Фаворский свет

– Вы о чём? Такой не слышали, – весело отрезал директор.

– А осетры? – пренебрежительно понюхал какую-то отварную рыбку Олег.

– Такой рыбы не знаем.

– Её давно здесь нет, – вздохнул писатель.

Гурьянов съязвил:

– Гербом края станет зубастая болотная рыба, с толстой шкурой, что не счистишь.

Олег не мог смириться.

– А там, у губернатора, небось, едят и чёрную икру, и осетров. Почему вы смиренно принимаете всё, как есть?

Местные молчали, им было неловко.

– Так заведено, – скромно ответила Эльнара.

Олег помрачнел.

– Гибель рыбы – к концу света. Что же здесь произошло, какие катаклизмы? Может, перемена климата?

– Похоже, так! – нервно почесался Гурьянов. – Прежнее изобилие большевики сократили, а либералы совсем уничтожили.

Олег глянул на него снисходительно, привыкший к нападкам на либералов. Местные были смущены.

– О наших делах вы знаете понаслышке, – сказал директор, почему-то усталым тоном. – То есть, постоянно не жили.

– А чего у вас осталось? – небрежно бросил Олег.

– Много чего, – ласково сказал писатель. – Это надо почувствовать. Прочитайте мою книгу.

Мне нравился этот безответно добродушный писатель.

– Уже просмотрел! Я восхищён! – вскричал Олег тоном кота Бегемота и вытащил из папки голубую книжицу с тёплой надписью автора. – Какая чистота местной души! «Когда справляли новоселье, рыбаки, как водится, пустили в новый дом котёнка. А на дворе, в собачью конуру, поместили щенка с лисьей шубкой и мордочкой, по кличке Пулька, в курятник – петуха Петра. Все они прижились, значит, ко двору». – А стиль! – восторгался Олег. – Праведных отшельников.

Писатель смотрел на него добро, как на шалуна.

Моя Беатриче бедово бросила:

– А давайте споём! Затопи ты мне баньку по белому…

Взметнула мотив таким дурным голосом, что все стали хохотать.

Она не смутилась. Мы с Олегом разноголосо подхватили:

– Я от белого света отвык…

Она неожиданно оборвала, и голоса тоже сникли.

Снова выпили. Писатель добродушно рассказывал об уникальном крае. Его рыхлое лицо с седыми кустами бровей расплылось радостью. Я воображал, сколько дорог он обошёл, и каждую изобразил, хотя бы мысленно, – всю его жизнь сказочного Берендея.

Олег вторил цитатами из голубой книжки:

– «Григорий Калистратович заготавливал себе дрова в лесу, жена Любовь Ивановна поместила в клетку крольчиху Кралю. Пулька шагнул навстречу, но та шлёпнула его лапой и забилась в угол. Пётр захлопал крыльями». А ты, отец, до сих пор в осаде тоталитарного режима, уходишь в природу!

Я знал, что Олег проповедовал концептуализм.

Эльнара оживилась, стала рассказывать о своём предприятии.

– У нас все молодые, директор тоже молодой душой. Шумно, интересно.

– А сколько у вас в крае получают? – снисходительно спросил Олег.

– Двенадцать тыщ в среднем.

Олегу стало больно за аборигенов.

– Как на такие деньги можно прожить? Модернизируемся, а народ всё равно живёт в нищете! Как сто, тыщу лет назад!

Эльнара улыбнулась.

– А что нам! В регионах у всех такая зарплата. Здесь жить дешевле.

Писатель извиняющимся тоном сказал:

– В наших людях осталось духовное богатство! Вы почувствуйте – в каждом есть спокойствие силы, она не даёт падать духом в нищете. Весь край живет на подъёме.

Глаза Гурьянова остро блеснули в чёрной оправе очков.

– О чём вы говорите? Это раньше в нас была духовность. Люди были бескорыстны и благородны. Вспомните молодость – мы горели великими стройками. Чистым огнём! То был особый, удивительный мир, который умирает сейчас катастрофически. Для меня заменить его нечем, и моя боль никогда не смирится.

– Фальшивым огнём горели! – бодро сказал Олег. – Ты-то жил хорошо, делал карьеру. Несмотря на то, что отца посадили.

– Да, мой отец был репрессирован! Но это не отменяет великую идею! А что сейчас, мирно? Куда привели либералы?

О чём они? Я ощущал блаженство, как телёнок, и не нравилось возвращение к спорам из прошлой жизни.

– Не трожь либералов! – Олег угрожающе нацелил пластмассовую вилку на Гурьянова.

– Нет смыслов, нет веры. У либералов нет идеи.

– Смысл в том, чтобы жить. И хорошо жить. Без идеологий.

– Кому хорошо жить? И как жить? – горестно спросил Гурьянов, беззащитно оглядываясь. – Без веры, без цели?

Мне стало неловко перед гостями.

– Это они оттачивают искусство диалога. Ищут истину. И учтите – без мордобоя.

Директор примирительно сказал:

– Нужно работать по совести, без захватов чужого.

В спор робко встряла Эльнара.

– У нас в Черёмушках добрые люди, делятся последним, доверчивые, даже двери на замки не закрывают.

Что это за свободные Черёмушки, где нам предстоит поселиться?

Стало зябко у галдящего стола, уютно замкнутого в пьяных разговорах. Моя Беатриче решительно встала, восхитительно перелезла через меня и пошла прочь, к берегу. Я подождал, и почему-то поплёлся за ней по песку. Фигурка её казалась затерянной у розовой бездны воды, на фоне зари. В глазах её увидел тоску.

– Не люблю пустых разговоров, – не глядя, отрывисто бросила она.

– А мне здесь всё нравится. И вы.

– С чего бы? Вы презираете нас. Думаете, тупые? В Москву, в Москву? Блистать на подмостках?

Она зябко поёжилась, обняв плечи, хотелось прикрыть её.

– Я, наоборот, рвусь в провинцию. Я ведь провинциал.

– Дело не в месте.

– Да, дело не в месте. Мы никуда не ходим, и Кремль толком не видели.

– И мы на Волгу не ходим. Что там делать?

– А чего же вы хотите?

– Ха, ха. Так бы я тебе сказала!

Я бы сказал тебе, чего я хочу.

Помолчав, она продолжала:

– Вот, прочитала в одной книжке стихов, нашла на помойке: «Я болен болезнью дикаря, вокруг которого – небо и море. Как чистый лист, первозданно восходит заря, но племя стоит, затеряно в вечном просторе». Если хочешь знать – мы такие дикари.

И спохватилась:

– У нас всё проще. Здесь борьба за власть, за бюджетные деньги. Губернатор – миллионер, захватил лучшие природоохранные места.

Её инициативная группа боролась за возвращение санатория в низине с целебным воздухом, отнятой для коттеджей чиновничьей элиты. Так чуть не пристрелили. Мафия. Её искала милиция, самооборона в Черёмушках прятала.

– Мы тут как заноза. Наши программы не принимают. За протесты запросто могут посадить.

– А муж поддерживает?

Она споткнулась.

– И не было никакого мужа!

И продолжала:

– Уже появились новые настроения. Как перед грозой. Ничего не боятся, режут правду-матку в «ящике», и в газетах. Даже прилипалы вслух выражают недовольство. Я тоже воспрянула, продолжаю бесить начальство. Оно поняло, что могут сковырнуть, и мы стали опасными. Видели демонстрацию на форуме? Будет ещё веселее – многотысячная демонстрация. Говорят, ОМОНу отменили выходные.

– Разве это изменит что-то?

– Может, и не изменит. Просто уже надоело.

Возбуждал исходящий от неё лёгкий холодок опасности. Мне казались мелкими пустые выходы на демонстрации, хотя бодрит физическая опасность. И живой эфир на экране, с кусанием за икры власти, и отделённые временными промежутками страсти в печати. Как изрёк Конфуций: «Когда я участвую в тяжбе, я не лучше других. То, чего я стремлюсь достичь в первую очередь, так это вообще не принимать участие в тяжбах».

Мое равнодушное отношение к власти её как-то не злит, хотя ощущаю враждебную стену. Боюсь, что злю я. Может быть, власть мне безразлична из-за относительной самодостаточности? Самодостаточные и обеспеченные удивляются: чего это радикалы мутят! Из опасения, что могут устроить хаос, то есть отъём того, что накопили непосильным трудом.

Всё гораздо сложнее. Для меня олицетворённого зла нет. Оно – в отношениях, замороженной глухоте друг к другу, вызывающей злые ответы и действия. Эту проблему наскоками не решить. Разве можно изменить личность каждого в целой массе людей? Всегда найдётся сволочь, что украдёт, изнасилует, зарежет, бросит бомбу в метро. Но никто не знает – в результате какого-нибудь общественного потрясения может произойти чудо: люди заговорят стихами. Жизнь непредсказуема.

Я решился спросить.

– Ищу однокурсников, где-то здесь. Учились вместе, как одна семья. Может, знаете?

– Хотите сказать, девушку?

– И её тоже.

– Не, не знаю. Здесь, на нашей окраине, затеряться недолго. Поселилась тут одна, в Черёмушках.

У меня ёкнуло сердце. Она резко оборвала разговор.

– Ну, вот! Не дал побыть одной. Побежали!

За столом уже сворачивались.

Ехали в гостиницу в уютной темноте среди садов и белеющих домов за низкими декоративными штакетниками заборов.

– Наши Черёмушки! – оживилась Светлана. – Мы здесь живём, и нигде больше не хотим.

Гостиница в Черёмушках похожа на дворянскую усадьбу – дом с колоннами в парке. Приятный для глаза, по новому учению «видеоэкологии». Разобрали с Олегом вещи. В регистратуре встретили пьяную компанию с привычной терпеливо вежливой настороженностью. Светлана что-то сказала, и мы ввалились в номер, небольшой, с продуманными удобствами, до мелочей, с ванной, холодильником и телевизором.

Местные стеснялись, как в чужой квартире. Писатель и незаметный защитник лесов чинно сели на кровать, благожелательно глядя на галдящих молодых. Директор, со сноровкой бывалого таёжника, и Гурьянов распоряжались с принесённой едой и напитками. Все забыли о должностях и убеждениях, в празднике общения, пили из одной бутылки на брудершафт (в номере стаканов было всего два). Даже Гурьянову не было повода для спора.

Светлана включила плеер на животе – и пошла залихватски плясать. Олег поймал её за талию, пытаясь целовать загорелые плечи, неуловимые для поцелуев губы.

– You are women, I am man, – пел он. – Let’s kissing. Давай поцелуемся! Как соратники по борьбе!

Его наглость была мне противна. Я пригласил Эльнару, из ревности тоже пытался её обнять, слыша откровенный смех Светланы.

– Отойди, постылый! – отмахивалась она от Олега. – У нас так не принято.

И запела:

– Мужчины вы, мужчины, коварные сердца…

«Сладкая женщина» по-бабьи заголосила с застывшим лицом:

– Вы любите словами, а сердцем никогда!

Я почувствовал облегчение. Эльнара стыдливо отодвигала толстую щёку. Её не удавалось расшевелить. Что-то древнее, хранящее целомудрие, было в её натуре. Память старинного обычая аборигенного народа.

Моя Беатриче бесцеремонно отобрала меня у подруги, обняла и закачалась, тесно прижавшись.

– Это ты? – шепнул я ей в ухо.

– Это я, – без удивления сказала она.

Олег не выдержал и вмешался в наше качание.

– Эй, полегче! Изменяешь Сладкой женщине? Давай, Эльнарочка, им тоже изменим?

И взял за талию покорную Эльнару.

Светлана обернулась, крикнула своим безоглядно откровенным тоном:

– А что, тебе не слабо жениться? Давайте поженим мою подругу с Олегом! Соглашайся, подруга, представляешь, поедешь в столицу, будешь в центре политической жизни, вместе будете брать власть.

Олег несколько опешил.

– А что? Звучит: я и Эльнара Олег ибн Сидоров.

Светлана зажглась перспективами подруги, и мы с ней наперебой стали дополнять её новую жизнь увлекательными подробностями. В захмелевшем взгляде Эльнары мелькнул невозможный интерес, смутная обида, и она замкнулась окончательно.

Писатель внимательно смотрел на веселье молодых, и только пробовал напитки. Он не мог углядеть ничего плохого в живых существах.

Выпивший директор веселился естественно и с полной отдачей, как всегда действовал и говорил. Рассказывал о своей первой любви.

– После армии, в Перми, узнал, что любимая девушка не дождалась, вышла замуж. С тех пор всегда хотел встретить. А недавно к нам с делегацией приехала… однофамилица? У меня был испуг. Мне сказали: посмотри в зеркало! Хочешь увидеть такую же старуху? И я не стал с ней встречаться.

От этой искренности я отрезвел, увидел его другим. И тут же его отвлёк звонок мобильного телефона.

Светлана, в танце прижавшись щекой, шептала мне в ухо:

– Наш директор мудр и хитёр, как лис. Много пережил. Предательство в любви, рейдерские захваты фирмы – наша самооборона отбила.

– Какая самооборона? – шептал я в её ухо.

– Не знаю, чем кончится, – вдруг сказал директор. – От меня требуют отказаться от поддержки нашего самоуправления.

Олег приобнял его.

– Надо продержаться. У нас есть серьёзный план поддержки, отец.

Мне стало жалко директора. Вдруг понял, что его кипучая деятельность, хотя и принесла признание и некоторое успокоение, но надорвала его неиссякаемые силы. Сумеет ли он пережить ещё одно лихое десятилетие?

Гурьянов любовно поправил уголок платка в карманчике пиджака.

– Чего ждать? Им на нас наплевать, надо поднимать народ. Весь мир засилья мы разрушим. Звучит по-новому, а?

Мы провожали наших гостей по дорожке между садами – все они жили здесь, в Черёмушках.

Светлана болтала. По её словам, жизнь здесь не то, что в центре – скучнее и проще: более открыто выраженная борьба (меньше чего делить, разве что приватизируемые старые предприятия, бюджетные деньги и власть); торговлю захватили филиалы столичных сетей; наивные люди, увлечённые в бездны предпринимательства, но измотанные постоянными поисками разных уловок, чтобы дело шло и развивалось; власть, лоббирующая свои уполномоченные предприятия и фирмы при принятии решений, в газетах, на телевидении и радио; свои политики – оппозиция, готовящаяся к местным выборам, ожидающая поддержки от вас, оппозиции из центра; своя мафия, проникшая во власть, убийства при дележе бюджетных денег; более откровенные, чем в столице, журналисты, открыто за деньги рекламирующие те или иные политические и мафиозные силы; свои чудаки – правозащитники и независимые газеты, смело вступающие в схватку с властью, старики, возделывающие на своих клочках земли ботанические сады из диковинных местных растений и деревьев.

– Но наши Черёмушки – в стороне от этой тусовки.

Молчаливый защитник лесов сказал мне на ухо:

– Вы со Светланой не вяжитесь. Могут и того…

– Чего того?

– Опасно.

Мне это показалось странным.

Мы с Олегом распаковали вещи, лежали на кроватях, в изнеможении от полноты событий командировки. Олег лёг поверх постели, голым натренированным телом с волосатой грудью и ногами, – экземпляр сытого, довольного своим сложением и здоровьем плейбоя. Мне без привычки было неловко раздеваться, совершать интимные действия перед посторонними волосатым чужаком. Он сладко ёжился на постели – в конце утомившей энергии дня, закинул руки за голову, с наслаждением содрогнулся.

– Женщины так же нужны, как непреодолимое желание потягиваться.

Я воображал мою Беатриче, и снова удивлялся, что во мне нет былой скорбной пустоты.

– Они меняют нашу жизнь, – сказал я. – Женщины созданы, чтобы стать нам родными. Это же половина мира, где действует любовь и нежность. Странно, могут излечить сами по себе, без всеобщего счастья.

– Ну, ты идеалист!

Знал бы ты, что знаю я.

– У тебя есть жена?

– Была. По ней и сужу о бабах. А если кончится любовь? Надоедят, или лишат свободы? О чём подлинные мысли женщины, можно догадаться по тем бабам, кто воплотили все желания. Одна богатая старуха вышла замуж за двадцатилетнего: удовлетворила свои комплексы.

Трезвый Олег, видно, тоже был под обаянием Светланы.

– Хотел посмеяться над простушкой, но загляделся на её плечи, – мечтал он. – Даже забыл, зачем приехал. Как Чехов, увидел гордую бурятку на коне, она презрительно глянула на его шляпу, хлестнула коня и ускакала.

– Что ты хочешь сказать? Я не вижу её простой.

– То-то она к тебе льнёт.

Во мне возникло нечто тупо горделивое.

– Что ж, и Эльнара симпатичная сладкая женщина, – сказал Олег. – Жаль, что ты не видишь в ней поэзии.

Он говорил, что пробовал писать стихи, но понял, что не его. Не было нужного забвения, хотя поэзию любит. Ему хватало того, что даёт податливая реальность, – риск, обаяние власти, женщины, тяга к готовке кулинарных блюд. В нём поражало неумение быть одиноким, несчастливым, словно родился на виду и легко переживёт любую беду. И потому не было сожалений и жалости.

Засыпая, он бормотал откровения:

– Снаружи между нами и бабами отношения паинек. Они не догадываются, что в воображении мы делаем с ними всё, что хотим. А узнали бы – скорее, приятно изумились. Так уж устроено – мы фальшивы вне нас.

Мы заснули в ослепительных волнах, где волшебным образом исчезает негодование устройством жизни.

На втором заседании продолжалась торжественная скука нормативной правды. В начале дали слово высоким представителям из центра – они по обыкновению куда-то торопились, хотя здесь, в командировке, это могли быть только приятные прогулки на губернаторском катере. Записанные же в программе выступающие стремились высказаться в присутствии начальственных лиц, достучаться, чтобы те их услышали, пока не ушли.

В докладах было словесное оформление планирования зыбкой живой жизни: описывалось состояние обстановки, весьма правдоподобное, нужное для предлагающего решение, логически выводимое из неких каузальных связей. Таким образом сырая жизнь схватывалась в бетон программ, на время или большую перспективу. Метод зомбирования нормативностью не был изобретён, он был всегда, со времён Иисуса, но особенно глубоко проник в советское семидесятилетие.

В зале не были настроены на выслушивание успехов. Гурьянов, дежуривший у микрофона в зале, весь устремился вперёд, – с выпученными глазами в чёрных ободах круглых очков он выглядел устрашающе.

– Скажите мне, господа хорошие, а что вы сделали путного для простого человека? Не для абстрактного народа? Это как после афганской войны – солдаты вернулись в страну, где оказались никому не нужны. Как можно! Как можно!

Он повторял давно знакомое всем: власть не даёт ничего населению, хотя твердит о приоритете социальных программ, власть принадлежит олигархии, получившей лучшие куски экономики, она, как богач, не способна братски поделиться с бедным населением, потому что нет на неё узды, обязанности помогать, и только страх перед бунтом и изгнанием вынуждает отдавать ему крохи.

– Забюрократили конференцию! – заволновались в зале. Очередной докладчик из центра заторопился, стремясь донести важные цифры в длинном выступлении.

Молодой закалённый замминистра в президиуме схватил микрофон.

– Ничего подобного! Вы должны увидеть общую цель, выработанную экономической наукой, как бы это ни было скучно. На основе анализа состояния региональных уникальных проблем. Это программа, выработанная правительством и губернатором. Не срывайте, пожалуйста, заседание.

В шуме весёлых протестов так и не дали докладчику донести окончательное доказательство, и он, уязвлённый, сошёл с трибуны.

К трибуне уверенно поднялся столичный гость – представитель набравшей силу оппозиционной партии Олег Иванович, всё такой же – с гламурной щетиной на лице, в джинсах и модной белой майке под расстёгнутым пиджаком. Молча и нагло воззрился в чинный зал. Шум стих.

– У вас ещё сохранилась искренность и честность народа, способного к свободному творчеству.

В зале бурные аплодисменты. Он мощно заиграл молодым голосом.

– Но о беспомощности властей говорят эти документы форума, их тупой сленг. Насколько ещё живы предрассудки людей, выращенных в прокрустовом ложе тоталитаризма! Пётр Первый требовал от каждого говорить своим языком, чтобы дурь его видна была. Застывшая логика мысли в ваших докладах, может быть, будет любопытна через тысячу лет, когда их откопают как артефакты окаменелостей истории.

В рядах редкие хлопки.

Замминистра, в президиуме, не смутившись, глянул на выступающего.

– Зато сленг либеральной оппозиции призывает к хаосу. О вас вообще не вспомнят, потому что вы всё разрушите.

– Пора перестать ставить на эту власть, – продолжал Олег. – Это надо внести в резолюцию: опора только на самоорганизацию!

Замминистра улыбнулся.

– Так и запишем в резолюцию: от власти нам ничего не нужно, обойдёмся без неё.

Олег, не смущаясь, произнёс страстную речь о будущих переменах после того, как его партия выиграет выборы. Не сомневайтесь, уже сейчас прогнозы показывают превосходящую поддержку населения.

У него было преимущество перед остальными ораторами: верил так, что мог говорить без бумажки и бесконечно, даже если разбудят. И чувствовалось, что пойдёт на всё, даже если арестуют, желательно не больше, чем на пятнадцать суток. И выйдя, заросший и с нездоровой кожей лица, будет проповедовать с петлёй на шее. В нём горел огонь Данко.

Замминистра пощёлкал по микрофону, чтобы остановить оратора.

– Вы приехали издалека, не знаете наших достижений.

– Понаехали тут, да? – гоготнул Олег, сходя с трибуны.

А у трибуны уже оказалась моя Беатриче. Она не удосужилась переодеться – была в лёгком сарафане со спадающими с загорелых плеч бретельками. Повела по залу очами.

– Я не хотела выступать, это стихийно. Что за ерундовина происходит? – И удивленно глянула в президиум. – Вы как будто стараетесь спрятать настоящую жизнь под формальными словами. А ведь как это просто! Возьмите и снимите цепи ваших постановлений, опутавших людей. Дайте нам свободу! Неужели так трудно, а? Я прошу вас, будьте мужчинами.

Она просительно посмотрела в зал, там смеялись и хлопали в ладоши. В президиуме потные «випы» в костюмах и галстуках не поняли, в залежи их привычек такое не входило: откуда взялась эта провинциальная дура без руля и без ветрил? Замминистра нервно придвинул микрофон.

– Почему вне программы? Тебя же уволили! Иди домой.

– Вот-вот. Я знаю изнутри всю вашу лавочку. Возьмите хотя бы экологию. Как вы исхитрились привести к разрушению и деградации водную систему, луга, дубравы, плодородные почвы?

Зал услышал узнаваемое, одобрительно зашумел.

– Будьте корректны! – перешёл на «вы» замминистра, и обратился к залу. – Это же из-за отсутствия осадков долгое время. Засушливое и маловодное лето, уменьшилась площадь и глубина водоёмов, погибла рыба, от засух – пожары, засохли озёра. Суровые зимы, промерзания водоёмов, отчего были массовые заморы рыбы. Крайне низкий паводок – рыба шла только в основные ерики. Конечно, и нерациональный расход воды. На этих трудностях легко раскачивать лодку.

– Да, виновата погода! А сами потакаете браконьерам. Мы видели, при гостях, на другом берегу браконьеров, которые ловили неводом рыбу, открыто и нагло. Кому они дают откаты?

Замминистра бросил на неё такой взгляд, словно для неё всё было предрешено.

– Ничего не можем поделать, нет закона о браконьерстве. Это к федералам.

Боязливый защитник лесов шепнул мне:

– Это не первый раз. Они всё время ссорятся.

Олег с места крикнул, на людях его голос становился зычным:

– Дело не в мелочах. Мы видим, что у вас всё прогнило, в руководство надо набрать новых, молодых и независимых.

– У нас и так молодым везде дорога! – ободрился замминистра и победоносно огляделся. – Каждый местный скажет. И я не старый.

В президиуме и в зале поднялся гневный шум.

– Кто их пригласил?

Когда улёгся шум, заседание вошло в обычное русло. Дали слово мне.

Я рассчитал хитро – говорил их же суконным языком, иначе не поймут и посчитают болтуном. Но суть была в том, чтобы приблизить к настоящей реальности, к поэзии то, что говорил прозой. В моей уверенности, что взаимная ненависть власти и оппозиции не даёт ничего. Поразить врага можно не концепциями, но конкретным бизнес-планом всеобщего объединения честно работающих – от властных структур до малых предприятий – в единую корпорацию «на горизонтальном уровне», куда могут войти все организации и предприятия, вплоть до научных и образовательных, даже малые, которые сейчас никому не нужны.

– Там все, кто вольётся, восполнят недостающие звенья. Это и есть необходимость друг другу, настоящее партнёрство и братство. Насколько легче было бы власти доходить до самого низа, который она видит лишь статистически! Это не утопия, а практическое слияние бизнеса с нравственностью.

Оказывается, я проповедовал тот самый «залив душ», о котором говорил одуванчик-философ. Или казался босым Ганди с его непротивлением злу насилием.

Никто не осмеивал, ведь я рассказывал о собственном опыте создания такой «эвристической» структуры – моей организации. Но слушали вяло – моя речь была без «жареных фактов», беззубой, как поэзия, не задевала самолюбий элиты, ничьих интересов.

В перерыве мы с Олегом вышли за ограду Белого дома.

Перед глазами – уходящие ввысь белые высотные столбы-здания правительства среди огромной площади парка, подчёркивающей их горделивое одиночество. Здания и улицы расположены так, что создают неуютный ветер. По длинному проспекту здания бизнеса, филиалы столичных сетевых магазинов с яркой рекламой и удивительными слоганами. Странное совмещение когда-то степного пространства с деловитым прямоугольным планированием современного рационального разума.