– Я и сам собирался. Вот только пристрою этого грязного пейзана. Ты, – проворчал в мою сторону Аарон, – Котенок. Иди забери свои шмотки.
Де Косте принес одежду из черной кожи, а к ней – пальто и крепкие сапоги с окованными серебром каблуками, как у него. Не церемонясь, он швырнул все это на пол. Однако меня новые сапоги и брюки не занимали; я взвесил на руке, проверяя баланс, великолепный новый меч.
В скудном свете сребросталь поблескивала; ангел на крестовине как будто улыбался мне. Нерешительность, овладевшая мной по прибытии, чуть отступила, а сердце ныло не так сильно от тоски по дому. Я знал, что мне еще многому предстоит учиться; что в таком месте прежде всего надо встать на ноги. Но, правду сказать, пусть я и был сыном греха и во мне жило чудовище, я чувствовал: со мной Бог. Меч служил тому доказательством. Как будто кузнецы Сан-Мишона знали о моем приезде заранее. Как будто судьба наказала появиться здесь. Я перечитал чудесную гравировку с цитатой из Писания, беззвучно проговаривая слова.
Я хожу среди вас, аки лев среди агнцев.
– Львиный Коготь, – прошептал я.
– Львиный Коготь, – повторил, оглаживая подбородок, Батист. – Мне нравится.
Он выдал мне заодно и пояс с ножнами, и острый кинжал из сребростали под стать подаренному мечу: на его крестовине так же была выкована ангел воздаяния, расправившая прекрасные крылья. Глядя на оружие у себя в руке, я поклялся не посрамить его. Уничтожить им нечто чудовищное. Мне захотелось не просто стоять и ходить. Не просто бегать.
В этом месте я, сука, собирался летать.
VII. Лицо в форме разбитого сердца
Я встретил ее вечером того же дня.
Смыл с себя грязь дороги в бане, переоделся в новую одежду: черные кожаные брюки и блузу, тяжелые сапоги с голенищами по колено и окованными серебром каблуками; на подошвах было тиснение в виде семиконечной звезды – куда бы я ни пошел, всюду оставлю след в виде символа мучеников. Сняв старые вещи, я в некотором смысле отбросил то, чем был прежде, а чем стану, пока не знал. Но, вернувшись в казарму, обнаружил там настоятеля Халида. В его глазах читалась улыбка сродни той, которая застыла на его хищном лице.
– Иди со мной, Львенок. У меня для тебя подарок.
Мы отправились к сторожке у ворот, и по пути я поражался сложению настоятеля: это был человек-гора, на плечах и спине которого дикими змеями чернели длинные косы. Подъемник раскачивался на холодном ветру, когда мы спускались, а я искоса поглядывал на аббата, на шрамы от уголков губ до ушей.
– Гадаешь, откуда они у меня, – подсказал он, продолжая смотреть на хладную долину внизу.
– Прошу простить, настоятель, – потупился я. – Однако брат Серорук… говорил, что мы, бледнокровки, исцеляемся, как ни один простой смертный не умеет. В ночь, когда мастер забрал меня из деревни, мне ножом рассекли спину до кости, но сейчас от раны и следа не осталось.
– С возрастом, когда твоя кровь станет гуще, ты начнешь исцеляться еще скорее. Но мы наследуем от наших проклятых отцов и кое-какие слабости: серебро, к примеру, глубоко ранит нас, огонь оставляет шрамы. Однако ты гадаешь, что пометило меня?
Я молча кивнул, глядя в его бледно-зеленые, подведенные глаза.
– Тьма полна ужасов, де Леон. В эти ночи холоднокровки с нами пока что считаются, но братья Серебряного ордена охотятся на разное зло, а оно – на них. – Он огладил рубцы. – Этими шрамами меня наградил закатный плясун. Проклятое чудовище, способное обращаться как зверем, так и человеком. Я отправил ее в преисподнюю, где ей самое место. – «Улыбка» стала чуточку шире. – Вот только уходить без прощального поцелуя она не захотела.
Наконец платформа коснулась земли, и Халид, негромко рассмеявшись, похлопал меня по плечу. Мы пошли дальше, а мне так и хотелось задать с сотню вопросов.
Конюшня была вытесана в недрах столпа с собором, и ее потолок подпирали колонны темного камня. Внутри воняло: лошадьми, соломой и дерьмом, – но с той ночи, как я испил крови Ильзы, все мои чувства обострились, и я готов был поклясться, что за привычной вонью угадывается душок смерти. Разложения.
У входа двое мальчишек – темнокожие зюдхеймцы, соплеменники самого Халида, – седлали мохноногую гнедую кобылку. Один был мне ровесником, второй где-то на год младше. Поджарые, они носили домотканую одежду, а темные кудри стригли коротко. Судя по одинаковым ореховым глазам и формам подбородков, они, наверное, приходились друг другу родней.
– Светлой зари, Каспар, Кавэ. – Настоятель кивнул старшему конюху, затем младшему. – Это Габриэль де Леон, новый рекрут Ордена.
– Светлой зари, Габриэль, – сказал Каспар, хватая мою руку.
– Божьего утра, Каспар. – Я кивнул и глянул на его брата. – Кавэ?
– Прошу простить, – извинился Каспар. – Мой брат родился без языка. Он не говорит.
Младший конюх смотрел на меня как будто с вызовом, и я понимал, отчего так. В тех краях империи, где правили предрассудки, подобное увечье сочли бы меткой черной магии и сожгли бы ребенка вместе с матерью. Но мама научила меня, что подобное мышление – глупость, порожденная страхом, что Вседержитель любит всех Своих детей, и мне надо стараться поступать так же. Я протянул Кавэ руку.
– Что ж, я все равно не очень-то настроен болтать. Светлой зари, Кавэ.
Сердитая мина на лице парня смягчилась и, пожимая мне руку, он улыбнулся. Настоятель Халид что-то одобрительно проворчал и своим мягким баритоном позвал меня за собой вглубь конюшни.
– И тебе светлой зари, настоятельница Шарлотта. Сестры-новиции.
Проследив за его взглядом, я увидел с полдесятка фигур, сидящих на сложенных штабелями мешках: сестры из монастыря наверху, сообразил я. Все в белых рясах и чепцах, кроме сурового вида женщины в черном. Эта стояла там, где остальные сидели. Она была старше и очень худая, можно сказать, даже тощая. Ее лицо уродовали четыре длинных шрама, оставленных когтями.
– Божьего утра, настоятель. – Женщина взглянула на подопечных. – Благословите, девушки.
– Божьего утра, настоятель Халид, – в унисон пропели сестры.
– Это Габриэль де Леон, – представил меня Халид. – Новый сын Ордо Аржен.
Я уважительно склонил голову, но все же присмотрелся к сестрам исподлобья. Молоденькие, они сидели на мешках, положив на колени стопки листов, а в руках сжимали грифельные палочки. До меня дошло: они рисуют лошадей. Среди них я заметил сестру столь маленькую, что она сошла бы за ребенка. У нее были просто огромные зеленые глаза и веснушки. А ближе всех ко мне сидела та, прекрасней которой я не видел, – точно ангел, упавший с небес.
Жан-Франсуа закатил глаза и откинулся на спинку кресла. Габриэль поднял на него сердитый взгляд.
– Тебя что-то не устраивает?
– Я молчу, Угодник.
– Я только что слышал отчетливый стон, холоднокровка.
– Уверяю тебя, это просто ветер.
– Пошел ты, – огрызнулся Габриэль. – Она была прекрасна. Или так: она была не из тех, чьи портреты украшают галереи, и не из тех, кто виснет на руке какого-нибудь свиньи-толстосума. Не из красавиц, которых наряжают в шелка или запирают в золотых будуарах. Но я все еще помню, как увидел ее тем днем. Столько лет прошло, а будто вчера было.
Габриэль застыл и сидел так неподвижно, что мог бы сойти за отражение Жан-Франсуа. Чудовище, похоже, догадалось, насколько ему тягостно, а потому терпеливо ждало, пока угодник-среброносец заговорит вновь.
– Она была старше меня, лет семнадцати.
Справа над губой родинка, будто метка самой Девы-Матери. Одна бровь выгнута чуть сильнее, что придавало лицу выражение постоянного презрения. Кожа как молоко; овал лица – как разбитое сердце. Все в ней было неидеально, но эта ее асимметрия просто… восхищала. На ум сразу же приходили мысли о тайнах, подслушанных перешептываниях. Она сидела, положив на колени стопку пергаментных листов, на верхнем она успела наполовину изобразить крупного вороного мерина.
Настоятель Халид взглянул на ее искусную работу. Из-за шрамов было не угадать, но он, похоже, искренне улыбался.
– У тебя зоркий глаз и твердая рука, сестра-новиция.
Девушка потупила взор.
– Ваш комплимент – честь для меня, настоятель.
– Твою руку направляет Вседержитель, – сказала настоятельница Шарлотта, неодобрительно посмотрев на юную сестру. – Мы всего лишь его сосуды.
Девушка подняла на нее взгляд и кивнула: «Vеris».
Таращиться на нее мне не стоило. По дороге в Сан-Мишон Серорук предупредил, что угодники-среброносцы дают обет безбрачия – из страха, что могут продолжить порочный род, наплодив еще больше омерзительных бледнокровок. И, клянусь, после Ильзы оспаривать это правило не хотелось. При желании я мог вспомнить ужас в ее глазах, и этот образ до сих пор не оставил меня. Я думал, до конца жизни не прикоснусь больше к девушке, тем более в обители я встретил не просто дев, а новиций Серебряного сестринства. Будущих супружниц Самого Бога.
