– Пётр. Я ищу княжича. Где он?
– Ну, так здесь его, как видишь, нет. Загляни в шатёр. Наша брага для младого княжича, оказалась слишком крепкой.
Всеволод заметил, с каким презрением Калыга назвал Петра княжичем, но пропустил это мимо ушей. Бояре, как и их потомство, всегда недолюбливали Ярополка за крутой нрав, за несговорчивость и отсутствие стремления потакать их желаниям. И нелюбовь эта априори перекочевала на его сына. Пусть барчата кланялись и лебезили перед юношей, но за спиной скалили зубы подобно загнанным в угол бирюкам. Вот только юный княжич, похоже, этого не замечал. Однако Всеволод был уверен, Пётр со временем сам поймёт, где искать настоящих друзей. Людей, на которых можно положиться. Тех, кто говорит правду в глаза, даже зная, что она может не понравиться. Тех, кто прикрывает в бою спину, а не пытается воткнуть в неё кинжал. Он должен будет научиться, как его отец, ставить эту зарвавшуюся, избалованную свору на своё место. И когда этот момент настанет, в чём Всеволод не сомневался, он хотел бы оказаться в первых рядах зрителей, да что там, он бы самолично подавал розги для экзекуции дворян. А пока… Пока воевода заглянул за откинутый полог шатра.
Внутри было темно и душно. Всеволоду пришлось немного постоять, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку. Когда тени стали приобретать чёткие края, он разглядел юношу, лежащего на войлочной попоне, кинутой поверх лежанки из сосновых веток. Измятый, скомканный кафтан торчал у него из-под головы, а на ногах всё ещё были измазанные грязью, потерявшие весь свой лоск сафьяновые сапоги. Всеволод присел рядом и с беспокойством посмотрел на Петра, сопящего с полуоткрытым ртом. Как же князь был юн. Совсем мальчишка. Глупый мальчишка, давший ослепить себя лоску фривольной жизни опричников. Впрочем, Всеволод не мог его в этом винить, да и не хотел. Он сам в отрочестве мечтал о весёлой, полной приключений жизни, о славе, признании и подвигах. Мечты эти, неизменный атрибут юности, обратились в пепел, истаяли горьким дымом, изошли смрадом разлагающихся тел во время нашествия Орды. Чаша, полная отвара боли, лишений и смертей, была испита им до дна. Подобной доли воевода не желал никому, а в особенности сыну Ярополка, который вырос у него на глазах.
Вздохнув, окольничий принялся стягивать с княжича сапоги. Пётр что-то неразборчиво пробормотал, дыхнул перегаром и затих. Заботливо накрыв его попоной, Всеволод вышел из шатра.
Когда воевода вернулся в лагерь, поставленный дружиной, на земле царила ночь. Звёзды усеяли небосвод мелким, тревожно мерцающим крошевом. Из-за горизонта, вспучивая серые ленты облаков, медленно выплывала луна. Её призрачный свет просачивался сквозь рубленые, неровные многоугольники окошек, образованных сплетением ветвей, и одевал лес в серебряные доспехи. Где-то в глубине чащи настойчиво и нудно ухал филин. Уставшие за день перехода кметы разошлись по палаткам, предавшись тяжёлому сну измотанных людей. Гулявший накануне слабый ветер стих вместе с шелестом листвы и скрипом веток. Лагерь словно вымер, погрузившись в тишину, нарушаемую лишь тихой перекличкой караульных да стрёкотом сверчков. К удивлению воеводы он оказался не единственным человеком, которому не спалось. У заглублённого в землю пепелища сидела одинокая сгорбленная фигура. Худое лицо с взлохмаченной, нечёсаной бородой подсвечивали алые всполохи догорающих углей.
– Что, Кузьма, сон не идёт?
Сидящий у костра мужик вытянул шею, испуганно озираясь. Палочка, которой он ворошил угли, выпала из рук, подняв в воздух несколько оранжево-жёлтых, тут же погасших искр.
– Да не пугайся ты так, чай не леший за тобой явился, – улыбнулся Всеволод.
– Простите, энто, не признал вас, значит, сразу. Тёмно тутоти… Ну и правда ваша… не уснуть.
– Пошто ж так?
– Душа болит, – Кузьма замолчал, поднял палочку и снова принялся тыкать ей в костёр, тревожа тлеющие остовы сосновых веток. Дымок, идущий от огня, пах смолой и горечавкой. Спутанные, обгорелые стебли травы образовали на границе пепла и выжженной земли неровный круг. Казалось, он состоит из букв какого-то неизвестного, чудного алфавита.
– За своих переживаешь? – догадался Всеволод.
– А как не переживать? За жену, за дочерей… Их у меня… таво, двое значит. Прям бабья артель какая-то. Одна спесивица на выданье ужо, да и вторая на подходе. Как начнуть вместе с матерью донимать, так хошь в лес-то и сбегай. Заели словно блохи, а всё ж родная кровь. Скучаю по ним… и боюсь… Когда с деревни к вам в Марь-город подавался, Скверность ужо под самый частокол подступать стала. С тех пор минула седьмица. Что за это время приключилось? Неведомо. А моя хатка с краю, у самого частокола притулилась. Оттого-то и не сплю…
– Честно говоря, никто так и не понял, что за напасть такая вас преследует, – усаживаясь рядом, промолвил воевода, – расскажи о ней подробней что ли, раз уж всё одно не спится.
Кузьма скривился, и его лицо, резко очерченное тенями, превратилось в гротескную маску злого скомороха. Отвернувшись, мужик сплюнул.
– Скверность, она и есть Скверность, что тут говорить. Порчею по лесу, по зверью идеть как… как Скверность! Ночами слышно как она рыщет по болоту. Ну а коль не повезёт, заявится во мраке и загрызёт у кого-нибудь скотину на подворье. Случалось и людей, кто впотьмах один в болото с дуру пер… того… эт самое… драла. Неровен час, глядишь и по дворам пойдёт, прям в избах живота лишать станет.
– Так Скверна приходит к вам только по ночам?
– Угум. Всегда во тьме кромешной.
– А днём где бестия хоронится?
– Где хоронится… а шут его знает. Где-то в топях, рядом со Горшной скорбницей, потому как там её ростков более всего. Но мы туда боле не ходим. Страшно.
– Неужель настолько? Как хоть выглядит она? Больше зубра? Похожа на шишигу? Али змея? Может быть, сродни паучьему племени?
Карась смущённо дёрнул плечами.
– Незнамо того мне, поелику мы толком и не видели заразу. Разве токма то, что она после себя от зверья и горемык приблудных оставляла… – Карась, неуютно кутаясь в накинутый поверх азяма кожушок, боязливо поглядел по сторонам и продолжил тихо, приглушённо:
– О-о-х, и насмотрелся я останков её… трапез… Вдосталь… Век не забуду, как вспомню, так коленки до сих пор дрожью прошибаеть…
– Что ж вы раньше-то за помощью не послали. Ежели всё так плохо?
Кузьма, нахохлившись, молчал. Сломав о колено палочку, болотник бросил две щепы в костёр. Виновато взглянув на воеводу из-под вяленки, смущённо крякнул.
– Такить… не всем у нас в Логу по нраву княжье право. Кое-кто считает, что уж лучше Скверность, чем княжеский батог… Не все согласные были помочи в Марь-городе просить. Были и такие, кто претил мне ходить-то за подмогой, но я всё равно пошел. Куды деватися…
– Похоже, эти кое-кто пользуются в вашей деревне влиянием и властью, раз могут налагать подобные запреты.
– Он-то может, недаром войт…– невесело, с горечью подтвердил Карась, – говорит, мол, целый год трудимся, не поднимая головы, спину на подсеках гнём. Еле-еле концы с концами сводим. Ситного хлеба отродясь не ели, перебиваемся лебедой, ягодой и краюхами с обсевка, да разве ж это кого-нито волнует? Хош не хош, а тягло в Марь-город подавай. Да обязательно пушниной, мёдом и зерном… А где ж их взять-то? Одно спасает – далеко мы. В чаще. Не каждый мытарь дорогу-то к нам находит. Говорил, коли пойдём с челобитной в город, тута о нас и вспомнят, мол, разорят… Вот только не бывал наш войт в глубине болот, не видал того что я… Иначе по другому пел бы.
– А ты сам как считаешь? Зачем, по-твоему, я два десятка человек в Барсучий лог веду?
Кузьма отвернулся от огня и перевёл взгляд на воеводу. Смотрел долго, испытующе с потаённой болью и… надеждой. Наконец сказал:
– Не знаю я. Но думаю уж лучше последнюю рубаху с хребта отдати, чем в сырой землице гнить… К тому же, внемлял я слухам о тебе, воевода. Народ гуторит, что, мол, справедлив ты, хоша и суров. И всё тебе едино барин пред тобою иль холоп, к кажному одинаково снесёшься.
Теперь настала очередь замолчать Всеволоду. Окольничий задумался, потирая лоб и хмуря брови, наконец проворчал:
– Преувеличивает люд. Разница между паробком и боярином была, есть и будет. Таков порядок мироздания. Но ты не переживай, Кузьма, не будем мы вас грабить. Не было на то указа, да и не могло быть. Не стали б мы последнее с зареченцев сдирать. Напраслину твой войт на Ярополка взводит. Знаю я князя. Не такой он.
– И о нём люди разное болтают… – уклончиво, пряча глаза, протянул Карась. Затем раззявив рот, в котором не хватало нескольких зубов, смачно зевнул. Часто заморгал, сгоняя с глаз выступившие слёзы.
– Иди-ка ты спать, человече. Неча ночь у кострища коротать. Тебе завтра дружину сквозь пущу вести, потому как кроме тебя никто дороги до Барсучьего лога не знает, а кимарящий на ходу проводник нам не нужен. Станется, заведёшь отряд в трясину.
– Не усну я… – запротестовал было зареченец, но окольничий его строго перебил.
– Иди-иди. Заберёшься под овчину, согреешься и сам не заметишь, как сон сморит.
– Я б лучшее… того… из нутра погрелся… выпить бы… – плаксиво пробормотал мужик.
– И думать не смей. Аль забыл мои слова? Чтобы свеж и бодр был. Не хватает нам ещё по тутошним борам за хмельным болотником плутать.
Крепач пробормотал в ответ что-то нечленораздельное и, вцепившись в полы кожушка, побрёл во тьму, вскорости скрывшись меж палаток.
Всеволод посидел ещё немного, глядя как робкими язычками голубого пламени занимаются обломки ивовой веточки. Полная луна, встав над лесом, стёрла звёзды с небосвода. Ухающий филин умолк, видимо сменил свой незамысловатый вокал на более практичное занятие, например охоту. Поднявшись, воевода отряхнул штаны от налипшей хвои и сухих травинок и отправился следом за Кузьмой, на боковую. Сон свалил его почти мгновенно.
5.
Самый лучший воин
Утро выдалось на удивление холодным, несвойственным даже для капризной весенней поры Окоротского края. Ночной заморозок сковал прозрачной, ломкой плёнкой лужи, покрыл седой коростой льда обомшелые комли старых пней, выпал серебристой пудрой инея на листьях лопуха и папоротниковых вайях. Кружевина даже прихватила белой вязью нижние ветки деревьев и кустов. Угрюмые кметы, стуча зубами, наскоро развели костры и, похлебав походные харчи, принялись сворачивать заиндевелые палатки. В стылом воздухе висела напряжённая скованность и тишина. Слова в ней застревали, будто в сосновой живице, и разговаривать людям совершенно не хотелось. Наконец сборы закончились, и десятки построились на опушке. Пора было отправляться в путь-дорогу. Опричники, удивив всех, поднялись ещё раньше и теперь, оседлав коней, замерли в горделивых позах у самой кромки леса. Там, где в непроглядной гуще из крапивы, рябинника и поросли молодой ольхи виднелась едва различимая тропа, уходящая меж колоннады неохватных стволов сосен.
Всеволод, бросив беглый взгляд на своих людей, с беспокойством огляделся.
Заметил он её не сразу. Врасопряха в сопровождении каурки стояла чуть поодаль, в стороне, у распушённого, кудлатого куста кизильника, усыпанного тёмными, мелкими листочками. Завернувшись в плащ, кудесница пыталась согреть дыханием озябшие ладони. Заметив, что он смотрит, волховуша отвернулась, сделав вид, что поправляет ремешок подпруги. В следующую секунду её фигурку скрыла широкая спина Ксыра, появившегося всё так же неизвестно откуда, и непонятно как не замеченного воеводой раньше. С неприятным чувством сожаления и вины Всеволод развернулся и пошёл к ожидавшим всадникам.
Как он и предполагал, бравада опричников оказалась делом напускным. Вчерашняя попойка не прошла для них бесследно, о чём красноречиво говорили помятые, опухшие лица молодцов. Княжича среди них не было.
– Вижу, утро для вас добрым не сказалось, – Всеволод встал перед строем конских морд и насупленных, недовольных физиономий с набрякшими мешками под глазами.
