Кости. Выбеленные солнцем серпы рёбер, изломанные бедренные и лучевые прутья, позвонки, ощерившиеся короба черепов, сквозь пустые глазницы которых тянулись к свету стебли василька. Скрытые в тени тёмно-зелёных листьев, останки были навалены неровными грудами, образуя несимметричное кольцо. Разомкнутый в нескольких местах венец, опоясывающий вершину холма, словно мрачный ореол смерти. Словно прибитый к островку плавун.
– Любомир продержался десять дней. По одному дню на каждого человека из своей дружины. Они знали, что умрут, но всеми силами старались выиграть время. Сражаясь за каждый час после зажжения сигнального огня, зная, что этот лишний час, возможно, спасёт чью-то жизнь. И они спасли.
Всеволод снова замолчал, прикрыв глаза, вспоминая то, что видел сам. И образы, недобрые, ветшалые от времени, но всё ещё живые, встали перед его сомкнутыми веками.
Видел он дымы пожарища, клубящимися столпами уходящего в чернеющее на глазах небо. Видел обозы и возниц с перекошенными от ужаса лицами, неистово стегающих взмыленных лошадей вожжами. Видел женщин и детей, сбившихся в небольшие стайки на телегах, молчаливых, притихших, с глазами, исполненными страха. Видел он бегущих по пыльному тракту людей, бросающих свои скудные пожитки и во весь голос вопящих лишь два слова «Они здесь!». Видел строй немногочисленной княжеской дружины и народного ополчения, угрюмо разворачивающийся, встающий поперёк дороги, отрезая беженцев от нагоняющей их конницы.
Перед глазами, всплыло изрезанное глубокими морщинами лицо старого князя, командовавшего ими. Как же он тогда сказал… Вроде бы: «Эх, жаль не успели до отрогов отойти, но ничего, в поле рубиться тоже славно! Есть где развернуться», – заметив тревожный гул среди городовых и вооружённых кое-как крестьян, он нахмурил брови и прикрикнул, – «Эй вы там, на левом фланге, не тряситесь так уж явно, того и гляди портки обмочите. Что бы там про этих ордынцев не болтали, помните – непобедимых врагов нет, есть недоубитые в бою. Кровь красна у всех, и что коса, что меч одинаково её отворяют. Так что держите топоры покрепче, как вас учили, да не ломайте строй. И всё у нас будет хорошо». Закончив говорить, седой кряжистый воин опустил стрелку наносника на шлеме и вынул меч. Слова грубые, простые, не имевшие ничего общего с пафосными речами героев из былин, которые рассказывала в детстве Всеволоду Смиляна. Слова, сказанные на пороге самой настоящей битвы, не из книжек, и покрытых пылью свитков. Той, что должна была разгореться прямо здесь и сейчас. Вспомнил Всеволод и то, как он – тогда ещё неотёсанный пятнадцатилетний молокосос, отчаянно трусил, видя надвигающуюся на них стену хрипящих лошадиных морд, сверкающих сабель и острых, склонённых к земле пик. И глядя на приближающуюся армаду всадников он не мог поверить, что может быть такое количество воинов в одном месте. Ему казалось, что эта гикающая, свистящая, бряцаюшая оружием лавина просто сметёт дружину князя и вооружённых чем попало ополченцев словно ураган. Он тогда ещё не знал, что это был лишь передовой отряд ордынцев. Что основные силы Магра-Бея задержались, штурмуя одну единственную башню, стоящую на Камаринском холме. Всеволод вспомнил, как они сшиблись под чудовищный, звенящий грохот и жалобное, похожее на крик ребёнка ржание лошадей. И была сеча и потоки крови. И кишки на истоптанной копытами земле. И дерьмо. И смерть.
Тогда он впервые убил человека, но даже не успел задуматься над этим, изо всех сил стараясь выжить. Ему повезло, в отличие от многих. Покаяние пришло позже, но из-за отупляющей усталости и пережитого шока он не смог его прочувствовать в полной мере. А может быть, болезненное веселье, чувство, не имевшее ничего общего с радостью, охватившее его после первого в жизни боя, смазало впечатление от убийства. Всеволод уже не помнил.
Хрипло кашлянув, воевода поднялся с колен, отряхнул штаны. Никакими словами невозможно было описать, то, что тогда произошло. Да он и не пытался, сведя всё к короткой справке.
– Благодаря задержке, вырванной у Орды Любомиром, Андрогаст, твой дед, сумел увести из города людей к истокам Ижены, прикрыв со своей дружиной их отход, не оставив супостатам для разграбления ничего, кроме пепелища.
Позже, когда Орду совместными полками князей и конерождённых удалось прогнать назад, за горы, пленные онригары многое рассказали об осаде Камаринской Вежи. О том, как десять жалких воинов, укрывшихся внутри башни, попытались вырезать первым же штурмом, а когда сделать этого не удалось, пробовали выкурить их, затем подкупить. О том, как пять десятков доблестных нукеров полегло под стенами вежи и посрамлённый хан, полосовал нагайкой спины своих янычар и клялся, что самолично освежует каждого оставшегося в живых ороса. О том, как башня наконец-то пала, под ударами тарана, колдовством карижарских шаманов и ливнем горящих стрел, которыми её засыпали лучники ордынцев.
О жуткой вони, встретившей ворвавшихся внутрь жаждущих крови мстителей, поскольку десять дней десять человек ели, складывали своих мёртвых и справляли нужду в башне шириною в три сажени. О том, как сдирали живьём кожу с последнего, оставшегося в живых защитника вежи, а он при этом смеялся над белым, словно полотно ханом. О том, как в назидание остальным, Магра-Бей приказал оставить своих мёртвых воинов непогребёнными вокруг твердыни, которую они не могли захватить десять дней. Они рассказали обо всем.
С тех пор, прошло немало лет, однако так уж повелось, что любой марьгородский воин, отправляясь на восток, оставляет здесь гостинец – сулицу с подарками от тех, кто выжил благодаря Любомиру и его людям.
– Это символ, знак, что мы помним о них. Надеюсь теперь,– Всеволод посмотрел сначала на Петра, потом на притихшую волховушу, – вы понимаете, почему люди не останавливаются здесь надолго. На могиле отдых не имут.
Воевода, княжич и колдунья покинули вершину Камаринского холма, а разрушенная башня всё так же осталась стоять памятником Любомиру и его десятке. Лишь слабый ветер, гуляющий средь воткнутых в землю копий, играя, шевелил безделицы на древках. И медные вещицы, бубенцы, колокольчики и связки из монет тихонько, жалостливо позвякивали друг о друга, перешёптываясь, словно неприкаянные духи.
3. На переправе
Они не успели уйти далеко. Серый силуэт сторожевой башни всё ещё маячил на горизонте, когда один из кметов – сын городского пономаря Никита заметил, что их нагоняют конные. Видогост, как верный десятник тут же сообщил об этом воеводе. Бросив поводья Ярки Пантелею, Всеволод пропустил мимо себя колонну, прикрикнув на людей, чтоб не сбавляли шага. Он уже догадывался кто их преследует.
– Тютюря! Это Тютюря с сотоварищами скачет! – привстав на стременах, подтвердил его подозрения Пётр, молодые, зоркие глаза которого первыми углядели в пятне приближающейся пыли марьгородских опричников.
Лицо юноши засветилось от радости, и он, пришпорив своего Ставраса, помчался им на встречу. Всеволод не разделял восторженности Петра. Скрестив руки на груди, терпеливо ждал, пока смутные, расплывчатые силуэты не разделятся на хорошо различимые фигурки всадников с развивающимися на ветру плащами. Кавалькада приближалась, сотрясая копытами землю, выбивая комья дёрна и поднимая в воздух тучи пыли с просохшей за день дороги. Вот уже стали видны блестящие на солнце шлемы и зерцала, надетые поверх коробчатых панцирей, что были эластичнее и легче посаженных «на гвоздь» кольчуг обычных гридей.
Не сбавляя бешеного темпа скачки, отряд опричников из пяти человек и чуть отставшего от них молодого княжича, не останавливаясь, пронёсся мимо Всеволода, галопируя вдоль колонны. Сопровождая свою выходку свистом и завыванием, достойным своры гончих, лихачи, обдав дружинников грязью, летящей из-под копыт, умчались далеко вперёд. Лица молодых дворян с напомаженными бородами и усами, с золотыми серьгами в ушах и модными стрижками искажало буйное веселье, словно у детей, затеявших недобрую проказу. Всеволод знал их всех. Здесь были и встреченные им в корчме Некрас Чура с Синицей, и Оболь Горица, среди друзей имевший прозвище Острога, и тихоня Куденей Лоза, обычно подбивающий на глупые выходки других приспешников, а сам тихо посмеивающийся в стороне. Ну и, конечно же, впереди всех скакал их предводитель – Митька Калыга.
Окольничий видел, как блеснули в кривой улыбке белые зубы Тютюри, поймал на себе его взгляд и понял, что опричник учинил потеху не случайно. Как видно он не забыл слова Всеволода, сказанные им в «Златом Петушке». Шестёрка конных, кружась, затанцевала возле воина, держащего прапор отряда. Подняв серое облако пыли, они дико гикали и верещали, но видя, что дружинники не обращают на представление никакого внимания, удальцы, в конце концов, утихомирились. От всадников отделился их атаман и неспешно подъехал к Всеволоду. Простоволосый, с залихватским курчавым чубом, Митька был одет в лёгкий бахтерец. Сверкающий пластинами железной «чешуи» панцирь прикрывал длинный, до самых стремян плащ, скреплённый у кольчужного ворота заколкой в виде львиной головы. На тёмно-алой ткани вышитый серебристой гладью пикировал с невидимых небес ястреб-перепелятник – символ Марь-города. Восседал предводитель опричников на бесподобном сизовато-сером жеребце с лоснящейся, словно шёлк шкурой. Мартингал[19 - элемент конской упряжи, который представляет собой короткий ремень шириной около трёх сантиметров, имеющий один конец с петлёю и пряжкою, а другой – раздваивающийся на два ремня, к концам которых пришиваются специальные кольца. Мартингал петлёй надевается на переднюю подпругу и проходит между передними ногами лошади по груди к поводьям, которые продеваются через кольца мартингала], продетый между передних ног коня, имел крупную серебряную пряжку в виде ощерившейся собачьей головы. Несмотря на долгую скачку, сивый выглядел так, будто только что вышел из конюшни. «Не конь, а настоящее сокровище», с невольной завистью подумал Всеволод, но вслух сказал:
– Вы опоздали, договаривались же, что выходим поутру.
Калыга беспечно отмахнулся от укора.
– Пустое. Знали, что нагоним. К тому ж, в моём разумении, по утрам достойным людям нужно спать или предаваться более приятным занятиям, коли рядом есть девчушка с круглой попкой, а не мёрзнуть в морось на дороге. Хотя тебе, Никитич, утренние шалости вроде бы уже не интересны, али я ошибаюсь?
– Что мне интересно, а что нет моё дело. Как вижу вас здесь только пятеро, где остальные твои люди а, Тютюря? По княжьему приказу все опричники должны были явиться. Почему же вас так мало?
Митька недовольно искривил губы, и его конь, словно почувствовав раздражение хозяина, нервно ковырнул землю копытом. Шумно фыркнул, жуя грызла латунных трензелей.
– Не зови меня Тютюрей, не люблю. Не всем так повезло с прозвищем, как тебе, Волк. А что до остальных, то мы люди свободные. Я привёл всех, кто соизволил откликнуться на просьбу Ярополка. К тому ж любой из нас десятка твоих кметов стоит. Потому как этим, – Калыга плавным, элегантным движением вынул один из своих клинков и лихо завертел им «мельницу», – искусно управляться может только настоящий дворянин, а твои лапотники, дай-то боги, чтоб не попутали каким концом копья врага колоть.
– Я о своих людях ничего плохого сказать не могу, а вот опричников пока в бою не видел, разве что в потасовках на братчине да в кабаках, – спокойно возразил Всеволод, стоя перед Митькой скрестив руки на груди, – Так что похвальбу свою в короба запрячь. Мнится мне в этом походе будет время показать, кто на что способен.
– Надеюсь. А это кто с тобой, – Тютюря кивнул в сторону головы колонны, туда, где рыжим пятном выделялась лохматая лошадка волховуши, – что за тетёшка?
– На твоём месте государыню Врасопряху я бы так не называл, – понизив голос, предостерёг воевода Митьку, – Коли не хочешь окончить свои дни, покрывшись язвами от какой-нибудь неизлечимой лихоманки или обернувшись в бестию лесную. В козла там, али жабу…
– Ведьма? Серьёзно? – Калыга, дёрнув поводья, сдержал норовистого, бьющего копытом жеребца и присвистнул, – Вот уж не сказал бы.
– Её с… другом Ксыром, Хоровод нам в помощь прислал. Так что побольше уважения. Искренне советую.
– Жаль. На вид хороша девица, – Митька надув под усами губы сладко причмокнул, – как раз в моем вкусе. И подержаться есть за что, и пальцы жиром не измажешь.
– О ком это вы? – спросил подъехавший к ним Пётр.
– О жарком, что у Ипполита подают, – быстро сказал Всеволод, – Митрий вишь выехал, не успев позавтракать, вот и поминает брашно[20 - еда, пища (уст.)].
Калыга звонко рассмеялся.
– Точно. Такое жаркое я б прям сейчас-то и… отведал. Чего уж там и добавки попросил бы.
Княжич недоверчиво поглядел сначала на опричника, потом на Всеволода. Но видя, что никто из них не спешит ничего объяснять, обидчиво нахохлился.
– Не хотите говорить, так и не надо!
– Не о чем тут говорить, до Засеки ещё вёрст немало, а смеркаться начнёт самое большее через три часа…, – Всеволод развернулся и уверенно зашагал по дороге, нагоняя хвост колонны. Не оборачиваясь к верховым, он на ходу закончил: – … так что ты, Калыга, пристраивай своих людей в арьергарде и вперёд. Путь нам предстоит неблизкий.
– Вот ещё, нюхать вашу бздень, пыль глотать да вшей за гридями цеплять? Не бывать этому! – Тютюря одним резким, злым движением вогнал саблю в ножны, – Мы до Засеки сами, первые доскачем, там и лагерь разобьём, а вы уж тут плетитесь, пока силы есть. Пеший конному не друг.
– А вот это не тебе решать, – сухо произнёс Всеволод, – вы тут под началом у Петра. За ним и слово.
– Это что шутка? – Калыга недоверчиво осклабился, изумлённо испепелив колючим взором юношу. Тот, похоже, и сам пребывал в смятении от слов Воеводы
– Нет. В нынешнем походе – Пётр главный. На то воля Ярополка.
– Да чтоб я, потомственный боярин из рода Калыган…– начал было Тютюря, но Всеволод перебил его.
– Насколько помню, ты, потомственный боярин, пред ликами богов поклялся чтить князя и родных его, оберегать престол Марь-города и исполнять наказы владетеля беспрекословно. Или я что-то упустил?
– Нет, но ведь это смех и грех, Пётр слишком молод чтобы…
– А ну прекратите оба! – пресёк их перебранку княжич. Облизав губы, он возбуждённо привстал в седле и продолжил:
– Лаетесь, как два пса. Хватит. Раз уж отец отрядил меня командовать, пусть так и будет! И посему я говорю – мы с Митрием и другами поскачем оперёд. Будем ертаулом, охранением нашего отряда. Разведаем всё окрест и дождёмся подхода остальной дружины. Вот моё слово!
– Как скажешь, княже, – Всеволод постарался, чтобы разочарование, не отразилось на лице, – только негоже это – оставлять за спиной своих людей.
– Вот ты с ними и пойдёшь, – по-юношески ломким голосом ответил Пётр. Нахохлившись он всем своим видом выказывал непреклонность.
Тютюря расхохотался, победно блеснув глазами.
