Мне бы, дураку, вспомнить, как она меня вчера об землю приложила – так нет же. Девчонка наглая, думаю, что с нее взять? Ох, и дурак.
Смотрю – а рыжая уже сапоги стягивает. Стащила, пару раз босыми пятками переступила, а потом раз – взяла и юбку скинула и осталась в одной своей парашютной блузке. А блузка-то короткая, еле бедра закрывает. Зато ноги все на виду.
Я на эти ножки замечательные загляделся, а рыжая тем временем кивнула, подпрыгнула и ка-ак влепит мне с разворота пяткой в грудь – я и улетел метра на два. Встал, отряхнулся, и тут на меня словно рыжий вихрь налетел. От двух ударов кое-как уклонился, третий сблокировал – и чуть не взвыл, всю левую руку до локтя отшиб, – а четвертый пропустил. Ну и снова улетел. Лежу, ножками любуюсь – вид на них снизу просто замечательный открывается, – и до чего мне снова вставать не хочется – просто слов никаких нет. А Кара вокруг меня кругами ходит, точь-в-точь как кошка.
Ладно, думаю, ножки ножками, а делать что-то нужно. То, что она троих таких, как я, запросто раскидает – это уже и ежику понятно. Но ведь и проигрывать-то страх как неохота. Ну, думаю, раз руками не выходит, давай, разведчик, головой начинать работать. А то она из тебя сейчас котлету по-киевски приготовит, на косточке.
Поднялся я кое-как, и только рыжая в стойку стать приготовилась – ка-ак прыгнул! И попал. Пробился за счет массы, называется. Шлепнулись мы наземь, она снизу, я сверху, и тут я ее руками за бедра облапил – и вверх. Как она завизжала!
Сразу все приемы из головки повылетали. Отмахивается от меня, словно от мухи. Я ее еще по щекам легонько хлестнул и вскочил. Улыбаюсь, а внутри холодно. Ну, думаю, сейчас она меня точно по стенке размажет.
Кара вскочила – лицо от волос не отличишь, ноздри раздуваются – лань трепетная. Та еще лань, под копыто лучше не попадаться. А вокруг хохочут.
И опять я ее сильно недооценил. Зубами скрипнула, блузку одернула и звонко, на весь двор:
– Спасибо за урок, учитель.
И тоже улыбается.
Ох, думаю, а ты, оказывается, у нас еще та штучка. Похуже шпринг-мины.
Вообще, вся эта женская психология для меня – мрак полнейший. Никогда их не понимал, да и не пытался. То ли дело разведка, все просто, все на ладони: вот первая линия обороны, вторая, вот огневые точки, их сектора обстрела – автоматически уже все фиксируешь. А вот батарея зениток восемь-восемь на прямую наводку стрелять изготовилась, и сразу же дальше разматываешь – выставили ее здесь немцы потому, что считают это направление танкоопасным, значит, поле перед ней минами противотанковыми нафаршировано, а те три штурмовых орудия и «тигр», что за пригорком под сетками замаскированы, скорее всего, будут действовать во фланг во-он из той рощицы, недаром от их стоянки прямиком туда колея ведет. И все понятно. А с женщинами – помню, стоит одна такая, ресницами хлопает: «Извините, товарищ лейтенант, не успела». Всего-то делов – связь проложить. Люди на передовой под обстрелом – успевают, а эта – не успела!
Ладно. Забрал я у Арчета ремень, надел. Рыжая тоже обратно в юбку влезла и стоит. Ровно и не было ничего.
– Ну, хватит, – говорю, – потанцевали, и будет. Ты мне лучше скажи, как тут у вас насчет завтрака?
– А разве ты не у Аулея будешь?
– Да знаешь, – говорю, – не привык я как-то за одним столом с командирами сидеть. Так что покажи лучше, где тут столовка для рядового и сержантского состава?
На самом деле у нас-то в разведроте все за одним столом сидели, и офицеры тоже. Ну, так то у нас, а на новом месте, пока не осмотрелся, лучше устава придерживаться. Спокойнее выходит.
Арчет плечами пожал.
– Как хочешь, – говорит, – пойдем, покажу. Только еда ведь у нас похуже будет, чем у Аулея. Не говори потом, что не предупреждал.
– Посмотрим, – отвечаю. – Мне много чего жрать доводилось.
Вещмешок, он ведь не резиновый. Как начнешь на выход собираться – каждый раз головная боль. И НЗ хочется побольше утащить, и диск лишний к автомату сунуть, и гранат. А навьючишь на себя как на верблюда – тоже ведь далеко не утащишь. Да и капитан – в землянке-то он ничего не скажет, но стоит тебе лишний раз споткнуться… Развязал, это, это, это, это – выложил, завязал. Полегчало? Вперед в дозор. Вот и перебиваешься на подножном корме. Я до войны и не знал, что все это в рот брать можно, тем более – что сам хватать буду и еще радоваться, что в брюхе не бурчит.
Привел Арчет меня в местный общепит. Выдали мне миску похлебки, ломоть хлеба и пару овощей каких-то. Похлебка так себе, вроде баланды. Не то чтобы ее едой назвать можно, а, скорее, просто с голоду подохнуть не дает и в животе пустоту заполняет. А хлеб совсем худой. В общем, явно не ауфшнит[3] и даже не фиш ин аспик[4].
Ладно, думаю, похлебаю, может, на обед чего поприличней обломится.
Арчет тоже себе миску взял, напротив меня сел. И рыжая тоже рядом пристроилась. Ну, она-то эту бурду есть не стала. Добыла себе где-то яблоко и грызет. Я на нее покосился – ой, думаю, ничего ж себе яблочки у них тут. Товарищ Мичурин только взвыл бы от зависти. Калибр у этого яблочка миллиметров семьдесят шесть будет, если не все сто.
Хлебаю, а сам все на Арчета поглядываю. Странное у меня при взгляде на него ощущение в голове, словно одна шестеренка за другую не цепляется. А потом вдруг уцепилась.
– Слушай, – говорю, – а ты ведь мне нарочно поддался.
Он на меня спокойно так взглянул, ложку облизал и в сторону ее отложил.
– С чего это ты, – спрашивает, – решил?
– А с того, – говорю, – что в мышцах у тебя на груди пуля запросто завязнет. Ну не мог я такой костяк прошибить, даже если на секунду поверить, что ты и впрямь мою атаку прохлопал.
Светловолосый усмехнулся.
– Так и быть, – говорит, – сознаюсь. Нарочно я твой удар пропустил. Во-первых, посмотреть хотел, чего ты стоишь и чего от тебя ждать можно, а во-вторых… Если бы я против тебя не вышел, на тебя б еще с десяток молокососов полезло, вроде Олефа. Ну, а раз уж ты меня сумел с ног сбить… У одной только Кары храбрости и хватило.
– За реноме спасибо, – говорю, – а чего я стою, это я тебе как-нибудь потом покажу. Когда автомат раздобуду.
И тут к нам за стол еще один подсаживается. Трофим.
– Здорово, земляк, – говорит. – А чего это ты здесь завтракаешь, а не у господина барона?
Я на него косо так посмотрел. Вроде бы выяснилось, что никакой он не предатель, сгоряча я вчера подумал, а все равно осадок на душе нехороший остался.
– Это у какого барона? – спрашиваю.
– Как это у какого, – удивляется, – у господина барона Аулея Лико? Другого здесь нет.
Ничего себе. Вот уж никогда бы не подумал. Это что ж, выходит, Матика, которая меня в постель укладывала, баронессой числится, а рыжая – баронеткой, что ли?
– Что-то, – говорю, – не очень он на настоящего барона похож?
Тут на меня вся троица уставилась. А Трофим как будто бы даже обиделся.
– А ты что, – спрашивает, – много баронов видел?
– Да нет, – отвечаю, – одного Врангеля, и то на картинках. Если честно, еще одного видел, только больше мертвого.
Лично и положил. Когда на шоссе один раз засаду устроили и легковушку со штабными расстреляли. Гауптмана из отдела связи живым взяли, а майора рядом с шофером я одной очередью и срубил. Капитан, когда потом документы с убитых просматривал, так и сказал:
– Ты, – говорит, – Малахов, оказывается, не просто майора уложил, а барона фон Бромберга, начальника оперативного отдела 17-й танковой дивизии. Три Железных креста имел, один за Францию и два за Россию. Киев и Ростов.
– Ну вот, – говорю, – было три, а теперь и четвертый получит, березовый. Таких крестов мне для них не жалко.
Этим-то я рассказывать не стал. Неудобно как-то при Каре.
– Не сомневайся, – Трофим говорит, – Аулей – барон самый настоящий. Полновластный господин замка Кроханек и прилегающих окрестностей. Я, как в 41-м сюда угодил, так в его дружине и состою.
Тут уж мне обидно стало. Аулей, конечно, с виду мужик хороший, да и дело они тут тоже, наверно, нужное делают, но только больно уж просто этот Трофим все излагает. Будто и не жил никогда при советской власти. Я и говорю:
– Быстро же ты, Трофим, господина себе нашел. И долго, – спрашиваю, – раздумывал, прежде чем в услужение податься?
Трофим еще больше обозлился:
– А ты вообще кто тут такой? Нашелся, понимаешь…
– Я, – говорю, – если уж на то пошло, старший сержант и нашивки соответствующие имею. А ты, Трофим, рядовой красноармеец, и то по тебе этого никак не видно. Вот, – говорю, – и встань-ка, когда к тебе старший по званию обращается.
Трофим аж прямо затрясся.
– Молод ты еще, – отвечает, – меня судить. Я в дружине барона состою. Мне даже генерал – не указ.
Тут уж я миску в сторону отставил.
– Во-первых, – говорю, – я тебе не трибунал – приговор выносить. А что касается возраста… Ты здесь с 41-го, а сейчас 44-й. Вот и посчитай, восемнадцать моих довоенных, да три года войны за десять. И за ранения добавь, и каждую ходку к немцам в тыл тоже учесть не забудь. Это первое.
А второе… Ты, Трофим, что, указ о своей демобилизации видел? Лично наркомом обороны подписанный? Я тебя не в дезертирстве обвиняю, но, раз ты сам себя дезертиром не числишь, значит, продолжаешь оставаться бойцом Красной армии. И по стойке «смирно» ты передо мной станешь!
Говорю, а сам думаю – а если не встанет? Не драку же с ним тут устраивать? Да и командовал-то я такими бородами один раз всего, когда из окружения выходили и я вместо убитого лейтенанта на взвод стал. Эх, думаю, капитана бы сюда, ему-то тоже всего двадцать шестой пошел, а как скажет что-нибудь тихим своим голосом – рысью мчишься.
Встал Трофим. Руки дрожат, с бороды баланда на стол капает. Арчет с Карой на нас обоих смотрят – и ни черта понять не могут.
– В самом деле, – Арчет говорит, – чего это на вас нашло? Из-за чего спор?
– Не понимаешь – не лезь! – отвечаю. И Трофиму: – Встал. А теперь сядь. И заруби себе на носу – чьи мне приказы выполнять, я как-нибудь без тебя решу. Ясно?
Трофим на меня поглядел, даже не со злостью, а жалостью.
– Ох, и молод же ты, парень, – говорит. – Ох, и горяч. И ничего-то ты еще в жизни не видел.
Достал он меня.
– Что надо, – говорю, – то и видел. Три «За отвагу», две «Славы» и «звездочка» – иконостас хороший. Да еще два наградных листа по инстанциям ползают. Я такое видел, что тебе в страшном сне не приснится. И скажи спасибо, что не приснится, а то борода у тебя давно седая бы сделалась.
Черт, думаю, надо же, второй раз за утро срываюсь. Сначала к рыжей пристал, теперь вот Трофима… он, как про мои награды услышал, прямо аж бледный сделался. Зря я, в общем-то, на него полез. Он-то ведь, наоборот, обрадовался – земляка встретил.
Просто трудно сразу на другой лад перестроиться. После передовой все в одном свете видишь. И когда в тыл попадаешь, тоже поначалу привыкнуть никак не можешь. Стоишь, бывало, перед комендатурой каким-нибудь и кроешь его по себя: «Ах ты, морда тыловая, окопались тут – гаубицей не выковыряешь, ишь какую ряшку откормил». А потом глядишь – четыре нашивки за ранение, и смотрит он на тебя с такой тоской лютой, – совсем совестно становится. Хотя и барсуков по тылам тоже навалом. Вот так первую неделю походишь, а потом уже легче, привыкаешь. У всех ведь свое место, свое задание.
– Ладно, – говорю, – замяли и проехали. Расскажите лучше, что у вас тут за дела.
– Рассказывать, – Арчет говорит, – долго. Проще показать. Тут недалеко.
– Ну, пойдем, посмотрим.
Пошли.
Замок этот, выяснилось, в горах стоит. Просто из-за стен их видно не было. Странные горы, не так чтоб высокие, но… я уж потом сообразил. Неестественные они какие-то, вот.
Стоит замок у выхода из ущелья. В другом конце ущелья тоже стена, но не высокая, а просто завал каменный, типа баррикады, дорогу перегораживает. Впереди – мост через пропасть. Тоже странный мостик, цельный камень, словно из скалы вырублен. А пропасть под мостом – дна не видать, только туман внизу клубится.
– Глубоко? – спрашиваю.
Аулей плечами пожал.
– Без дна, – отвечает.
Я уж было открыл рот спросить: «Сколько это «бездна»?», а потом одумался. Черт, думаю, их знает, может, она и в самом деле без дна. У них все может быть.
А дорога неплохая, широкая. И мостик этот, пожалуй, тяжелый танк выдержит.
Вышел я на этот мостик, осмотрелся и вдруг сообразил, что мне вся эта местность напоминает. На траншею она похожа. Пропасть – окоп, а горы точь-в-точь как бруствер по сторонам. Ну не бывает в природе таких гор, под линейку сделанных.
– Интересно, – говорю, – сами такой противотанковый ров выкопали или помог кто?
Кара на меня опять косо взглянула. Ох, до чего мне эти их взгляды надоели, словно не они тут свихнулись, а я.
– Пропасть, – отвечает, – это граница между Светом и Тьмой. Ее провели боги.
Хорошая граница, думаю. Нам бы такую в 41-м. Это вам не обмелевший Буг форсировать.
– И давно она тут?
– С последней битвы, – отвечает Арчет. – До нее граница была в тридцати лигах западнее.
– Вот дела! – говорю. – Выходит, она, как линия фронта, двигаться может?
Кивает.
– Граница, – говорит, – живая.
Ничего себе. Стояли себе две горные цепи с пропастью между ними, а потом взяли да передвинулись от старой границы к новой. Кейтен зи, ви функционирт дизэс агрегат?[5]
– Интересно, а у темных этих, на той стороне, тоже застава есть?
– Да.
– Рыжая, – поворачиваюсь, – а как же ты тогда вчера на ту сторону попала и меня обратно протащить умудрилась?
– Я, – заявляет рыжая, – путешествовала Тайными Тропами. И не спрашивай меня о них – знать это тебе не положено. И рыжей меня тоже не называй.
– Хорошо, – говорю. – Но только слугой я тебя звать тоже не намерен. Не было у меня никогда слуг и не будет. На рядовую будешь откликаться?
– Я – не рядовая.
Это уж точно.
– Ладно, – говорю, – Карален так Карален. Пошли, на вашу линию обороны поглядим.
Оборона у них, конечно, хлипкая. Двенадцать винтовок – шесть «трехлинеек», две «СВТ», четыре немецкие. И» максим». Трофим на него, как на икону, уставился.
– Первая, – говорит, – вещь против орков.
– Орки, – спрашиваю, – это такие зеленые, с клыками?
– Они самые.
– Ну, по ним из «максима» самое то. Хотя мне лично немецкий «МГ» больше нравится.
Гляжу – веревка какая-то по земле протянута, за камень уходит. Заглянул – ни черта себе. Веревка к гранате противотанковой примотана, а граната – к авиабомбе. Немецкая фугаска, 250-килограммовая.
– Это еще что?
– А это, – Трофим отвечает, – на крайний случай. Если уж совсем зажмут – дернем, благословясь, и будет и нам, и им.
– Дернуть, – говорю, – это, конечно, здорово. А почему б не взять эту дуру и не рвануть ею мостик прямо сейчас, не дожидаясь, пока зажмут? А то ведь в последний момент еще неизвестно, как обернется. Оборону вашу хилую смести – даже «фердинанд» не нужно подтягивать. Полковушку приволокли – и вышибли вашу баррикаду, как фигуру в городках. А если с миномета долбануть – одной мины на этот мешок каменный хватит и еще лавиной накроет так, что и могилу братскую копать не надо.
– Так ведь, – отвечает, – пробовали уже. Ничего это не даст. Переход в другом месте объявляется. А там-то уж замка нет.
– Все равно, – говорю, – хреновая у вас оборона. Совсем хилая.
– Да уж какая есть.
– Вот за такой ответ, – говорю, – и под трибунал можно. Оборона должна быть ни какая есть, а какая надо и еще лучше. Только для этого о ней думать постоянно надо. И работать над ее совершенствованием.
– И как же ее, по-твоему, – Трофим интересуется, – усовершенствовать?
– Да много как, – отвечаю. – Вот, например, я вчера у Аулея тарелки из дюраля видел. Где вы его взяли?
– Там же, где и бомбу, – говорит. – С самолета.
– А что за самолет?
– Немецкий.
– Немецкий, а дальше? Тип какой?
– Не знаю, – отвечает. – Они его без меня разобрали. Я только крыло видел, его целиком в замок приволокли.
– Я, – Кара встревает, – видела.
Начал я ее расспрашивать – тот еще источник информации. Словно венгра какого-нибудь по-немецки допрашиваешь, а он слов знает еще меньше тебя, да и то не те. Кое-как разобрался.
– Эх, – говорю, – олухи. Это ведь «Хейнкель-111» был. На нем одних огневых точек не меньше пяти штук. Вот и представь себе, Трофим, вместо одного твоего «максима» – пять авиапулеметов. Такой шквал свинца – кого хочешь смести можно. И потом бомба эта ваша – хорошо, если сдетонирует от гранаты, а вдруг нет?
– А ты что предлагаешь?
– Взять, – говорю, – и разобрать ее. Нормальную мину соорудить. Даже тол не надо вытапливать – просто дыру в корпусе проделать и взрыватель по-человечески приспособить.
Да и вообще. Сейчас линия фронта опять в эти места вернулась и добра к вам должно сыпаться – только успевай карманы подставлять.
Эх, старшину бы нашего сюда, Раткевича. Он бы тут через неделю колхозы учредил, а за месяц и вовсе полный коммунизм построил.
– Об этом, – говорит Трофим, – ты лучше с отцом Иллирием поговори. Он у нас и духовный наставник, и магии обучен.
– Он что, – спрашиваю, – две должности совмещает?
– Он больше совмещает. У нас тут церковь воинствующая.
Ну, думаю, вот только попов с пулеметом мне и не хватало.
Глава 4
Попа мы обнаружили в комнатушке при часовне. Сидит он себе, вроде бы и не делает ничего, только шарик стеклянный по столу катает.
– Да пошлют тебе боги добрый день, – говорит, – Сергей. С чем пожаловал?
– И вам доброе утро, – говорю. – Вопросы у меня тут возникли.
– Раз вопросы, а не вопрос, – говорит Иллирий, – тогда садись за стол. Кара, а ты, будь так добра, принеси нам из кухни что-нибудь, хвалу богам воздать.
Рыжая пару секунд потопталась – очень уж ей, видно, услышать хотелось, о чем я попа допрашивать собрался, – и умчалась.
Как она в дверях скрылась – я аж дух перевел. Умотала она меня за утро.
Иллирий за моим взглядом проследил и тоже усмехнулся.
– Кара, – говорит, – девушка хорошая. Даже очень хорошая. Только… как бы это точнее сказать… Слишком много ее иногда бывает.
– Не то слово, – говорю. – Окружает со всех сторон и многократным численным превосходством давит.
– Кстати, – священник вдруг серьезным стал, – ты случайно не помнишь точное время, когда ты в наш мир попал?
– Ну, – говорю, – если считать, что я сразу после взрыва провалился, то часов в одиннадцать. В полдевятого мы на болотце наткнулись, полтора часа по нему хлюпали, на островке обсохнуть успели… Да, скорее всего, ровно в одиннадцать, меня ведь вторым залпом накрыло, а немцы народ пунктуальный – если есть возможность ровно в ноль-ноль пальнуть, в ноль-ноль и пальнут. Так что ровно в эльф.
– Хм, одиннадцать, – поп вроде о чем-то своем глубоко задумался. – Видишь ли, – говорит, – я с вашим измерением времени не очень знаком, но вчера весь день сочетание звезд очень интересное было. Ты, Сергей, свой гороскоп когда-нибудь видел?
– Я, – говорю, – даже в свое личное дело ни разу не заглядывал. А уж в хиромантию всю эту и вовсе никогда не верил.
А поп куда-то сквозь меня смотрит.
– Все верно, – говорит, – все совпадает. Ты из другого мира, наши боги над тобой не властны, а в Судьбу свою ты не веришь – и поэтому сам ее творишь. Все совпадает.
– Понимаешь, – говорит, – Сергей. Я астролог, конечно, слабый, но вчера после нашего разговора пошел на звезды посмотреть. Посчитал, что раз ты в нашем мире только вчера объявился, то это и есть день твоего рождения. И попытался твой гороскоп составить.
Тут я наконец чего-то вспоминать начал. Читал в одном трофейном журнале – фюрер бесноватый тоже вроде в эту муть верит.
– Ну, – интересуюсь, – и чего там ваши звезды мне напророчили?
– Знаешь, Сергей, – отвечает Иллирий, – ты уж меня прости, но то, что я в эту ночь увидел, я ни тебе, ни Каре не скажу. И даже Аулею с Матикой тоже. Я тебя только об одном попрошу – когда будешь выбор делать – не ошибись! А лучше – не делай его вовсе!
Ну и чушь же он несет. Причем на полном серьезе. Я-то вижу – он во все это верит, как в оперативную сводку.
– Все сразу выбрать нельзя? – спрашиваю.
Тут он на меня так глянул. Даже не дико, а с восхищением каким-то и ужасом, словно я ему конец света после дождичка в четверг напророчил.
– Можно, – шепчет. – Все можно. Ах я, старый дурак. Все ведь возможно.
Тут рыжая объявилась. Полную корзинку фруктов приволокла. Некоторые знакомые, а часть – первый раз вижу. Даже брать их боязно – вдруг это какие-нибудь ананасы местные и с них кожуру прежде счищать нужно. Прямо, думаю, как рыжей наши консервы.
Выбрал одно яблоко-переросток, откусил – земляника. Что за черт, думаю, уж землянику-то я от яблока на вкус отличить еще могу. Еще раз вгрызся – точно, земляника. Гебен зи мир, битте, айн кило фон ден апфельн[6].
Интересно, яблочки эти у них сами по себе на елке выросли или местные селекционеры расстарались? Ну, показать бы такую елочку товарищу Мичурину – он бы на ней и повесился с тоски. Только, думаю, чего ж у них при таких выдающихся достижениях хлеб-то такой дрянной? Одними ананасами народ не прокормишь, надо бы и пшеницу с картошечкой.
– Так о чем, – спрашивает Иллирий, – ты со мной поговорить хотел?
– Посмотрел я тут, – говорю, – на ваш передний край.
– Ну и…
– Ну и хилая же у вас тут оборона, – говорю. – Удивительно, как вас еще до сих пор не смели.
– А ты, Сергей, – спрашивает, – знаешь, как ее укрепить?
– Мне сказали, что вы, как святой маг, в курсе, где, когда и что из моего мира в ваш валится. Вот и наладьте сбор и переработку. Только на серьезной основе, а не так, как сейчас, – только то, что непосредственно на голову свалилось.
– С этим, – отвечает, – у нас большие проблемы. Людей в замке не так уж много, а отрезок границы, который мы собой закрываем – без малого десять лиг в обе стороны. А кроме как в замке, людей в округе почти не осталось. Ушли. Боятся Тьмы, боятся нового вторжения.
– К тому же, – рыжая встряла, – простолюдины к вещам из твоего мира близко не подойдут. Они их проклятыми считают.
Понять-то их можно. Там, наверное, такие подарочки попадаются – не то что костей, пыли не соберешь.
– Хорошо, – говорю, – допустим, один доброволец у вас нашелся. Я да машина во дворе – и обернуться быстро можно, и загрузиться неплохо. И что за какой конец брать, тоже знаю. Но хоть примерные координаты указать можете?
– Места, – священник говорит, – показать могу. Это несложно.
Полез куда-то под стол, залязгал чем-то. Наконец вылез с рулоном полотна. Расстелил его по столу и пальцем тычет.
– За последние дни, – начал, – вот…
А я на эту, с позволения сказать, «карту» гляжу – та еще карта. Ребенку, который ее рисовал, лет десять было, а то и меньше. Факт наличия основных местных достопримечательностей показан, но дальше этого дело не идет. По пачке «Беломора» и то легче ориентироваться.
– Стоп, – говорю, – а другой карты у вас нет? Более приближенной к рельефу местности? Типа двухверстки.
– Эта карта, – поп говорит, – самая лучшая во всем замке.
Да, думаю, топография у них тут явно не на высоте.
– Ладно. Но тогда мне к этой карте еще и проводника нужно. Переводчика. Чтобы он всю эту живопись к местности привязывал. А то ведь у вас, наверно, не один холмик с тремя кустиками. Их бин хир ляйдэр нихт бэкант[7].
Сказал и тут же язык прикусил. Только вот поздно уже было.
– Все, что надо, я могу показать лучше любого в замке.
Я на Иллирия кошусь – дочь хозяина как-никак, а он кивает.
– Да, – говорит, – лучше Кары окрестности замка мало кто знает.
Посмотрел я на нее тоскливо, вздохнул. А что тут сделаешь? Назвался шампиньоном…
– Ладно, – говорю, – не-рядовая Карален. Слушай приказ. Выяснить у священника координаты, переодеться в полевую форму и через пять минут быть у машины? Ясно?
– Нет, – отвечает. – Мне не ясно, что такое «коордаты», «полевая форма» и сколько это – «пять минут»?
– Отвечаю по порядку: координаты – расположение нужных нам мест на карте, полевая форма – одежда, которую не жалко изорвать в бою, а пять минут – как можно быстрее. Ферштейн?
– Теперь да, – отвечает. – А что такое верштайн?
– А вот немецким, – говорю, – мы как-нибудь в другой раз займемся, – и чуть ли не бегом за дверь.
Добежал до «Доджа», сел, дух наконец перевел. Ну, думаю, ох и влип же ты, Малахов, с этой рыжей штучкой. Познакомился, называется, с аристократкой. Навязалась в напарники, то есть, тьфу, в напарницы. Тоже мне – стрелок-радистка.
Ладно. Вылез, походил вокруг, протекторы попинал. Только обернулся, а рыжая уже тут как тут. Вырядилась в свою вчерашнюю кожанку и сетку проволочную натянуть не забыла. Смотрю я на нее и сатанею потихоньку.