Рубиновые губы заглотили меня целиком, и я выгнулся, хватаясь за скрипучую кровать так отчаянно, будто от этого зависела моя жизнь. Беспомощный, я, словно течению, отдался движениям ее руки и языка, ритму – старому, как мир, глубокому, как могилы, и жаркому, как кровь. Меня несло все выше в беззвездное полыхающее небо, а я забыл обо всем, кроме нее, голодных стонов и трепетных шелковистых касаний, подводивших меня к самой грани.
И вот когда я рухнул, где-то между вздохами, ослепительными вспышками, когда фонтан моей маленькой смерти ударил ей в уста, я ощутил укол двойных лезвий. Капельку боли посреди моря блаженства, красный ключ, открывшийся, когда я все отдал.
И она стал пить.
Силы мои давно уже иссякли, а она все пила и пила.
VIII. У ворот
– Поутру в голове у меня разгулялся легион маленьких дьяволят.
Они по очереди пинали меня в мозг утыканными ржавыми гвоздями ботинками, но вот один, похоже, пролез мне в рот, проблевался там и сдох. Когда я рискнул приоткрыть глаза, наградой мне стал клин такого ослепительного света, что на мгновение я решил, будто мертводень наконец прошел и солнце вновь вернулось на небосвод во всей славе и благости.
– Шило мне в рыло… – простонал я.
Рука зажила, будто ее и не ломали вовсе. Я коснулся шеи, запустил руку в брюки, но ни следа от ран не заметил. На плече у меня сидела нежеланным другом жажда, сорока и пересмешник. Я прогнал воспоминание о бледных изгибах и устах красных, как кровь, когда в дверь ко мне заколотили так, будто в нее забил копытами разъяренный жеребец.
– Шевалье де Леон?
Петли скрипнули, и в комнату заглянула прислужница. Я лежал на кровати без рубашки, в расшнурованных и опасно низко спущенных брюках. Щеколда на окне была открыта. Бросив стыдливый взгляд на мою татуированную кожу, девица потупилась.
– Простите, шевалье, но за вами прислал епископ.
– К-который час?
– Уж заполдень.
Я прищурился на кувшин у нее в руках.
– Еще в-водка?
– Вода, – ответила девица, протянув ее мне. – Подумала, вам пригодится.
– Merci, mademoiselle.
Я сделал большой и неторопливый глоток, а остальное выплеснул себе в лицо. Задушенный дневной свет раскаленным добела копьем бил в открытое окно. Изнутри у меня донеслись такие звуки, будто потроха просились наружу и если я их не выпущу, то дорогу они пробьют себе сами.
– Шевалье, – нетвердым голосом обратилась ко мне девица. – У ворот мертвые.
Я со стоном выпрямился и убрал с лица мокрые волосы.
– Не бойтесь, мадмуазель. У вас тут полно людей, крепкие стены. Парочка порченых…
– Это не порченые.
Тут я поднял на нее взгляд. Мой вялый пульс участился.
– Правда?
Девица, выпучив глаза, покачала головой.
– Епископ просит вас явиться как можно скорее.
– Ладно, ладно… Где мои брюки?
– На вас, шевалье.
– …Семеро мучеников, я ног не чувствую.
Я прижал кулаки к глазам. Череп пульсировал так, будто меня в него трижды трахнули. Девица подошла и помогла мне встать на дрожащие ноги, а я, зашипев от боли, схватился за лоб.
– Мне принести еще воды?
– Как вас зовут, мадмуазель?
– Нахия.
Я со вздохом покачал головой:
– Просто подай мне мою трубку, Нахия.
Десять минут спустя я плелся по грязи к южным воротам Гахэха; сверху лил ледяной дождь, а внизу, под ногами вертелись крысы. Нахия шла следом, заламывая руки. Я накинул пальто – оно было сухое, и это радовало, – и натянул сапоги – они еще были влажные, и это удручало. Облачаясь, я, однако, не мог не вспомнить молодые годы, дни моей славы и, опоясанный Пьющей Пепел, надеялся, что выгляжу, сука, внушительней, чем чувствую себя.
У ворот ждал епископ. Парни из ополчения при жиденьком, как водица, свете дня выглядели еще менее впечатляюще, чем вчера ночью. Слух о моем имени, без сомнения, разошелся по их рядам. Как и разговорчики о вчерашнем дебоше.
– Хвала Вседержителю, – начал епископ. – Шевалье, конец пришел…
– Соберите яйца в кулак, ваша милость.
Из-за частокола донесся крик – голос, от которого люди вокруг меня задрожали.
– Сюда его! У нас в распоряжении, может, и вечность, но на мычащий скот мы ее тратить не собираемся!
Я по старым скрипучим ступеням поднялся на грубые, занозистые мостки. Там нырнул, словно в объятия старых друзей, в тень за самыми высокими зубцами изгороди; следом за мной неохотно плелся епископ. На стене стояло с десяток человек в старой кожаной броне и ржавых шлемах. Среди них был давешний козел, посмевший дерзить мне, и еще один мужчина, который, видно, был у стражей за главного: грузный, с опухшим лицом и сильно морщинистой кожей, державший во рту трубку из китового уса. Мозолистые руки, подбородок в шрамах. Единственный настоящий солдат в этой толпе.
– Капитан, – кивнул я ему.
– Шевалье, – пропыхтел он, глядя за стену. – Отличный день для встречи с Создателем.
Говорил он твердо, сквозь сжатые зубы, а вот его ребятушки готовы были наложить в штаны. Выглянув в щель между бревнами, я увидел источник их страха.
Посреди дороги стоял экипаж превосходной отделки: черный лак и золотое окаймление; два фонаря под дождем излучали бледный, как луна, свет. Только вместо лошадей карета была запряжена десятком порченых – и каждый до обращения был девчонкой-подростком. Оборванные и подгнившие, они смотрели на часовых, и в мертвых глазах не читалось ничего, кроме голода. На козлах же сидело создание куда голоднее.
Тварь тоже носила облик девчонки, но, в отличие от холоднокровок в упряжке, осталась идеально красивой и была одета в кожаный корсаж, полуюбку и высокие сапоги. Покрытые темной помадой губы блестели, насыщенно-синие глаза были подведены, а лицо – обрамлено длинными черными волосами. Кожа мертвенно-белого оттенка, а на подбородке еще виднелись следы недавнего убийства.
– Готов поспорить, она из клана Дивок, – проворчал капитан.
– Нет, – ответил я, осматривая холоднокровку. – Она из клана Восс.