующие политику Второй империи. Арест не заставил себя долго ждать. Слишком бойкого редактора упекли в тюрьму Мазас. В 1868 году Лермина получает письмо от изгнанника из Гернси, Виктора Гюго. Тот «аплодирует смелости и таланту» журналиста-оппозиционера. Борьба за свободу Республики продолжается. На закрытие одной газеты Лермина реагирует открытием другой. Неугомонный журналист попадает в категорию неблагонадежных, так называемых писателей-вольнодумцев. Но нашедшего наконец себя отца троих детей не остановить. Шутка ли? Его поддержал сам Гюго! В апреле 1870 года смелость неистового республиканца Лермина перешла все границы, в одной из статей он называет Наполеона III «убийцей, вором и фальшивомонетчиком». Зарвавшегося журналиста снова заключают под стражу. Приговор: «Два года тюрьмы и штраф 10 тысяч франков за оскорбление Императора». В июле начинается война. В сентябре Лермина записывается в волонтеры и отправляется на фронт сражаться с пруссаками. Он участвовал в битвах при Ле Бурже и Бюзенвале. Наполеон III, попав в плен, так и не вернулся во Францию. Лермина свободен. Попытка выдвинуть свою кандидатуру в Законодательное собрание провалилась. Несостоявшийся политик снова возвращается к профессии журналиста. С 1873 года Лермина переключился на художественную литературу – начал писать романы, исторические и авантюрные: «Белый террор» (в соавторстве с Марком Фурнье), «Тайны Нью-Йорка», «Парижские волки», «Роялистская заговорщица», «Любовь и приключения Сирано де Бержерака». В 1881 и 1885 годах Лермина опубликовал два продолжения бессмертного романа Дюма – «Сын Монте-Кристо» и «Сокровища Монте-Кристо», получив похвальное письмо от самого Дюма-сына. В 1908–1909 годах написал 12 повестей-выпусков о сыщике-любителе Аристиде Фуинаре по прозвищу Длинноносый Тото (серия «Новые парижские тайны»). Первые романы Лермина издавал под псевдонимами (самый известный из них Вильям Кобб), а с 1877-го выпускал их и под собственным именем. Новеллы, написанные в духе Эдгара По, были собраны в два сборника – «Невероятные истории» (1885) и «Новые невероятные истории» (1888).

Жюль Лермина был человеком поистине энциклопедических знаний (читал по три-четыре книги в день). Под его редакцией вышло несколько справочников по древней и новой истории, географии, литературе, изобразительному искусству, оккультизму, словарь арго, биографии литераторов и ученых XIX века. Скончался писатель 23 июня 1915 года в родном городе. Его младшая дочь, Жюльетта, пошла по стопам отца, в память о нем она публиковала свои книги под псевдоним Вильям Кобб.

Избранная библиография Жюля Лермина:

«Белый террор» (Le Terreur blanche, 1873)

«Тайны Нью-Йорка» (Les Mysteres de New-York, 1875)

«10000 франков вознаграждения» (10000 francs de recompense, 1877)

«Роялистская заговорщица» (1890)

«Шевалье де Ланси» (Le Chevalier de Lancy, 1891)

I

Скоро легче будет восстановить древнюю страну фараонов или какую-нибудь столицу кельтов, чем дать современным парижанам верное понятие о том, каков был их город во времена наших отцов, в 1815-м.

С тех пор прошло не более восьмидесяти лет[1], а можно подумать, что шестьдесят столетий разделяют эти две эпохи, и все это оттого, что люди стареют, умирают, а города оживают и молодеют.

Париж в начале столетия был стар, как то общество, которое вымела революция, стар, как предрассудки; он обзавелся всевозможными болезнями: отеком легких, ожирением сердца, раком желудка. Если мозг и сохранился здоровым, жизнь с трудом протекала по его кровяным сосудам, в которых застои превратились в хронические, и только благодаря поразительным операциям хирургии цивилизации в настоящее время воздух и свет проникли в это тело, которому угрожала не анемия, но апоплексия от полнокровия. Парижу, страдавшему полнокровием, архитекторы выпустили немало крови, и кровяные шарики, парижане, нашли наконец выход из этой черной массы, которая мешала им двигаться.

Аллеи, набережные, площади явились открытыми клапанами для всей этой кипящей жизни, которая до тех пор была подавлена, разбивалась, шумела, прорывалась иногда и снова, изнеможенная, затихала, точно побежденная волна, но все еще существующая, убежденная, что победа будет за ней.

Дети наши, не знакомые даже с Парижем 1848 года[2], не могут его себе представить не таким, как теперь, за исключением разве некоторых оттенков. В 1815 году главными путями сообщения были улицы Сент-Оноре, Сен-Дени, Нев-де-Пти-Шан.

Улица Риволи оканчивалась площадью Пале-Рояль с фонтаном Шато-До.

Невообразимый хаос царил на всей этой площади, которая с севера и востока окружена бульварами и улицей Тампль, с запада – возвышенностью де Мулен, грязным притоном разврата, с юга – набережными, купающимися в грязных водах Сены.

Улицы Шосетри, Потри, Фрипри, Гроньри, Гордонри, Трус-Ваш окружают рынок Ле Аль и душат его.

От набережной Жевр до порта Сен-Мартен – площадь Во, улицы Бриз Миш, дю Пуарье, Бобур, Трансонен, Фрепийон, Лакруа. Свободно вздохнешь только на улице Меле.

Продолжение улицы Прованс – улица де л’Эгу, улица Сен-Лазар теряется в улице Полонь, в ее глухих переулках и кабаках.

Центр Парижа, Парижа-спорщика, самохвала и нахала, это – Пале-Рояль с его ротондой, где любопытные за два су читают газеты дня; с «Кафе де Шартр», где некогда зеленые и белые кокарды, Монтань и Жиронда, боролись насмерть и где в настоящее время шампиньоны в раковинах – лакомое кушанье, что отбило от «Кафе Арди» его посетителей, которым приелись жареные почки, имевшие прежде такой успех; с «Кафе Ламблен», местом свиданий истых бонапартистов, с его игорными домами, от которых несет развратом и золотом, с его магазином «Бра д’Ор», первым магазином мужского платья, который доказал на деле возможность мгновенного превращения мужика в денди; Пале-Рояль с его деревянными галереями, где продается все, даже моды; с «Провансальскими братьями», где баловни судьбы платят по 40 франков за обед.

За бульварами ле Поршерон, Кокенар, ла Нувель Франс и Сен-Лоран тесные предместья превращаются в пустыри и оканчивают свое существование у черной стены ограды.

На левом берегу, как нам известно, в грязи между руинами д’Аркур и мрачными стенами Сен-Луи вилась улица де ла Гарп. На планах 1845 года, планах лживых и тщеславных, Сен-Жак помечен белой линией – широкий путь! Из предместья Сен-Жермен, хорошо разграниченного улицами Сены, Турона и Люксембурга до самого Бьевра, лабиринта, кишащего, как гнездо гусениц, тянутся узкие переулки Шан де л’Алуетт, Крульбарб, до самой богадельни капуцинов (днем это помойная яма, а ночью разбойничий притон). Точно какое-то животное с щупальцами тащит на себе Пантеон. Говорить ли о Сите и его конурах, Драпри, Каландр, Фер, Мармузе, об острове Сен-Луи, об острове Лувье, этой степи с дурной славой.

Париж роскоши, полный простора и света, начинается только от Тюильри и, откинутый предместьем Сен-Оноре, снова прорывается в Елисейские поля и натыкается на Шайо, город тряпичников, площадь Карусель, всю покрытую шалашами, сборный пункт мелких торгашей, – тут торгуют и попугаями, и медалями, и подержанными книгами, и чучелами крокодилов, и старым железом.

Найдите-ка Сен-Жермен де Пре – эту прелесть! Сен-Жермен л’Оксерруа – это воспоминание! Нотр Дам – эту славу! Все это изменилось, все это затянулось осадком всякой грязи.

Итак, засыпьте Севастопольский и Страсбургский бульвары, улицу Риволи, улицу Четвертого сентября и улицу Оперы, обнесите большие бульвары широкими как прежде валами, заприте улицы Лафайетт, Мобеж, Дюнкерк, авеню Сен-Мишель, Сен-Жермен, зачеркните черными чернилами все, что есть свет, везде, где есть свободное место, нагромоздите разнотиповые здания, кривые лачуги, колченогие домишки… и вы получите Париж 1815 года…

А между тем этот Париж, который издалека кажется нам таким мрачным, был уже тогда и еще гораздо раньше солнцем мира. Из какой бы столицы вы ни попали в Париж, вас обдавало атмосферой тепла, испарениями мысли и стремлений, в вас проникала жизненная сила, сила производительности, в которой таятся все зародыши будущего. Одна часть города особенно утратила свою оригинальность прежних дней, о чем, впрочем, жалеть нечего.

Станьте посредине де-ла-Бурс, Биржевой площади, перед этим новогреческим храмом, стиль которого служит предметом всяких насмешек: перед вами, около вас, повсюду – свет, беспрерывное движение, постоянный шум.

Закройте глаза и мысленно уничтожьте все, что тут есть, и представьте себе взамен полуразрушенные заборы, за которыми виднеются черные стены в трещинах, полуразвалившиеся, в брешах тесанные камни, какие-то белые массы, похожие на следы циклопических развалин. Ночью это притон всевозможных бродяг, днем бродячие разносчики прислоняются к домам и выкрикивают свой товар. Между улицами Фейдо и де ла Луа до улицы Монмартр никакого сообщения, кроме тропинок между заборами и покинутыми жилищами, вдоль которых вьется непрошеная зелень, остатки растительности бывшего парка монастыря де Фий-Сен-Тома.

Начатые в 1809 году работы по постройке биржи были брошены и окончены только через одиннадцать лет. Улица Вивьен обрывается на углу проектированной постройки. Между домами пробираются безымянные переулки, которые проделывают себе проходы через дворы и в конце концов выходят на улицу Нотр Дам де Виктуар, узкую, мрачную и чрезвычайно оживленную. Тут и ржущие кони с звенящими колокольчиками, и ругающиеся почтальоны, тут и звуки визгливого рожка, давка людей и животных, задевание колесами за узлы, мольбы, уверения, ссоры, поцелуи, раздаются крики: «Берегись! Берегись!» под аккомпанемент трубных звуков, страшный шум, беспорядок, крик, звон железа – таков был Париж-путешественник 1815 года в этом центральном и единственном почтовом дворе, выходящем на улицу Нотр Дам де Виктуар, которая в то время тянулась, не прерываясь, от Плас де Пти-Пэр до улицы Moнмартр.

Это было 31 мая того года, который видел плачевный конец первой Реставрации и удивительное возвращение с острова Эльбы. Уже накануне в этом оживлении чувствовался какой-то особый характер.

На другой день, 1 июня, должна была происходить церемония Шан-де-Мэ[3], провозглашение плебисцита, подтверждение императорской власти, а также раздача орлов войску, которому предстояло выступить на границу.

Был большой наплыв путешественников со всех четырех концов провинций, все повозки почтового двора были переполнены ими, они натыкались на лошадей, на почтальонов, разукрашенных лентами, в высоких сапогах, шаги которых звучали тут и там по двору.

Здесь же неподалеку было старинное кафе Лорио, с вечно сменяющейся публикой, сборное место путешественников, которые не хотели дожидаться во дворе. Подчас эта кофейня бывала приютом провинциалов, которых нетерпение загоняло на почтовый двор гораздо раньше часа отъезда, или парижан, упорно желавших встретить какого-нибудь родственника, хотя час приезда уже давно прошел. Время убивалось за распиванием рюмочки – посуды из толстого стекла с несколькими каплями алкоголя. Затем появлялись приезжие, окруженные друзьями, вспрыскивался приезд, и в продолжение нескольких минут стоял общий гул приветствий, расспросов, перекрещивание речи на звонком провинциальном наречии.

В этот день, благословенный для дома Лорио, улица становилась тесной для посетителей, стремившихся попасть к нему. Тропическая жара тяготела на их лоснящихся лицах, люди и чемоданы так и наваливались на загроможденные скамейки.

Открылась дверь, на пороге показался мужчина, он вошел смелой поступью. Очень высокого роста, с хорошо очерченным рельефом плеч под плащом, может быть, тяжелым, не по сезону, в большой фетровой шляпе, опущенной на глаза, он вошел со смелостью человека, который везде чувствует себя дома, и направился, пробираясь между скамеек, прямо к прилавку, за которым восседала мадам Лорио.

– Что, прибыл дилижанс из Анжера? – спросил он низким басом.

– Нет еще, – ответила продавщица лимонада. – Вам придется подождать с полчаса.

– Благодарю… я подожду.

– Сделайте милость.

По-видимому, неизвестный не нуждался в этом разрешении; он повернулся, выбрал себе свободное место в углу комнаты у стола и уселся, и снова тем же басом потребовал себе водки, а когда сам хозяин Лорио поставил перед ним одну из рюмок и маленький графинчик с самыми мелкими гранеными делениями, он сказал:

– Дайте большой стакан и бутылку.

Он проговорил эти слова, не сердясь, точно извиняя ошибку. Во избежание каких-либо возражений он бросил при этом на стол золотой. Лорио поклонился.

Нового посетителя усердно рассматривали, что было для него, по-видимому, безразлично. Он сбросил свой плащ на спинку стула и предстал в куртке коричневого сукна, поверх которой был надет длинный сюртук, застегнутый на одну пуговицу под горлом, с широким разрезом, в который был виден кожаный пояс с ножом, похожим на театральный кинжал. Сбоку висела шпага. Он вытянул ноги, обутые в сапоги с короткими шпорами, потянул руки, его мускулы натянулись, как веревки.

Затем, точно опытный актер, приберегающий свои эффекты, ловким движением он снял шляпу и показал свое широкое темно-красное лицо с сильно загнутым носом, с лошадиными ноздрями, красными губами, озаренное двумя глазами, с наглым выражением, которое усугублялось беспорядком всклокоченных черных с проседью волос, какими возгордился бы сам Самсон… Не говоря о шраме на одной из бровей, напоминавшем собой просеку в лесу, голова казалась громадной, большими были и туловище, и рука, которая обхватила бутылку, и точно от ее сжатия полился из нее целый поток водки; громаден был рот, который стал глотать эту влагу, громаден был вздох удовольствия, точно шипенье раскаленного металла, который обдали холодной водой. Его можно было принять за рейтара Барбароссы, кондотьера Сфорци, за кого угодно, только не за порядочного человека. А между тем на этом лице, утомленном от усталости и кутежей, лежала точно печать дикого величия и превосходства. Не стесняясь сам, он не стеснял и других. Чрезвычайно спокойный, он вынул сигару и стал курить.

Жидкость в бутылке убывала, лицо его не краснело. Когда он пил, он приподнимал свои длинные усы изящным движением рта. Вдруг снаружи послышался страшный шум, трубили в рожок, раздавались радостные крики. Все повскакали со своих мест и бросились к дверям.

Целая ватага людей, в самых разнообразных костюмах, начиная с облегающего сюртука до синей блузы, проникла на узкую улицу и стояла перед почтовым двором.

– Кто такие? – спросили из толпы.

– Союзники из Манса, – был ответ.

Отважный посетитель, так героически уничтожавший злополучную водку в кофейне Лорио, прислонясь своей мощной фигурой к косяку двери, смотрел на эту толпу с цинической, недвусмысленной усмешкой.

– Чертовы союзники! – пробормотал он.

Известно, что жители департаментов, напуганные возможностью нашествия, сами составляли полки и требовали оружия для защиты родины. Наполеон еще не дал решительного ответа этим союзникам, до которых ему в сущности было мало заботы: он обещал им ружья, которые должны были им выдать на другой день. А им, легковерным, не приходило и в голову, чтобы могли сомневаться в их патриотизме, и вот они поспешили сами в Париж со своими палками и инструментами, чтобы стать под ружье, наполняя город своими возгласами восторга.

На расспросы, какие им задавали, они отвечали, что пришли встретить друзей, молодых рекрутов.

В эту минуту какая-то девушка, которую сопровождала пожилая дама, очевидно, гувернантка, проталкиваясь черев толпу, пробиралась к почтовой станции. Белокурая, довольно высокая, стройная, в коричневой шелковой накидке, с черной бахромой, в короткой прямой юбке, из-под которой виднелись хорошенькие, маленькие ножки в темных сапожках, в большой соломенной шляпе, украшенной полевыми цветами, девушка без страха прочищала себе дорогу улыбкой и милыми словами.

Букет на шляпе из ромашки, васильков и мака говорил о том, что она принадлежит к трехцветному знамени.

Незнакомец, не двигаясь, смотрел, как она подходила к нему.

Федераты[4], видя на ней кокарду патриотов, пропускали ее с добродушной улыбкой. Она добралась до колосса и, не замечая его, слегка смущенная, тащила за руку свою гувернантку.

Великан поднял руку и на ходу сорвал с ее шляпы трехцветный букет, оборвал васильки и маки и подал белые ромашки молодой девушке:

– Неужели такие красивые шельмовки, как ты, боятся белого цвета? – проговорил он громко.

Почувствовав, что кто-то прикоснулся к ее шляпе, девушка оглянулась и, увидев перед собой громадного мужчину и сообразив, в чем дело, вероятно, воздала бы ему должное, но в эту самую минуту с другой стороны улицы подлетел молодой человек, поднял с земли брошенный букет цветов и хлестнул им по лицу нахала, сказав:

– Вот тебе букет всех цветов.

Молодая девушка, вскрикнув, бросилась в сторону. Оба мужчины, стоя один против другого, вступили в препирательства.

– Ага! – воскликнул великан, обнажая шпагу. – Вам, как видно, любезный друг, угодно иметь дело с капитаном Лавердьером!

Его противник тоже взялся за шпагу.

Он был одет наполовину военным, наполовину статским, в сюртуке а-ла франсез, без орденов, в шляпе времен Директории, в белых штанах, в шелковых чулках и в полувысоких сафьяновых сапогах.

– К вашим услугам, капитан без роты… вряд ли вам будет приятно иметь дело с виконтом де Лорисом.

– Виконт из лакейской, я пригвозжу тебя к стене…

На улице была страшная сумятица; большинство готово было бежать, но из толпы образовалась целая стена. Девушка, окруженная со всех сторон, понимая, что всякое вмешательство между этими двумя мужчинами будет бесполезно, смотрела на своего избавителя с гордо закинутой головой, как храбрый ребенок, восхищающийся чужой храбростью.

Госпожа Лорио заперла двери своей кофейни, и ее посетители оказались у нее в плену.

Капитан Лавердьер, как он назвал себя, прижался к стеклянным дверям: слишком было им мало места, но оба противника не обращали внимания на это. А главное, в какие-нибудь несколько секунд поединок, так внезапно затеянный, принял самый серьезный характер.

Худощавому, с черными вьющимися волосами, безбородому, с женоподобной наружностью, виконту Лорису, по-видимому, было не более двадцати лет. Но он скоро убедил противника, что он не ребенок. Нервный, бледный, хорошо владеющий собой, он не торопясь взялся за оружие, а его противник, с коварными замашками бреттера, накинулся на него с размаху, метя прямо в сердце.

По счастью, молодой человек ловким вольтом избежал удара.

– Подлец! – воскликнул он. – Да ты настоящий разбойник!

И он в свою очередь стал преследовать Лавердьера, а тот, как человек уверенный в себе, парировать.

Однако после нескольких ударов ему пришлось уступить. Он увидел, что имеет дело далеко не с новичком, кисть у него была твердая, удар при всем изяществе был чрезвычайно верен.

Насмешливое выражение исчезло с лица Лавердьера, он стал серьезен, челюсти сжались, и он бессознательно, медленно жевал ими, как это бывает в минуты страшного гнева.

В толпе царило молчание; девушка, безмолвная, с устремленным взором следила за тем, что делалось.

Виконт, с блестящими глазами, наступал на своего противника, угадывая в нем разбойника.

Вдруг Лавердьер оставил оружие, выпрямился, присел до земли, и удар, который он нанес, был до того верен и так неожидан, что, несмотря на всю ловкость молодого человека, он задел его за плечо, за что получил в ответ отчаянный удар в грудь…

Шпага сломалась около рукоятки.

– Негодяй! – воскликнул молодой человек. – На нем кираса!

– Врешь! – промычал великан, занося шпагу.

Но девушка бросилась между двумя противниками, толпа тоже приняла участие и накинулась на капитана. Кто-то крикнул: «Полицию!».

Лавердьер прижался к двери с поднятой шпагой на нападающих, по-видимому, угроза позвать полицию его особенно испугала.

Он понял опасность: толпа – это слепая сила, с которой бороться нельзя. Тогда напором плеча он проломил дверь кофейни Лорио, споткнулся, встал и, собравшись с последними силами, бросился во внутренние комнаты, где и скрылся при содействии госпожи Лорио, которая боялась за кассу.

Тогда девушка кинулась к виконту:

– Спасайтесь… ваш бесчестный противник спрятался… вас арестуют… но вы ранены…

Действительно, на фраке, около лопатки, были видны капли крови.

– Это простая царапина, мадмуазель, не беспокойтесь! Что касается бегства – ни за что. С этим обломком шпаги не поздоровится тому, кто поднимет на меня руку…

И молодой человек, который в своем гневе не прочь был бы затеять новую ссору, гордо посмотрел вокруг.

Но ему не угрожало никакой опасности, толпа двинулась по течению, а о полиции не было и речи.

Напротив, патриоты подходили к нему с самыми миролюбивыми намерениями.

– Похвально, – сказал кто-то. – Защищать цвета Франции…

– И заставить старого шуана уважать знамя.

Виконт обернулся:

– Это что за поздравления? Уж не думаете ли вы, господа союзники, что я вашего поля?

Девушка вмешалась:

– Дайте мне, пожалуйста, руку, проведите меня до двора. Мне так страшно.

Голос был такой нежный, просьба была в такой милой форме, что виконт, забывая свое новое неудовольствие, поспешил ее исполнить.

Окружавшие его люди не расслышали его ответа, но, видя в поступке молодого человека любезность в отношении девушки, которую он спас от опасности, новое доказательство его гражданской добродетели, снова приветствовали его криком:

– Да здравствует нация!

– Чего они от меня хотят? – проговорил Лорис.

– Эти люди, – произнесла она с усмешкой, – вас благодарят, что, в сущности, я должна была бы сделать сама.

– Мне достаточно одного вашего слова: это даже больше, чем нужно.

– Благодарю вас за себя лично, – прибавила она тихо. – Они вас благодарят за то, что вы со шпагой в руке защищали цвета Франции.

Виконт точно подпрыгнул:

– Извините меня, но я должен развеять недоразумение.

– Что вы хотите этим сказать?

– Неужели вы думаете, что васильки и маки могли меня разозлить до такой степени?

– Отчего же нет?

– Не хочу вас обманывать… Я хотел проучить нахала, который осмелился оскорбить молодую, прелестную девушку… Что касается трехцветного букета, скажу вам откровенно, я никогда не защищал его и никогда не буду его защищать…