Тяжелый свет Куртейна. Желтый
– Ты в мою жизнь как раз вполне помещаешься, – невольно улыбнулся Тони Куртейн. – Причем именно потому, что хорошо меня понимаешь. В моем положении понимающий собеседник – великая роскошь. А я – сибарит. А дело… ну, слушай, а то сам не знаешь, какое у меня к тебе может быть дело. Вечно одно и то же: расспросить о твоей работе. Как уже трижды расспрашивал. И еще сколько раз поймаю, столько и расспрошу.
– Ловить не придется, – в тон ему ответил Альгирдас. – Сам буду к тебе ходить, как на пляж, со своим полотенцем. Ты, как внезапно выяснилось, выгодное знакомство. У тебя море всегда прямо за окном. Только не уверен, что тебе от меня будет хоть какая-то польза. У меня нет никаких новостей. С лета ничего принципиально не изменилось. Я имею в виду, сны про желтый свет Маяка все такие же страшные, как стали в июле или когда там у вас с напарником самое веселье началось… Для тебя это, как я понимаю, хорошая новость. Ну и для нас с ребятами тоже вполне ничего. На этом участке патрульным работы почти не осталось. Больше не надо сновидцев от Маяка гонять. Сами не идут. Что, конечно, для меня совершенно удивительно, никак не привыкну. Раньше приходилось их натурально силой оттаскивать, как ночные мотыльки летели на гибельный желтый свет. Как минимум раз в месяц кто-нибудь да появлялся, а быть наготове приходилось всегда. А теперь – спасибо, не надо нам вашего желтого света, сами смотрите этот свой волшебный сон. Страшный ты, оказывается, человек, Тони Куртейн!
– Ну, кстати, да. Уж что-что, а пугать я точно умею. В детстве такие страшные сказки иногда на ходу сочинял, что до конца истории почти никто на чердаке не досиживал; правда, потом возвращались и просили еще, – невесело усмехнулся тот. Помолчал и добавил: – Этот лживый, предательский желтый свет Маяка, который снится заблудившимся на Другой Стороне, самая горькая боль моей жизни – с тех пор, как я о нем узнал. То есть, еще задолго до того, как Эдо сгинул. Специально это тебе говорю, а то думаешь небось, только из-за него и стараюсь, других бы спасать не стал.
Альгирдас отрицательно помотал головой, хотя, положа руку на сердце, именно так и думал. Все вокруг примерно так думали. Может, и правда, зря.
– Эдо – это, конечно, моя большая беда, – сказал Тони Куртейн. – Если он никогда не вернется домой, я, наверное, даже после смерти себя не прощу. Так и буду вечно скитаться бездомным духом по ту сторону жизни и есть себя поедом, пока до полного небытия не доем. Он же, можно сказать, с моей подачи сгинул на Другой Стороне. Конечно, не потому, что я подкинул ему идею, как можно интересно провести выходные. Наоборот, с излишним энтузиазмом расписывал тамошние опасности, о которых никто думать не хочет, пока сам не вляпается. Увлекся, как это со мной бывает, кучу неприятных вещей ему наговорил. А Эдо – ну, ты же сам, наверное, помнишь, каким он был – решил победить всех сразу, одним красивым ударом. Другую Сторону, тьму забвения, тайный страх перед ней в своем сердце и меня, скучного дурака. Доказать личным примером, что главное в любых обстоятельствах – оставаться веселым и храбрым, любопытным искателем приключений, и тогда обе реальности покорно лягут к твоим ногам: лепи из нас, дорогой, что пожелаешь. А что забвение камня на камне не оставит от веселья и храбрости, отберет все опоры, бросит тебя одного с затуманенным разумом, как беспомощного младенца посреди морока чужой жизни, и близко не похожей на книжные приключения, он, конечно, в расчет принимать не стал. Решил, его это не касается. Только всех остальных.
Альгирдас молча кивнул – что тут скажешь. Трудно о таких вещах говорить.
Тони Куртейн подлил себе вина, но пить не стал, поставил кружку на стол, отвернулся и, похоже, сразу о ней забыл.
– Я потому и вспылил тогда, что с первого дня работы на Маяке – ну, то есть с тех пор, как узнал все, о чем по инструкции знать положено – всем сердцем горюю о тех, кто сдуру покинул пределы пограничного города и обрек себя на забвение. Не понимаю, как на такое можно решиться в здравом уме. А еще больше – о тех несчастных, кого во сне приманил теплый желтый свет забытого дома и лишил последней надежды не только вернуться, но хотя бы однажды во сне, или в пьяном тумане, или в горьком бреду безумия вспомнить себя, потому что вспоминать стало не о ком. И искать больше некого, хоть обыщись. Жуткая штука этот наш желтый свет. И бесконечно подлая. Не понимаю, как такое вообще возможно. В чем тут ошибка? И чья? Древнего хромого жреца с двумя лицами, ставшего, согласно преданиям, первым смотрителем первого Маяка? Одного из его преемников? Творца Вселенной, который вообще не факт, что хоть где-нибудь есть? Или лично моя – что сдуру родился в мире, где все настолько нелепо устроено? Твердо знаю только одно: так не должно быть. Мой Маяк нужен, чтобы приводить домой заблудившихся странников. Уж точно не для того, чтобы окончательно их губить.
– Баланс, – неохотно сказал Альгирдас. – Вселенная за каким-то бесом все время к нему стремится. Все должно быть уравновешено, любой ценой. Поэтому, в частности, у всякой реальности непременно есть изнанка, у всякого человека – тайный двойник, у всякого доброго дела, вроде твоего Маяка – гибельная подкладка. А всякое безусловное зло, говорят, способно в любой момент обернуться великим благом, хотя кто угодно свихнется, пытаясь вообразить, каким.
– Все, кого ни спроси, твердят про этот чертов баланс, – вздохнул Тони Куртейн. – А я, знаешь, иногда думаю, да хрен бы с ним, с балансом, который якобы любит Вселенная. Она-то, может, и любит, кто ее знает. Просто дело не в этом. А в том, что очень уж жадное, хищное и жестокое место наша Другая Сторона. Гораздо страшней, чем мы о ней думаем, я это имею в виду. Каких только ловушек не изобретает, чтобы захапать себе рожденного за ее пределами, подержать, поиграться, натешиться, а когда надоест, убить, накормить свою страшную темную смерть редким экзотическим кормом, не положенным ей по праву. На этом месте у меня язык так и чешется сказать: «Просто вообще никому из наших не надо туда ходить, слишком велик риск заплатить за эти прогулки непомерно высокую цену», – но это, конечно, глупости, я и сам понимаю. Запреты еще никогда никого не спасали от бед, а только множили их… Ладно. От моих рассуждений ничего само не исправится. Спасибо тебе за новости, я рад, что желтый свет Маяка стал откровенно страшным, и люди во сне от него шарахаются. Всегда об этом мечтал, да не знал, как устроить. А оказалось, ничего специально делать не надо. Достаточно просто хотеть этого с такой страстью, что на все остальные желания, чувства, радости, и что там еще положено живому человеку, уже не хватает сил… Ай, не слушай меня, заврался. Что я умею, так это себя накрутить. Хватает, конечно. Не всегда, но почти всегда.
– Ты устал, – не спросил, утвердительно сказал Альгирдас.
– Да тоже черт его знает, – пожал плечами Тони Куртейн. – Вот прямо сейчас – да, устал. Но еще прошлой ночью скакал, не чуя земли под ногами, так разогнался, что дома сидеть не мог, полгорода обошел, как трамвай, по рельсам, только что на стыках не дребезжал. И еще, верь мне, буду скакать. А что трудно – ну, елки. Работа есть работа. Так не бывает, чтобы все всегда давалось легко. Ты мне еще вот что скажи… – и умолк, не закончив фразу.
Альгирдас нетерпеливо поднял бровь:
– Сказать тебе – что?
– Я знаю, что ваши патрули действуют только на территории пограничного города, то есть нашей Другой Стороны. Но не совсем понимаю, что именно это означает: что вам подконтрольны сновидения людей, уснувших на данной территории, или всех тех, для кого она стала местом действия сна? Иными словами, если человек уснул в каком-то другом городе и увидел во сне желтый свет Маяка…
– Да, я понял. В этом случае мы, к сожалению, ничего сделать не сможем. В сновидениях мы не выходим за пределы своей территории. А желтый свет Маяка настигает людей в тех местах, где они спят. В точности, как наяву синий, который с лета стали видеть в других городах.
– То есть спящие за пределами пограничного города остаются без защиты патрульных? – нахмурился Тони Куртейн. – Этого я и боялся. Так боялся, что даже не решался тебя расспросить. Но сегодня подумал: ладно, какого черта. Факты не перестанут быть фактами только потому, что в моем сердце жива надежда на более оптимистическую картину. Поэтому надо знать, как на самом деле обстоят дела.
– Но твоя-то защита где угодно работает, – заметил Альгирдас. – Желтый свет Маяка теперь везде страшный свет, на который никто идти не захочет.
– Бывают очень храбрые люди. Которые даже во сне способны действовать, невзирая на страх.
– Стефан, начальник Граничной полиции Другой Стороны, говорит, жизнь там устроена так, что сильные, храбрые люди даже до совершеннолетия не доживали бы, если бы не были фантастически удачливы. Он считает, что незаурядной храбрости часто сопутствует незаурядная же удача. Так, по его словам, проявляется высшая справедливость Вселенной; собственно, все тот же баланс, о котором тебе слушать тошно.
– Ничего, как-нибудь потерплю, – усмехнулся Тони Куртейн. – Хрен с ним, с балансом. Пусть будет, если уж Вселенной приспичило. Особенно, если он проявляется именно так.
Люси
Подумала: смеркается, надо бы включить лампу, но вместо этого встала, отложила в сторону кофту с непришитыми пуговицами, на середине, так и не выяснив, кто чей любовник и кто убийца, остановила кино, оделась, вышла из дома и пошла. Причем без каких-то драматических мыслей, вроде «сейчас или никогда». Сейчас, или завтра, или когда-нибудь потом, рано или поздно, так или иначе, однажды я приду туда наяву, – думала Люси, сворачивая на улицу Бокшто.
Просто не надо бояться обломов и неудач, – думала Люси. – А наоборот, заглядывать в этот чертов двор каждый день, по расписанию, как на работу. Уж точно не обходить его десятой дорогой, чтобы, не дай боже, не убедиться, не увидеть собственными глазами, что наяву там все совсем не так, как в моих замечательных снах. Вот уж правда, было бы, о чем беспокоиться. Заранее ясно, что наяву все всегда совершенно точно не так. Это давно не новость, с тех пор, как ревела в четыре года, не обнаружив в спальне приснившегося серого щенка. И тогда же, наревевшись всласть, поняла, сама себе объяснила таким специальным взрослым внутренним голосом, что в этом в общем нет ничего страшного: некоторые вещи существуют только во сне, как печка – только в доме деда и бабки, в родительскую квартиру ее не утащишь. А оттуда нельзя забрать с собой любимое кресло и подаренный папой на день рождения самодельный кукольный дворец. Но это не означает, что где-то хуже, а где-то лучше. Просто по-разному. И очень здорово, что можно жить по очереди то там, то там.
А что некоторые сны сбываются, вернее, овеществляются, продолжаются наяву, как однажды оказался прекрасной, хоть и жуткой на первых порах, с непривычки правдой трамвай, увозящий своих пассажиров на Эту Сторону, зыбкую городскую изнанку, где быть человеком по умолчанию радостно и легко – так это просто щедрый подарок, всегда желанный, но никем заранее не обещанный, его нельзя ни выпросить, ни заслужить. Иногда сам приходит в руки, и это огромная радость, лучшее, что вообще может случиться. Но глупо впадать в отчаяние всякий раз, когда подарка не принесли, – вот о чем думала Люси, пока шла по улице Бокшто к воротам, ведущим во двор, куда столько раз заходила во сне, что наяву стала обходить его стороной – просто для равновесия. Ну и чтобы лишний раз не убеждаться, не видеть своими глазами, что никакого чудесного, лучшего в мире кафе там на самом деле нет. Потому что разумные рассуждения дело хорошее, но кроме головы есть еще и сердце. А с ним поди договорись.
Сколько раз говорила себе: надо, обязательно надо почаще туда заходить, потому что пока не придешь к невидимому порогу, не узнаешь, откроются для тебе наяву двери Тониного кафе, где во сне ты уже который год любимая гостья, или там по-прежнему ничего нет, только старый заброшенный дом ехидно ухмыляется заколоченной дверью, щурится слепыми, темными окнами: извини, девочка-девочка, Черная Рука занята другими делами, не придет сегодня по твою душу, велела кланяться, передавала привет.
Говорила, но никак не решалась перейти от слов к делу. Вроде бы считала себя храброй; собственно, и была храброй, без железных нервов нормальному человеческому человеку совершенно нечего делать на Этой Стороне, но тут почему-то робела. Нашла коса на камень, что называется. Очень уж ей нравилось это кафе и компания, которая там собирается, очень хотела однажды прийти туда наяву, очень боялась, что наяву ее там не примут. Обидно было бы обнаружить, что именно в этом вопросе ты не Та Самая Люси, бесстрашно пересекающая границы между реальностями, какой иногда, чего уж там, в блеске и славе предстаешь перед собой в собственной же голове, а обычная незадачливая мечтательница. Такая, как все.
На самом деле даже смешно – было бы, если бы о ком-то другом узнала, что он из-за такой ерунды боится отправиться на поиски каких-нибудь удивительных штук. А тут – сама. Дедушка Жюль в подобных случаях говорил: никогда не знаешь, что за дурь тайком свила гнездо в твоей светлой голове и каких она там может высидеть дуренят.
Но дуренята, надо думать, за лето выросли, выпорхнули из гнезда и улетели на юг; по крайней мере, в сумерках Люси встала, бросив кино и шитье, оделась и отправилась на улицу Бокшто. Плевать, получится, не получится, откроются передо мной невидимые двери, или даже мельком не примстится ничего путного. Важно вообще не это. Важно быть человеком, который сделал, что мог, – думала Люси. – И продолжает пробовать, если не вышло. Не разочаровывается, не ноет, не оплакивает несбывшиеся фантазии, а просто снова встает и идет, спокойно и деловито, потому что так надо. Вот надо, и все.
Когда Люси спокойно и деловито входила во двор десятого дома по улице Бокшто, сердце ее не колотилось о ребра, а размеренно билось, семьдесят ударов в минуту, как всегда. И земля не уходила из-под ног, и взгляд не туманился. Что, впрочем, не помешало спокойной и деловитой Люси спокойно и деловито налететь на какого-то прохожего, спокойно и деловито сбив его с ног.
Ну, то есть нет, не настолько трагично, на землю рухнул не сам прохожий, а только пакеты, которые он нес. И Люси тоже немножко рухнула, но не на землю, а прямо в объятия незнакомца, рассудив с присущей ей девичьей мудростью – если уж руки освободились, лови меня!
Ну и он поймал, такой молодец. И рассмеялся. Люси высоко ценила людей, которые реагируют на неприятные неожиданности искренним смехом. Таких на самом деле очень мало на свете, буквально на пальцах можно пересчитать.
– Вы – мой сегодняшний улов, – объявил незнакомец. – Но уху из вас, ладно, варить не стану. Отпущу на волю, как мелкую рыбку, предварительно накормив. Вы же ко мне идете? Хорошо, что сейчас пришли, а не раньше. У меня сливки внезапно закончились, и картошки осталось всего кило полтора, пришлось все бросить и срочно бежать в магазин.
– Извините, – наконец сказала Люси. – Это я только с виду мелкая рыбка, а на самом деле адский неуклюжий медведь из ада, посланный самим Люцифером специально, чтобы причинять зло ни в чем не повинным людям… Ой, мамочки. Ой!
Первое «ой» и сопровождающие его «мамочки» означали, что до Люси постепенно начал доходить смысл услышанного. А второе «ой», которое с восклицательным знаком, что она наконец-то его узнала. Темноглазый блондин, здоровенный, как настоящий адский медведь, куда уж ей, самозванке, это и есть Тони, хозяин и по совместительству повар кафе ее мечты, в смысле, сладких полуночных грез. Это конечно надо уметь – собственное сновидение наяву чуть с ног не сбить.
– Какая же я везучая, – наконец сказала она.
– Есть такое дело, – подтвердил Тони. – За все это время вы – вторая, с кем я вот так вот случайно столкнулся во дворе. Причем первым был сам Стефан, шеф Граничной полиции; ну уж он-то, не сомневайтесь, и без моего сопровождения в кафе распрекрасно зашел бы. Просто Стефан такой человек, ему нравится некоторая избыточность, в том числе, избыточные чудесные совпадения. И он, понятно, ни в чем себе не отказывает. Как сейчас принято говорить: «потому что могу». Идемте. Чего мы стоим?
Одной рукой он продолжал придерживать Люси, другой ловко подобрал с земли свои многочисленные пакеты. Подмигнул:
– У меня офигенная интуиция, как знал, что яйца сегодня лучше не покупать.
И не давая опомниться, увлек ее за собой вглубь двора, к тому самому заветному дому, который выглядел сейчас как обычно, то есть, как всегда выглядел наяву: старый, добротный кирпичный дом, с плотно закрытыми темными окнами и полустертыми граффити на стенах. Но и вывеска из сновидений – чистая белая доска без единого слова, или хотя бы рисунка – тоже была на месте. И такой же белый фонарь над дверью, который на Люсиной памяти никогда не светил, но сейчас вдруг мелко суетливо замигал, явно обещая разгореться.
На пороге Тони отпустил ее руку. Неожиданно строгим тоном, как инструктор по какому-нибудь экстремальному спорту, сказал:
– Я сейчас войду первым. И включу свет. А вы заходите следом. Не беспокойтесь, если ничего не получится, я за вами вернусь. Но что-то мне подсказывает, что никаких проблем у вас не возникнет. Видимо, все та же самая интуиция, которая велела сегодня обойтись без яиц. Просто вам же будет лучше, если сами войдете. Я имею в виду, этот опыт придаст вам уверенности и наверняка не раз пригодится потом.
Люси не успела кивнуть, как Тони куда-то исчез. Во сне такое – обычное дело, но наяву все-таки перебор. Даже на Этой Стороне люди вот так запросто не исчезают. По крайней мере, при ней никто никогда не исчезал.
Стояла, как последняя дура у запертой двери, под мигающим фонарем, спрашивала себя: что это вообще было? И почему оно так быстро прошло? Но в это время дверь распахнулась перед ее носом, так стремительно, что Люси невольно отшатнулась. Но тут же взяла себя в руки и вошла в кафе.
Замерла на пороге, вдохнула аромат кофе, горячего хлеба, пряностей и чего-то упоительно жареного, возможно, просто картошки с амброзией или божественной сомы с луком, поди вот так сразу пойми. Недоверчиво огляделась – окна плотно зашторены, лампы пригашены, кроме них с Тони в помещении никого нет, и от столь вызывающей пустоты прежде всегда людного места в воздухе повисло что-то подозрительно похожее на саспенс, которого и в помине не было в ее сладких снах про это кафе. Ну хоть тревожная музыка не звучит, и на том спасибо. Зато у Тони приветливая улыбка до ушей, в руках тарелка и поварешка, а на плите стоит здоровенная кастрюля, и булькает столь прельстительно, что никто от нее не уйдет в здравом уме.
– Испугались? – сочувственно спросил Тони. – Ничего, не берите в голову. Почти со всеми такое бывает, когда впервые приходят сюда наяву. Вроде бы трансформация материи так действует на неподготовленных людей. Но вы-то, по идее, давно должны были привыкнуть к подобным вещам, бегая между Этой и Другой Стороной.
Люси вздохнула, мысленно перекрестилась, чего прежде не делала никогда, и решительно пошла к барной стойке. Потрогала оказавшийся на ее пути стул – надо же, совершенно как настоящий. Сказала:
– Вы гораздо хуже трамваев Этой Стороны. Трамвай так, знаете, медленно, вкрадчиво, понемножку приближается издалека, деликатно позвякивая на ходу, пока доедет до остановки, поневоле успеешь привыкнуть к мысли, что он здесь ездил всегда. А вы – бац! – и есть. А потом бац! – и нет. И вдруг опять – бац! – и есть.
– Бац! – с удовольствием повторил Тони. – Да, «бац, и есть» – это в точку. Это – правда про нас.
С этими словами он достал из кармана маленькое зеленое яблоко и положил его на барную стойку; Люси невольно улыбнулась, увидев, что в яблоко вставлены такие же зеленые, как его кожура, кукольные глаза. Сказал:
– Нашел по дороге из магазина. Так и знал, что к добру, но не мог придумать, к какому именно. А теперь понятно, к какому: вы сюда пришли. Будет теперь работать здесь талисманом, облегчающим путь наяву хорошим гостям.
– Вообще-то я планировал открыть здесь пиццерию, – признался Тони, подливая в Люсину тарелку горячего острого томатного супа, в такую собачью погоду самое то. – Самую обыкновенную пиццерию, я имею в виду. Маленькую, хорошую, с очень коротким меню, ради которого клиенты, прочухав, что здесь творится, в очередь будут записываться.
– И ведь записывались бы, – поддакнула Люси, насколько это было возможно с набитым ртом. И к супу, и к самому Тони она сейчас испытывала необычно сильное чувство, подозрительно похожее на религиозный фанатизм.
– Я очень хорошо все продумал и распланировал, до сих пор горжусь. Собирался работать всего четыре дня в неделю, с четверга по воскресенье и только по вечерам, чтобы работа подольше оставалась удовольствием, и никого не пришлось нанимать, кроме, может быть, посудомойки, если дела хорошо пойдут. А если плохо, так и мыть особо нечего. Фатально прогореть не боялся, потому что аренду платить не надо, это помещение я когда-то купил, получив свою часть дедовского наследства; думал, под мастерскую, а потом внезапно решил попробовать что-нибудь замутить, если уж все так удачно сложилось. А получилось – ну, сами видите что.
– Оно само, что ли, получилось? – недоверчиво переспросила Люси. – Без вашего участия?
– Не поверите, но практически без моего. Оказалось, главное – правильно выбрать, кому заказать дизайн интерьера. Напрасно смеетесь, именно так все и было. Я позвал оформлять пиццерию старого друга; он к тому времени, по общему мнению, совершенно съехал с катушек, уволился с хорошей работы и заперся в своем доме с полным погребом самогона и парой тысяч якобы гениальных, но пока не нарисованных картин. Однако ко мне он порой заходил и выглядел вполне ничего – трезвый, веселый, а что одет, как бродяга, все время на взводе и часто говорит невпопад, обычное дело, скорее даже хороший признак: похоже, и правда снова начал рисовать. Только с деньгами у него явно было не очень; по крайней мере, так мне тогда показалось со стороны. И я решил помочь, предложить работу, в которой он когда-то был супер-профи. Ну, в общем да, можно сказать, помог. Он потом признался, что давно хотел попробовать внести в какое-нибудь замкнутое пространство принципиально невозможные для этой реальности изменения и посмотреть, что из этого выйдет. И тут я со своей пиццерией: приходи, делай, что хочешь. Справедливости ради, он меня трижды, как в сказках положено, переспросил: «Точно можно делать, что захочу?» И я такой хозяйственный парень: «Лишь бы остаться в рамках бюджета». Ну, что-что, а это условие он выполнил, спасибо ему. Выгодное получилось предприятие, всех моих затрат здесь – только покупка плиты, еще до начала великой стройки. Все остальное как-то само постепенно образовалось. Я не спрашивал, что откуда взялось: поначалу было, прямо скажем, не до того, потому что вместе с помещением сам так трансформировался – мама не горюй. А потом, пообвыкшись, понял, что ответа на этот вопрос он тоже не знает. А всякую смешную ерунду, которая ничего толком не объясняет, я и сам сочинять могу.
– Принципиально невозможные изменения, – задумчиво повторила Люси, отодвигая пустую тарелку. – Да уж, внес так внес. А это тот самый ваш друг, который… – она замолчала, не в силах подобрать подходящее определение, и непроизвольно скорчила такую потешную и одновременно зверскую рожу, что Тони прыснул от смеха:
– Точно! Он.
– Я их однажды встретила – его и второго, который все время во что-нибудь превращается. Не во сне, как раньше, а наяву. Собственно, этим летом. Странная была встреча. И впечатление от нее тоже странное. Они, с одной стороны, невероятно милые, вели себя, как будто мы уже давно близкие друзья. А с другой, все равно жуткие. Не знаю почему.
– Ну так это что-то вроде порога моего кафе, переступая который хочешь не хочешь, а изменяешься, и многих с непривычки охватывает страх, – объяснил Тони. – Эти двое – тот еще порог. Даже переступать не надо, сам через себя тобой переступит. И от этого все изменится. Не на время, как для моих клиентов, а навсегда.
– Вот ведь черт, – вздохнула Люси. – Похоже на то. Я ведь столько баек для экскурсантов про городских духов-хранителей придумала, что понемногу начала ощущать себя чуть ли не их автором, а самого главного так и не поняла, пока вы не сказали… Слушайте, а они правда – духи нашего города? Правильно так говорить?
Тони пожал плечами:
– Так это смотря кого и по каким признакам «духами» называть. Меня, например, тоже можно. И ребят из Граничной полиции. И, собственно, вас. Мне рассказывали, как вы ловко разыскиваете людей, случайно провалившихся на изнанку, а потом выводите их домой какими-то хитрыми проходными дворами прежде, чем превратятся в тени самих себя, которые исчезают с рассветом. И некоторым потом наверняка кажется, что их вытащил из ловушки, спас от неизвестной беды какой-то специальный полезный непостижимый городской дух.