Фаворский свет
– Вот, как будто о моём отце написано. Из книжки стихов, которую нашла на помойке. Называется «Детский дом».
И прочитала строчки:
И во мне был ужас – детской раны,Когда боль сиротства в нас скулит.Но всегда был связан с миром раннимРода, что спасёт и сохранит.Что же было в год послевоенный?Мой побег из дома – в никуда,Чтоб в семье хватило хлеба – ели,И не умирали никогда.И детдом – жестокий мир и взрослыйДал мне выжить, смерти вопреки.Время нас не бросило в сиротство,Пусть и кто-то отнимал пайки.– Кто он такой, этот поэт? Не нашла в Интернете. Сгинул, наверное, в безвестности.
Что-то есть в ней такое, о чём не хотела говорить. Я осторожно спросил:
– У тебя проблемы? С этим… замминистра?
Она глянула с нарочитым удивлением.
– Что ты… Хотя он меня ревнует. Не даёт проходу.
И повернула на другое.
– Как всегда, влипаю в историю. Послала в Комитет против коррупции заявление нашей экологической организации – как власти отняли у противотуберкулёзного санатория место в низине с целебным воздухом, и какие там построили для себя дворцы. Туда, кстати, он звал меня жить. Люди стали меня избегать, боятся за себя. Омоновцы берут меня уже на подходе к демонстрации. Если бы не наша народная дружина… Видишь, не только я тебя, но и меня берегут.
– Так серьёзно?
– Так.
Я вдруг понял, о чём предупреждал меня незаметный защитник лесов. Это было очень опасно. Потому что боялись, как огня, Антикоррупционного комитета, куда она послала своё заявление. У него неслыханные полномочия, мог привлекать к ответственности самостоятельно, даже по простому подозрению, – внедрялся опыт подобного комитета в Гонконге, который ликвидировал за три года коррупцию, бушевавшую десятки лет.
Видимо, здесь противостояние приняло характер войны. Я почувствовал, что моё убеждение о чёрной дыре рока, куда мы все ввергнуты, не работает. Чтобы это пережить, нужно просто действовать.
Мы как-то незаметно оказались у её дома.
У окон тихо прошелестела и остановилась машина. Мы притаились за углом. Раздался стук в её дверь.
– Светлана, открой.
Она приложила палец к губам.
– Открой, говорю!
Снова раздался настойчивый стук. Дверь загрохотала.
– У тебя кто-то есть? Убью его! Открой!
Со стороны смотреть на бьющегося в дверь бугая было бы смешно, если бы не так жутко.
– Что тебе, Тимур? – отозвалась из темноты Светлана. – Мы же обо всём переговорили. Всё кончено.
Она прошептала:
– Уходи. Он не отстанет. Я с ним сама разберусь.
Я скрывал под самообладанием холодок детского ужаса.
– Я сам с ним разберусь! – громко сказал я.
Тот шумно повернул к нам.
– Уходи, – шёпотом закричала она. – Мне он ничего не сделает, но будет только хуже.
– Я тебя ему не отдам!
Я схватил её за руку и утащил в какую-то аллею.
Вечер был испорчен. Выждав, когда, по моим расчётам, Тимур мог уехать, мы расстались холодно.
Руководство Форума составило программу развлечений, чтобы у гостей осталось обаяние от пребывания в обновляющемся крае. В программу входила посадка саженцев кедра во дворе новенькой школы, по методу незаметного, крестьянского вида, защитника лесов. Утром отвезли в школу-дворец – гордость города. Раздали белые перчатки и лопаты. Ямки были готовы, и в них уже лежали саженцы. Под руководством воспрянувшего защитника лесов мы прикопали саженцы. Это мыслилось как возрождение традиции субботников. Наш писатель счастливо суетился возле одетых в нарядную форму учеников, раздавал им свою голубую книжку об их удивительном крае.
Потом, согласно программе, повезли на праздник дня МВД, где нас приветствовали фанфарами. Увидели небольшое представление: плотные ряды омоновцев с закрытыми, как у рыцарей, лицами в шлемах, с дубинками оттесняли от местного Белого дома демонстрантов, жгущих машины и бьющих стекла. Омоновцы вежливо брали их под руки и предупредительно уводили в автозаки.
Наверное, желая показать в сравнении настоящую глубину патриотизма и ничтожность нападок оппозиционеров (или Светлана упросила Тимура, замминистра?), делегации были отправлены на автобусах в места Сталинградской битвы.
Яркое солнце за окнами автобуса породнило нас в общей радости. Как точен солнца жар в окно автобуса для сотворенья близости души! И мир уже становится не глобусом – иным в ресницах радужно дрожит.
Я сидел рядом с моей Беатриче. С другой стороны уселся замминистра, Тимур, хотя руководство ехало в автомобилях впереди. Светлана, чувствуя его дыхание, отчуждённо отодвигалась от него, и он не смотрел на неё. Лишь изредка энергично комментировал увиденное за окном.
От качки автобуса мы со Светланой наваливались друг на друга, и я, имитируя сдерживание, оказывался чуть ли не в её объятиях. Она дурачилась, пела дурным голосом, а я незаметно держал ладонь на её голом колене, пользуясь тем, что она отвлеклась, и она не снимала руку. Замминистра изредка косился на нас.
Она показала в окне на широкую излучину реки.
– Вот здесь плыли ладьи Степана Разина. Говорят, здесь он бросил в воду персидскую княжну. А вон утёс, где Степан думал свою думу о народном счастье. Есть на Во-о-лге утёс… Я там бывала. Странное чувство на его вершине, где ветер шевелит ковыль. О чём он думал? Наверняка, не о награбленном. Народ хочет видеть его таким, а не убийцей.
– Ну, ну, – сказал замминистра. Оказывается, прислушивался к нам. – Это не там было.
Она не отвечала. Мы покачивались, прижимаясь друг к другу.
Ехали долго, несколько часов, вдоль великой реки. Олег читал из книги нашего писателя с тёплой надписью автора, приглашая насладиться своим восторгом.
– «Крольчиха Краля отчего-то упала замертво… Отыскав чёрный холм земли, где хозяева закопали картонную коробку с прахом Крали, Пулька садилась, и, задрав лисью мордочку кверху, жалобно поскуливала. Хозяева только руками разводили: «Какое доброе сердце у нашей Пульки!».
Автобус веселился и аплодировал.
Не заметили, как проехали через заново отстроенный приволжский город к ровной, как от вулкана, искусственной горе с бетонными нагромождениями. На вершине открылись обрезанные окном машины могучие ноги статуи.
– Мамаев курган! – скомандовал замминистра. – Родина-мать!
Увидели огромную – в каменном балахоне ветров – женщину с мечом в небе, с голой грудью.
– Вот оно, выражение удовлетворения мести – вглядываясь, фыркнул Олег. – Бездарная сталинская классика античности.
Директор агрохолдинга как-то безучастно скользнул по нему взглядом.
– В детстве, помню, играли здесь с пацанами. Задевали осколки и кости. На каждом метре.
– Бедный наш народ, – вздохнул Олег. – Положил себя ради укрепления режима.
Меня впечатлила искусственная торжественность скорби.
Высадились, разминая ноги в слепящем солнечном свете. Замминистра широким жестом пригласил нас в кафе «Блиндаж», незаметно прячущийся под бугром. В подвале по стенам – фронтовые листовки с карикатурами на фашистов, гармошка, в углу на стойке плащ-палатка и каска.
Буфетчица в форме старшего лейтенанта Красной армии налила в алюминиевые кружки по сто граммов «фронтовых». Мы уселись за грубый деревянный столик в углу, официантка в гимнастёрке и кирзовых сапогах принесла в алюминиевых мисках гречневую кашу, чёрный хлеб и сало.
Гурьянов, надевший медали по этому случаю, негодовал:
– Это кощунство!
– Зато оригинально, – развеселилась Светлана.
Замминистра поднял алюминиевую кружку.
– За мир между нами!
– Наступают последние дни новой Сталинградской битвы! – провозгласил Гурьянов, подняв свою кружку.
Замминистра засмеялся и чокнулся с ним, и они приняли свои «сто фронтовых».
Выпили, слушая песню, проникновенно льющуюся из старинной чёрной тарелки радио: «Тём-ная ночь. Только ветер свистит по степи…»
Странное видение – глубинного младенчества, поблескивающего кручения пластинки: я сидел на крашеном деревянном полу комнаты, окружённый тёмной бездной, откуда доносилась грозная поступь военной песни.
Олег рассказал слышанный им здесь анекдот.
– Пьяный в постели гладил женщину, хватал за груди. Проснулся: ба! да это же родина-мать!
Никто не засмеялся.
Мы приняли по сто граммов «фронтовых» несколько раз, и, наконец, вышли в ослепительный холодок яркого дня.
Замминистра Тимур пьяно коснулся меня плечом и вполголоса проговорил:
– Вы разрушители. Приехали, и давай топтать. Не жалко.
Я ревниво отстал от Светланы – к ней привязался Тимур, они снова спорили о чём-то. Услышал только: «Переезжай ко мне».
Застывшие монументы, кладбище-мемориал и бесчисленные обелиски с выбитыми золотом именами.
Светлана, одна, молча стояла на дорожке среди могил. Здесь не было её деда, она говорила, что его косточки остались где-то. Я не смел подойти к ней.
Прошли внутрь горы-вулкана, в музей. Торжественно-тихая музыка, собранные на полях экспонаты, панорама битвы вдоль поднимающейся вверх пешеходной ленты, чёткий молчаливый караул – не отображали всего страшного, что случилось здесь. Мешало стремление гордиться победой, целиком для настоящего, которое пытаются настроить на нечто патриотическое – для всех. Что это? Когда страшное отделилось и стало ореолом гордости, исключительности нации? Ненавистью к разрушителям экзистенциальной опоры?
Снова старый полёт и величье,И напыщенный дикторский текст,Вновь парад – эпохой мистичнойПеред нами, нетронут, протек.Как же это укоренилось!И как страшно – разбить тот покойВозносящего марша, хранимогоСо времён ясной веры простой.Этот крепкий орешек натурыНе разбить – до иных катастроф.Я и сам в непонятной натугеОблачён в тот бездумный покров.Что там? Наше детство летящееСамолётиком красным складным,В портах кранами, грозно звенящими,И тяжёлым покоем страны.Я думал о вселившемся в человечество безумии, и упёртых погибавших людях здесь, забывших о своей особости, в которых самоё нутро едино восстало перед насилием.
Что это было на самом деле, так страшно открывшееся дно внешне благополучной жизни? Что совершалось в теплящих живое людях, каждый шаг которых означал смерть? Чувствовали ли себя подлинным единым народом, вставшим за родину, а не только за жизнь близких? Или инстинкт загнанных в угол – умереть или победить? Или страх перед режимом, косящим огнём заградотрядов тех, кто отступал?
– Народ теперь стал другим. – Я вздрогнул от весёлого голоса Олега над ухом. – Для нас тот народ кажется уже странным, несовременным.
Гурьянов в тон ему подхватил:
– Нам, размытым в нечто частное, обособленное в своих гнёздах, готовое убежать из страны. Кому всё равно, что будет.
Светлана – она уже подошла ко мне – вспыхнула.
– Ничего не другие! Мы те же, это станет ясно, в последний день.
Возможно, эта битва – изнанка самой жизни в крайнем открытом проявлении, цена бессмертия, то, что потеряно нами. Неужели мы можем быть людьми только на краю бездны?
Что будет дальше? Наверное, померкнет эта боль победы, как померкло Куликово поле и другие, и будут новые попытки найти подлинный народ, новое бессмертие.
А родина-мать кружилась над нами в балахоне ветров, угрожая кому-то грозно летящим мечом в поднятой руке, как богиня Кали.
* * *Форум заканчивался скандально. Подготовленные программы и предложения большинством не были приняты.
– Как же так? – вдруг растерялся замминистра. – Мы же отметили недостатки, наметили верные ориентиры. Что ещё надо?
– Правды! – кричал Гурьянов, дежуря у микрофона в зале.
– Вы не можете придумать ничего нового, – поднимаясь в позе победителя, бесстрастно констатировал Олег. – Исчерпали себя. Это должно быть делом нового поколения реформаторов.
Замминистра боролся за свою должность, как за судьбу. Словно кроме карьеры ему ничего не светило – больше не умел ничего.
– Вы приезжие! Думаете, я не знаю, что подбиваете Черёмушки на противоправные действия? Вовлекли мою жену.
– Я тебе не жена, – крикнула Светлана, сидящая рядом со мной, и покраснела. Я ревниво смотрел на неё.
Олег, терпеливо выждав, когда закончится выплеск негодования, непринуждённо продолжал:
– Мы создали в Черёмушках общественный филиал антикоррупционного комитета, будем требовать ему полномочий. Круговая порука чиновников должна быть побеждена.
Снаружи за изгородью щитов омоновцев в шлемах рыцарей колыхалось море людей с плакатами. Кто-то кинул в омоновцев камень, и щиты зашевелились. Странно, люди в руках держали крышки от кастрюль. Светлана объяснила:
– Комплект посуды – защита от дубинок. Но кухонные ножи – ни-ни!
Она сказала мне:
– Завтра акция. Я должна быть с ними.
– Возьмёшь меня? – спросил Олег.
– Зачем это? Вы здесь посторонние.
Заканчивалась моя командировка. Вечером мы со Светланой подошли к её дому, с резными наличниками окон, как у других.
Встретила согнувшаяся старушка, суетливо открыла двери, поставила на стол самовар и удалилась в глубину комнат, к себе.
В комнате-гостиной было опрятно, но ощущалось пренебрежение к мелочам: стол, покрытый белой скатертью, старый диван, полка с книгами, и на стене портрет маслом – гордой моей Беатриче, написанный каким-то поклонником.
Я обнимал её на диване, и щемило сердце, словно больше не увижу.
Она говорила тихо, как будто исповедовалась:
– Многие объяснялись в любви, но всё не то. Открываюсь, и на мне сразу повисают, как грозди, пристают. Нашли податливую. Здесь мне тесно, одиноко. Задирание начальства вызывает только раздражение и злобу, а толку нет. Хотела дальше учиться, но не было возможности. Из провинции вырываются единицы. Чувствую, что-то есть во мне, но не могу выразить. Иногда вдруг сознаю, насколько далеко то, что надо постичь. Как с тобой – стыдно, что Данте не знаю. Читаю, и не понимаю иногда элементарных вещей. Откуда мне здесь было узнать? Вот если бы наставника. Так что не состоялась. Вот, послушай.
Она вынула из полки книжку стихов с вырванной обложкой, которую нашла на помойке, и прочитала:
И нирвана порой убивает.День и сад, как в грядущем, вольны.Только в одури сонного раяНет ни чтенья, ни дум, ни вины.Отдыхает нутро примитивно.Так живём мы в нашем раю —Новизны ли окраина дивная,То ль беспамятства страшный уют?Она лучше меня – всё-таки понимает, что себя не знает. А я до сих пор не знаю, что себя не понимаю.
Я улыбнулся.
– Неужели всё так плохо?
– Что ты, я счастлива! – сказала она, и засмеялась. – Правда, частично, только мгновениями, вспышками, когда отрываюсь. Например, на Волге, на утёсе Степана Разина, о котором я говорила. Такое раздолье! Как будто утонули все беды, и предчувствие счастья. Если бы так было всегда!
Вдруг она заплакала, уткнувшись в моё плечо.
– Спаси меня, мне страшно!
– Что с тобой?
Она вдруг обозлилась.
– Разве ты не понимаешь? Мне угрожают!
И вытерла слёзы.
– Моя защита Черёмушек и реки бесполезна. Вот в чём дело.
– Тебе надо уехать. Поедем со мной.
Она усмехнулась.
– А что здесь будет без меня? Олег мне тоже предлагал.
Я ревновал, спросил, не зная, зачем:
– Тебе нравится Олег?
Она подумала.
– Он интересен. Сильный мужчина.
* * *Скандал на форуме замяли, и его решения были опубликованы в материалах как утверждённые. Власть стала к нам откровенно враждебной, не давала слова. В гостинице сказали, что требуют нашего выселения. Директор агрохолдинга успокоил:
– Здесь командует наше самоуправление, не бойтесь.
Демонстрацию у Белого дома разогнали слезоточивым газом, главарей загнали в автозаки.
Моя Беатриче почему-то не вышла сопровождать меня. Вернулся домой с тяжёлым сердцем. Что с ней? Попала под раздачу на демонстрации? Мобильник не отвечал. Олег тоже исчез.
В номере я вынул из-под двери записку.
«Убирайтесь из города, дерьмократы, иначе пеняйте на себя!»
Во мне снова мелькнул детский ужас. Олег появился почему-то утром, возбуждённый рассказывал, как удалось убежать от омоновцев.
Прочитав записку, сразу испугался, начал собирать вещи.
– Ничего, мы ещё повоюем.
Я отказался уезжать с ним.
– Остаёшься ради неё?
– Ради кого?
– Той, что поскуливает под тобой, как ребёнок.
Я застыл. Что-то отваливалось от меня, только нарастала и нарастала трезвая горечь.
Вечером тоже собрался уезжать. Под дверью услышал голос.
– Это я.
Я молча собирал вещи. Там помолчали.
– Впусти. Что он тебе сказал?
Я молчал. Она плакала.
– Он силой взял. Были вместе на демонстрации. Еле ушли, страшно было. Он проводил до дому, мы выпили. Прости.
Я не знал, сколько прошло времени. Наконец, голос затих.
Что-то жестокое, животное дрожало во мне, о чём не подозревал, как у того брюзги, кто всех ненавидит. Хотелось мстить бездушному окружению, отравляющему жизнь.
Почему не пошёл с ней на демонстрацию? Где ты был? Почему не защитил? Не понял, что не она меня опекает, а я должен был отвечать за неё. Почему не могу простить? Воображение рисовало страшные картины: здорового волосатого мужика с ней наедине. Почему не набил морду Олегу? Где моя чистая окраина?
Куда делись мои убеждения, высокая скорбь? Как мы можем иметь позывы что-то изменить, ставить других в положение врагов, если внутри нас есть что-то непреодолимое, что не победить? Нашим поведением движет нечто другое, чем убеждения. Осталось только то, кем я был на самом деле. Неужели так трудно полюбить так, чтобы всех понять и простить?
Потом наступило отчаяние – чёрная дыра рока, куда человек ввергнут без надежды на избавление, я не мог найти то, что поможет выстоять перед этим роком.
В вагоне поезда я смотрел в окно на кружащиеся леса и поля, и чёрная дыра рока целебно рассасывалась в этом вечно-зелёном ожидании. Что в скорби, глубоко засевшей, как в мироздании порок, хотя земля в цветенье вешнем рождений влажных – в рай порог?
Фаворский свет
1
Как сильна гуманоидов сила луча —Одинокость вселенной, далёкой от дома.Луч спустился, и нас ослепил, не леча,Белой вспышкой в кругах цветных обездонив.Это правда? Космический голос глубинВесь громадно чуток и осторожен.Что он ищет – какой небывалой судьбы?Чем взволнован я, в космосе не отгорожен?И пришелец смутился, от нас отлетев,И в зелёное облачко вырос нетленно,И летел в карауле, храня в чистотеНеизвестную жизнь у края Вселенной.Меня ослепило. Смутно помню какие-то болевые ощущения, цветные мигания приборов, и светлые волны, которые уносили меня куда-то.
Глупейшая ситуация! Смеялся над слухами об НЛО, неужели это – то самое?
Помню оранжевый горизонт утренней зари над голубым полем, неправдоподобно огромное светило, и странное чувство, что на фантастически удалённой планете увидел дивный первозданный мир.
Очнулся на овальном столе, покрытом мягкой тканью. Голова кружилась, в груди саднил ком, больно ограничивающий дыхание. Явно покалечен. Как же они меня волокли? Может, сопротивлялся?
Никого не было. Я был накрыт невидимой сферой (ощущал лёгкую тесноту). Тело неподвижно, словно чем-то привязано, одни руки свободны. Увидел порезы и ссадины на руках. Ободранный какой-то. Белые стены – лаборатории какого-то НИИ или больницы? – то непрозрачно темнели, и на ощупь были шершавые и тёплые, словно кора берёзы, то медленно исчезали, и рука проваливалась в пустоту. Спокойно, как в больнице, немного разрежённый воздух приятный, наверное, не может навредить.
И вдруг откуда-то появились двое в светящихся комбинезонах, с большими головами в шлемах и рожками антенн.
Слегка раздваиваясь, они разговаривали, вернее, пели на неизвестном языке. Это речь была, возможно, ближе к математическому языку знаков, в которую я не мог вникнуть. Странно, что-то понимал, ибо понимание передавалось каким-то иным путём, минуя преграды языка. Может быть, внушение?
Как я слышал, открывшейся нишей сознания, разговор был примерно такой:
– Поразительно! – разглядывал меня один.
– Как он похож, и не похож на нас! – пел второй. – Наверное, всё разумное похоже!
В их восклицаниях изумление, как было бы у меня, если бы воочию увидел живого неандертальца. И в то же время снисходительность, из высокомерия высшей расы. Они словно не замечали, что со мной сделали.
Первый усмехался.
– Образец существа из примитивно обустроенной планеты.
Зачем они захватили меня? Чего хотят? Подопытным кроликом я прожил и на Земле. Неужели это конец? Я ощущал своё напряжённое тело, как оно будет расчленяться, что-то вытянут из мозга, и постепенно затихнет нервная дрожь. Как Гарри Поттер, боялся быть растерзанным чудовищами.
Второй, показавшийся мне внимательным, обратился ко мне… на русском языке.
– Не бойся, посмотрим, что ты нам несёшь.
Первый, любопытный, изучающее посмотрел на меня.
– Надо принять меры от заражения планеты.
Я забился. Они повернулись ко мне с удивлением: существо что-то понимает.
Внимательный пытался успокоить.
– Мы не хотим, чтобы ты принёс нам вирусы.
Я осмотрелся. Медицинских инструментов не было.
– Боитесь заразы из космоса?
– Мы не мистики. Никаких предубеждений к космосу. Только конкретное знание.
– Думаете, я весь набит вирусами?
Я не помнил своё прошлое, обнажилось только моё земное упорство.
– Или принимаете за террориста, задумавшего разрушить вашу планету? Я вам не поддамся.
Они заулыбались.
– До тебя тут, на столе, перебывали многие из других планет, – сказал любопытный. – Никто не годился – не было в них света.
– Какого света? И куда вы их?
– В отходы.
Первый был бесстрастен. Издевается? Я приготовился ко всему, решив бороться до конца.
Они молча изучали какие-то изображения, висящие в пространстве передо мной, словно вынутые из телевизора.
– Как зовут вашу планету?
Они переглянулись.
– Скажем, Ио.
«Не та ли, что спутник Юпитера?» – вдруг выплыло из сознания.
– Нет, не Юпитера. Из другой галактики.
Угадали мои мысли!
– А вас?
Наконец, они сняли шлемы, наверное, убедились в отсутствии вирусов. И уставились огромными синими, как озеро Тартар, глазами, слегка раскосыми, как у даунов. Совсем не зелёные уродцы с развесистыми ушами и глазами лемуров, как описывают инопланетян, – извращённое представление непонятного. Только сзади, около ушей торчали крошечные антенны, не портящие впечатления. Они казались печальными.
Внимательный, худой, со страдальческим взглядом, кивнул на любопытного.
– Ты можешь называть его… Муса.
Неподвижное круглое лицо Мусы, смуглое и гладкое, не выражало ничего.
– Ну, а его… Иса, – показал пальцем на внимательного Муса.
Вошла безволосая девушка с удлинённым голым затылком, как у Нефертити. Меня ударило, как током: богиня! Такие же огромные, но зелёные печальные глаза и слегка вывернутые, опасно раскрытые пельмени губ. Она напоминала кукольно совершенную девушку из одного мультфильма, привидевшуюся его создателю словно в самом счастливом сне. В то же время в ней было что-то недоступное, исключающее мужские заигрывания.
Меня освободили, только на голове оставалась невидимая сфера, проводов не было видно.
Не знаю, сколько прошло времени. Здесь не было часов – аборигены, наверное, определяют время как-то иначе.
Нефертити поднесла мензурку с каким-то гелем, дала «коммуникативные» таблетки. Я подозрительно нюхал. Она улыбалась, наверное, моё свойство – извечное недоверие к Чужому – её забавляло.
Моё тело, мешавшее пробиться в исцеляющие состояния, стало невесомым, и скоро я ощутил странную лёгкость, готовый взлететь, и удесятерялись силы и энергия. И вдруг ярко замелькали обрывки моего прошлого.
Мои исследователи смотрели неподвижно гипнотическим взглядом больших блестящих глаз, словно проникая внутрь. Чего они хотели?
На незримых экранах передо мной появлялись картины Земли. И… моего далёкого существования, о чём прочно забыл.