Дарвиния
– Очень надеюсь, что вымершего. Он производит впечатление грозного существа.
– Грозного, и не исключено, что разумного, если судить по размерам черепа. Разумного по меркам животного мира. Если его сородичи до сих пор живы, нам вполне могут понадобиться пистолеты, которые так любит Финч. А если нет…
– Если нет?
– Ну о чем может говорить наличие вымерших видов, если континенту всего восемь лет?
Гилфорд решил, что выбирать слова для ответа следует очень тщательно.
– Вы полагаете, у континента есть история?
– Я не полагаю, я делаю логический вывод. О, это привычный спор – я просто хочу понять, какой позиции вы придерживаетесь.
– Беда в том, что у нас две истории. Континент один, а историй две. Я не знаю, как увязать их друг с другом.
Салливан улыбнулся:
– Неплохо для начала. Ну же, мистер Лоу? Вы за кого? За Елизавету Первую или за нашего костлявого приятеля?
– Я, разумеется, неоднократно об этом думал, но…
– Не увиливайте от ответа. Так за какой вы вариант?
– За оба, – ровным тоном произнес Гилфорд. – Не знаю почему… но за оба.
– Но разве это не исключено?
– По всей видимости, нет.
Улыбка Салливана стала шире.
– Молодчина.
Значит, Гилфорд выдержал испытание, хотя мотивы пожилого ученого оставались для него неясны. Впрочем, Гилфорда это не смущало: ему нравился Салливан. Было приятно, что ботаник решил относиться к нему как к равному. Но больше всего Гилфорд радовался тому, что наконец вышел из лачуги таксидермиста на воздух. Впрочем, в лондонском порту пахло немногим лучше.
В ту ночь он в последний раз спал с Каролиной в одной постели.
«В последний раз до осени», – поправился Гилфорд мысленно, но особого утешения этот довод не принес. К тому же, как назло, Каролина была до обидного холодна с мужем.
Она была единственной женщиной, с которой Гилфорд спал. Он познакомился с ней в конторе Аттикуса и Пирса, когда ретушировал свои снимки для «Скалистогорских ископаемых сланцев». Его сразу же охватила инстинктивная нежность к отрешенной и грустной племяннице Пирса. Он добился, чтобы ее дядя коротко представил их друг другу, и в последующие недели захаживал в контору с таким расчетом, чтобы застать ее там: секретарша сообщила, что Каролина по средам обедает с дядюшкой. После одного из таких обедов Гилфорд перехватил ее и предложил проводить до трамвая. Она согласилась, глядя на него из-под короны роскошных волос, точно настороженная принцесса.
Настороженная и страдающая. Каролина так и не оправилась от потери родителей, которые погибли от Чуда. Впрочем, подобное горе было не у нее одной. Гилфорд обнаружил, что способен вызывать у девушки улыбку, по крайней мере изредка. В те дни ее молчание было скорее союзником, нежели врагом; за ним крылась более тонкая форма коммуникации. На этом неслышном языке Каролина сказала Гилфорду что-то вроде: «Мне плохо, но гордость не позволяет признать это. Ты поможешь мне?» А он ответил: «Я дам тебе безопасность. Я дам тебе дом».
И вот теперь он лежал без сна, время от времени прислушиваясь к грохоту проезжающей по ночной улице одинокой телеги, ватным кряжем одеяла отделенный от любимой женщины. Можно ли нарушить обещание, которого не давал? Правда в том, что он так и не обеспечил Каролине безопасность. Слишком далеко и слишком часто уезжает от нее: сначала на запад, а теперь на Дарвинию. Он подарил ей прекрасную дочь, но привез обеих на этот чуждый берег, где должен их покинуть со дня на день… ради то ли истории, то ли науки, то ли своих собственных безрассудных мечтаний.
Гилфорд твердил себе, что так уж устроены мужчины, что они поступали подобным образом во все времена и если бы оглядывались на жен, то человечество до сих пор не спустилось бы с деревьев. Но правда всегда была намного сложнее и затрагивала вещи, думать о которых не хотелось. Пожалуй, к этим вещам следует отнести просыпающиеся время от времени воспоминания об отце, чей упорный прагматизм свел его в могилу раньше срока.
Каролина уже спала, ну или почти спала. Он положил ладонь на изгиб ее бедра, и этот жест означал: «Я обязательно вернусь». Она сонно свернулась калачиком, нельзя сказать, что совсем равнодушно, и это означало: «Посмотрим».
Утро они провели как чужие друг другу люди.
Каролина и Лили поехали провожать его на пристань, где беспокойно покачивался на волнах «Аргус». Вокруг тронутого оспинами ржавчины корпуса плавали клочья холодного тумана.
Гилфорд обнял Каролину, чувствуя себя бессловесным чурбаном; потом Лили забралась к нему на руки, прижалась мягкой щекой к его щеке и сказала:
– Только возвращайся поскорее.
Гилфорд пообещал, что вернется.
Ну хотя бы Лили ему верит.
Он поднялся по трапу на борт и обернулся, чтобы помахать на прощание, но жена с дочкой уже растворились среди людей, которыми была запружена пристань. «Быстро же это вы, – подумал Гилфорд. – Ох и быстро…»
«Аргус» прокладывал себе в тумане путь через Ла-Манш. Гилфорд предавался мрачным размышлениям в каюте, пока сквозь туман не пробилось солнце и Джон Салливан не велел ему подняться на палубу, чтобы увидеть континент в утреннем свете.
Взгляду Гилфорда предстало лесистое болото, причесанное западным ветром, – соленые марши в бескрайней дельте Рейна. Там и сям, подобные фантастическим памятникам, возвышались строматолиты, а флейтовые деревья заселили дельту повсюду, где слой ила был достаточно толстым, чтобы питать их змеистые корни. Почтовый пароход шел по неглубокому, но расчищенному от водной растительности фарватеру – на небольшой скорости, поскольку промеры были неточными, а иловые наносы после штормов нередко смещались, – в направлении более густого массива зелени вдали. Джефферсонвилль вначале был смутным пятнышком дыма на плоском зеленом горизонте, потом грязным мазком, потом бурым скоплением лачуг, построенных на заросших тростником буграх или умостившихся на сваях там, где почва была достаточно твердой. Повсюду виднелись грубо сколоченные причалы и крохотные лодчонки, резко пахло солью, рыбой, пищевыми отбросами и человеческими испражнениями. Каролина нашла Лондон примитивным; видела бы она Джефферсонвилль! Этот городишко как вывешенное на столбе предупреждение: «Здесь кончается цивилизация. Дальше начинается анархия Природы».
На воде у обвешанных сетями причалов покачивалось множество рыбачьих лодок, каноэ и плотов, на скорую руку сколоченных из дарвинианской древесины, но единственным судном, не уступавшим размерами «Аргусу», была американская канонерка, стоящая под парами.
– А вот и корабль, который повезет нас дальше, – сказал подошедший Салливан. – Мы тут надолго не задержимся. Пока Финч будет выражать почтение военным, мы займемся поиском проводника.
– Мы? – переспросил Гилфорд.
– Вы и я. Потом сможете расчехлить свою камеру. Запечатлеете нас всех на пристани. «Погрузка на судно в Джефферсонвилле». Будет вдохновляющее фото. – Салливан хлопнул Гилфорда по спине. – Выше нос, мистер Лоу. Это настоящий новый мир, и вскоре на него ступит ваша нога.
Но здесь, на этих болотах, твердой земли, на которую можно ступить без опаски, почти не было. Приходилось передвигаться по дощатым настилам, рискуя ухнуть в трясину. Гилфорда очень интересовал вопрос, вся ли Дарвиния будет вот такой: голубое небо, гнущий деревья ветер, незримая угроза?
Салливан предупредил Финча, что они с Гилфордом отправляются на поиски проводника. Гилфорд перестал понимать, где они находятся, как только пристань скрылась за рыбацкими лачугами и высокими стволами минаретных деревьев. Но Салливан, похоже, отлично знал дорогу. Ботаник, по его словам, побывал здесь в 1918 году, каталогизировал болотных обитателей.
– Я помню город, хотя с тех пор он успел разрастись, и знаком со многими жителями.
Люди, мимо которых они проходили, выглядели неотесанными и опасными. Правительство начало выдавать подъемные и оплачивать переселение почти сразу же после Чуда, но для того, чтобы добровольно отправиться в эти края, надо было обладать определенным складом личности. Многие решились на этот шаг, потому что у себя на родине были не в ладах с законом.
Они выживали благодаря охоте, рыбной ловле и собственной смекалке. Судя по их внешнему виду, пресная вода и мыло были здесь в дефиците. Как мужчины, так и женщины носили грубую одежду, а волосы не стригли и не расчесывали. И тем не менее некоторые оборванцы посматривали на Салливана и Гилфорда с насмешливым превосходством местных жителей над туристами.
– Нам нужен Том Комптон, – сказал Салливан. – Это лучший следопыт во всем Джефферсонвилле. Будем надеяться, что он не сложил где-нибудь голову и не ушел надолго в лес.
Том Комптон жил в деревянной хижине в отдалении от воды. Салливан, даже не постучавшись, ввалился в полуоткрытую дверь, – видимо, в Дарвинии так было принято. Гилфорд не без опаски последовал за ним. Когда его глаза привыкли к полумраку, он обнаружил, что стоит посреди скромно обставленного и пахнущего чистотой жилища. Дощатый пол был застелен половичком, по стенам развешены разнообразные рыболовные и охотничьи снасти. Том Комптон, здоровяк с обширной клочковатой бородой, неподвижно сидел в углу единственной комнаты. Темная кожа выдавала в нем метиса. На шее у него висело ожерелье из когтей. Рубаха была соткана из какого-то грубого местного волокна, а штаны оказались самыми обыкновенными джинсами, заправленными в высокие болотные сапоги. Он без энтузиазма покосился на гостей и взял со стола трубку с длинным чубуком.
– А не рановато ли сейчас для этого? – поинтересовался у него Салливан.
Том Комптон чиркнул деревянной спичкой и поднес ее к чашечке трубки.
– Ну, раз уж ты тут, значит самое время.
– Ты знаешь, зачем я пришел, Том?
– Слухи доходили.
– Мы экспедиция, отправляемся вглубь материка.
– Меня это не колышет.
– Я бы хотел, чтобы ты пошел с нами.
– Не могу.
– Мы планируем перейти Альпы.
– Меня это не интересует.
Он протянул трубку Салливану; тот затянулся дымом. Судя по запаху, это был не табак. Салливан передал трубку Гилфорду, и тот растерянно воззрился на нее. Может ли он вежливо отказаться, или это что-то вроде встречи вождей чероки, где раскуривание трубки заменяет рукопожатие?
Том Комптон засмеялся.
– Это высушенные листья речного растения, – пояснил Салливан. – Обладают слабым дурманящим воздействием, но до опиума им далеко.
Гилфорд осторожно взял шишковатую трубку. Дым отдавал запахом погреба. Фотограф сразу закашлялся, выпустив в воздух большую часть затяжки.
– Желторотик, – сказал Том Комптон. – Впервые в наших краях.
– Он всему научится.
– Научится, – хмыкнул следопыт. – Они все учатся. Если тутошняя природа не приканчивает их раньше.
Надышавшись дымом, Гилфорд почувствовал себя невесомым, а все заботы вдруг отступили на второй план. Время то замедлялось до улиточьей скорости, то скачками неслось без передышки. К тому моменту, когда он добрался до своей койки на борту «Аргуса», от событий дня в памяти остались лишь разрозненные обрывки.
Кажется, они с доктором Салливаном и Томом Комптоном отправились в портовую таверну, где подавали темное пиво в кружках, сделанных из стволов флейтовых деревьев. Стенки были пористыми, они начинали протекать, если кружки стояли наполненными слишком долго. По этой причине посуда опорожнялась с быстротой, каковая отнюдь не способствовала ясности мыслей. Не обошлось и без закуски: им подали какую-то дарвинианскую рыбу, распластанную на тарелке, точно дряблый черный скат. На вкус она была соленая и отдавала тиной. Гилфорд предпочел не налегать на нее.
Они спорили насчет экспедиции. Следопыт насмешливо утверждал: это всего лишь предлог, чтобы засветиться на континенте и заявить о территориальных претензиях Америки на его внутренние районы.
– Ты сам сказал, что этот ваш Финч – полный идиот.
– Он священник, а не ученый; он просто не понимает разницы. Но не идиот. Он спас трех человек из воды в каньоне Катаракт, а потом тащил того, который свалился с двусторонним плевритом, на своем горбу до самого Лис-Ферри. Это было десять лет тому назад, но я не сомневаюсь, что он, если придется, и завтра поступит точно так же. Он спланировал и снарядил эту экспедицию, и я, не задумываясь, доверил бы ему свою жизнь.
– Ну так сам и иди с ним вглубь континента, если так доверяешь.
– Я и иду. Лучшего спутника нельзя и желать. Да, как ученый, он пустое место – но даже в этом качестве может быть нам полезен. В Вашингтоне сейчас настроены по отношению к науке не слишком благосклонно: мы не сумели предсказать и не можем объяснить Чудо и кое для кого это практически равно нашей личной за него ответственности. Колоссам на глиняных ногах не слишком припеваючи живется на общественные деньги. Но мы можем предъявить Финча конгрессу как эталонный образец так называемой благочестивой науки, не представляющей никакой угрозы государству и Церкви. Мы отправимся вглубь континента и постараемся узнать о нем как можно больше – и, откровенно говоря, чем больше мы узнаем, тем более шаткой становится научная позиция Финча.
– Тебя в открытую используют. Как Доннегана. Ну да, ты пополнишь свою коллекцию несколькими экземплярами. Но те, кто платит, хотят знать, насколько далеко продвинулись партизаны, есть ли в долине Рура уголь, а в Лотарингии – железная руда…
– Если мы разведаем базы партизан или обнаружим выход антрацита на поверхность, что изменится? Это все равно случится независимо от того, перейдем мы через Альпы или нет. А так мы извлечем из сделки хоть какую-то пользу и получим новые сведения.
Том Комптон повернулся к Гилфорду:
– Салливан считает, что этот континент – загадка, которую мы можем разгадать. Столь же смелая идея, сколь и глупая.
– Ты забирался вглубь континента дальше, чем большинство трапперов, Том.
– Не намного дальше.
– Ты знаешь, чего ожидать.
– Если зайти достаточно далеко, никто не будет знать, чего ожидать.
– И тем не менее у тебя есть опыт.
– Да уж побольше, чем у тебя.
– Твои навыки были бы в экспедиции неоценимы.
– Мне и без вас есть чем заняться.
Они некоторое время пили в молчании. Но после очередного круга пива разговор принял философский оборот.
– А вас-то сюда за каким чертом понесло, мистер Лоу? – осведомился следопыт у Гилфорда.
Его коричневое обветренное лицо со свирепым выражением напоминало медвежью морду.
– Я фотограф, – ответил Гилфорд.
Он жалел, что не захватил камеру, – до смерти хотелось снять Тома Комптона. Этого дикого зверя с выдубленным солнцем морщинистым лицом, заросшим бородой по самые глаза.
– Я в курсе, чем вы занимаетесь, – отрезал следопыт. – Я спрашиваю, почему вы здесь?
Ради карьеры. Чтобы сделать себе имя. Чтобы вернуться с фотографиями, запечатленными в стекле и серебре, показать людям речные заводи и горные луга, которых никто прежде не видел.
– Сам не знаю, – услышал Гилфорд собственный голос. – Из любопытства, наверное.
Том Комптон воззрился на Гилфорда так, будто тот признался, что болен проказой.
– Люди бегут сюда от чего-то, мистер Лоу, или за чем-нибудь. Чтобы подзаработать деньжат или, как Салливан, узнать что-то новое. Но вот такие незнайки, как вы, – они самые опасные.
Когда Гилфорд совсем уже засыпал, убаюканный качкой, откуда-то вдруг всплыло еще одно воспоминание: Салливан с Томом Комптоном обсуждают здешнюю глушь. Следопыт предостерегает: реки нового континента текут по своим руслам, не всегда совпадающим с теми, что обозначены на старых картах, местная живность опасна, а добывать пропитание так сложно, что выступать в путь без запаса провизии – все равно что пытаться налегке пересечь пустыню. Не стоит забывать и про безымянные лихорадки, зачастую смертельные. Что же до перехода через Альпы – ну да, сказал Том, у немногочисленных трапперов и следопытов возникала мысль насчет перевала Сен-Готард, так что она не нова. Всякие ходят истории, и про нечистую силу, и про другие страсти («Редкостный вздор», – презрительно фыркнул Салливан), – может, и вздор, но все равно этого хватало, чтобы любой нормальный человек одумался… («Ну, к тебе-то это никаким боком не относится», – вставил Салливан, и Том ухмыльнулся в ответ: «И к тебе тоже, старый безумец».) Так что Гилфорду оставалось лишь гадать, к какому молчаливому соглашению пришли эти двое и что может ждать экспедицию в сердце огромной страны, не нанесенной ни на одну карту.
Глава 6
«Ну, наконец-то Англия», – подумал Колин Уотсон.
Но на самом деле это никакая не Англия, так ведь? Канадский грузовой пароход, пыхтя, продвигался по широкой дельте Темзы. За бортом колыхались приливные воды цвета зеленого чая: ни дать ни взять тропики, по крайней мере в эту пору года. Бомбей или Бихар. И уж точно не родной Лондон.
В трюмах под палубой ждал своего часа груз. Уголь из Южной Африки, Индии, Австралии, драгоценный товар в эпоху мятежей и дряхлеющей империи. Инструменты и заготовки из Канады. И сотни аккуратно уложенных в ящики винтовок «ли-энфилд» с фабрики в Альберте, следующие в Причуду Китченера в Новом Лондоне, – в укромное место в глуши, где им надлежит храниться в ожидании дня, когда на английский престол вновь взойдет английский король.
За винтовки Уотсон отвечал лично. Как только судно пришвартовалось к примитивной пристани, он приказал своим людям – горстке сикхов и ворчливых канадцев – поднять ящики на палубу, а сам отправился в портовое управление подписывать грузовую декларацию.
Стояла удушливая жара, и этот кустарный деревянный городишко, конечно же, в подметки не годился Лондону. И тем не менее, оказавшись здесь, Уотсон со всей полнотой ощутил реальность Преображения Европы, которое раньше представлялось ему чем-то бесконечно далеким и столь же бесконечно странным и неправдоподобным. Как детская сказка, если не считать того неоспоримого факта, что оно сопровождалось множеством смертей.
Это совершенно определенно не та страна, из которой он уехал десять лет назад.
Весьма посредственно отучившись в средней школе, он прошел курс военной подготовки в кадетском корпусе в Вулидже: сменил одну казарму на другую, латинские склонения на артиллерийские маневры. В своей наивности он ожидал чего-то в духе репортажей Джорджа Хенти: благородного героизма, повстанцев-ндебеле, разбегающихся при виде его сабли. Вместо этого он оказался в каирских пыльных казармах, где приглядывал за толпой скучающих пехотинцев вплоть до той самой ночи, когда небо залилось ослепительным огнем и земля содрогнулась, стряхнув с себя, среди всего прочего, и британский протекторат над Египтом. Жизнь там проходила бесцельно, но утешением ему были дружба и крепкая выпивка, а также, пусть и более слабым, Бог и отечество – до 1912 года, когда стало очевидным, что Бог – фикция, а если Он все-таки существует, то наверняка люто ненавидит англичан.
Уцелевшие британские вооруженные силы были сосредоточены на том, чтобы сохранить имперские владения в Индии и Южной Африке. Южная Родезия пала, ее столица Форт-Солсбери полыхала, как осенний костер; Судан с Египтом перешли в руки мусульманских повстанцев. Уотсона вытащили из враждебных развалин Каира и посадили на чудовищно переполненный войсковой транспорт, направлявшийся в Канаду. Несколько месяцев он провел на перевалочном пункте в лесах Британской Колумбии и наконец был переведен в захолустный городок посреди прерии, где британское правительство в изгнании под предводительством Китченера построило фабрику по производству стрелкового оружия.
До 1912 года Уотсона нельзя было назвать выдающимся офицером. Он изменился или это армия изменилась? Он стал образцовым представителем офицерского сословия: вел монашеский образ жизни, с поразительным стоицизмом выносил как суровые зимние холода, так и изматывающий летний зной. Тот факт, что Уотсон запросто мог закончить свои дни на плахе у махдистов, научил его некоторой скромности. В конце концов его откомандировали в Оттаву, где набирала ход Реконструкция и ощущалась острая нехватка военных инженеров.
Процесс, получивший название Реконструкция, еще называли Причудой Китченера: строительство нового Лондона на берегах реки, которая лишь отдаленно напоминала Темзу. Возведение Иерусалима в диком и опасном краю. Это всего лишь красивый жест, утверждали критики, но даже он был бы невозможен, если бы не потрепанные, но все еще могущественные военно-морские силы Великобритании. Соединенные Штаты бесцеремонно заявили, что Европа должна быть «свободной и открытой для реколонизации без границ» – так называемая доктрина Уилсона на практике означала американскую гегемонию, американский Новый Свет. Недобитые немецкие и французские власти, обессиленные препирательствами о законности и потерей европейских ресурсов, уступили после первой же небольшой перестрелки. Китченеру удалось выторговать исключение для Британских островов, что вызвало новые возмущения. Но обломки Старой Европы, лишенные хоть какого-то подобия прочной промышленной базы, едва ли могли что-то противопоставить объединенной мощи британских ВМС и американского Великого Белого флота.
Ну и все, на этом точка. Но, подумалось Уотсону, не окончательная. Вот, к примеру, взять этот гражданский грузовой пароход и его военный груз. Секретная поставка партии оружия из Галифакса в Лондон. Судя по всему, там накапливается арсенал, и это не первый такой рейс по тайному приказу Китченера и наверняка не последний. Уотсон понятия не имел, зачем Новому Свету столько винтовок, «максимов» и минометов… если только мир не такой уж и мирный, каким кажется.
Плавание протекало без происшествий. Море было спокойным, а небо таким безоблачным, что казалось отчеканенным на синем металле. Все свободное время, которого Уотсону досталось с лихвой, он размышлял о своей судьбе. В отличие от многих он пережил трагедию 1912 года сравнительно легко. Родители умерли еще до Преображения, братьев и сестер у него никогда не было, жены и детей тоже, так что оплакивать ему нечего. Разве что былой образ жизни. От прошлого остался багаж тускнеющих воспоминаний. Оно было бурное, это прошлое, и годы пролетели с ужасающей быстротой. Наверное, оно и к лучшему, что в конце концов Уотсона снова занесло в Англию – в эту новую Англию, в эту кипящую псевдо-Англию. В это раскаленное невзрачное здание портовой администрации, в припорошенный серой пылью пакгауз.
Уотсон назвался, его провели в какое-то помещение и представили коренастому торговцу из Южной Африки, который изъявил готовность предоставить принадлежащее ему складское строение для хранения оружия, пока его не будут готовы принять в Арсенале. Звали его Пирс. Джеред Пирс.
Уотсон протянул руку:
– Рад с вами познакомиться, мистер Пирс.
Южноафриканец стиснул кисть Уотсона своей огромной лапищей.
– Взаимно, сэр, взаимно.
Каролина боялась Лондона, но невыносимо скучала в четырех стенах дядиной тесной лавки. Время от времени она брала на себя обязанности тетушки Алисы и ничего не имела бы против этого, не будь у нее на руках Лили. Каролина не хотела, чтобы девочка в одиночестве играла на улице, в густой пыли и в опасной близости от ужасных сточных канав, но дома малютка вела себя ужасно, гоняя кошку или устраивая игрушечные чаепития с фарфоровыми статуэтками Алисы. Когда тетушка предложила приглядеть за Лили, пока Каролина отнесет Джереду в порт обед, та с радостью ухватилась за возможность перевести дух. Она чувствовала себя неожиданно вырвавшейся на свободу и восхитительно одинокой.
Каролина пообещала себе не думать сегодня о Гилфорде и попыталась сосредоточиться на чем-нибудь другом. Ватага чумазых английских ребятишек – подумать только, младший из них вполне мог родиться в этом чудовищном месте! – пронеслась мимо нее. Один тащил за собой на веревке кустового прыгуна; все шесть бледно-зеленых лап лихорадочно работали, темные глаза испуганно вращались. Может, это не так уж и плохо, что животное боится. Не так уж и плохо, что в этом получеловеческом мире страх работает в обе стороны.
Мысль из разряда тех, которыми Каролина никогда не поделится с Гилфордом.
Но Гилфорд уехал. «Ну признай же это наконец», – приказала себе Каролина. Только несчастье способно заставить его вернуться раньше осени – и способно ли? Она полагала, что муж уже добрался до сердца Дарвинии, места еще более чуждого, чем эта мрачная тень Лондона.
Каролина перестала ломать голову, зачем ему это понадобилось. Он раз за разом терпеливо ей объяснял, и его ответы даже казались логичными на первый взгляд. Но Каролина знала, что им движут и другие мотивы, мощные, как приливная волна. Дарвинианская глушь позвала, и Гилфорд сбежал к ней, не страшась диких животных, бурных рек, лихорадок и бандитов. Как несчастный мальчишка сбегает из дома.
А ее оставил здесь. Она ненавидела эту Англию, ненавидела даже за то, что приходится так ее называть. Ненавидела ее звуки, как гомон человеческой торговли, так и шумы природы – их намного сильнее! – которые проникали в окно по ночам. Источники этих звуков оставались для нее полнейшей загадкой: стрекот, какой издают насекомые, вой, похожий на скулеж раненой собачонки. Ненавидела этот смрад, эти ядовитые леса и кишащие жуткими тварями реки. Лондон – тюрьма, которую стерегут чудовища.