– С хозяином корчмы.
– Что… это тоже приказ князя?
– Нет, простая человеческая порядочность, которая, как я слышал, не перевелась ещё среди дворян. Даже наследников рода Калыган, выбившихся, опять же судя слухам, в бояре только тем, что грабили купцов на трактах и обирали крестьянские подворья, да к тому же такие, на которых и мужиков-то не было, только бабы да дети малолетние. И, судя по людской молве, не гнушались твои предки ни худой овцой, ни паршивой курицей, ни крынкой с застоялой простоквашей. Вот только стоит ли верить подобным сплетням, как считаешь?
Натягивающий штаны Митька замер. Стиснул зубы так, что на скулах заходили желваки. Взгляд его, слегка затуманенный хмелем, наполнило палящей яростью. Рука опричника сама собой потянулась к рукоятке сабли.
– А вот этого делать я искренне не советую, – протянул Всеволод как можно безразличней, – напасть на городского воеводу, да ещё безоружного… Пожалуй, этого тебе не простит даже Ярополк.
Видя, что Калыга передумал делать глупости, Всеволод с удовлетворённым видом кивнул.
– Не забудь уплатить Ипполиту виру[12 - древнерусская мера наказания за убийство, выражавшаяся во взыскании с виновника денежного возмещения. Также вирой именовалось денежное возмещение за другие преступления.] за погром, – напомнил он опричнику и, не говоря более ни слова, покинул комнату, прикрыв за собой дверь.
5. Смиляна
Домой добрался воевода далеко за полдень. Душившая город парная мга никуда не делась, но здесь, в тени холма и раскинувшегося на нём детинца, она ощущалась не так сильно. Совсем не намного. Недостаточно, чтобы чувствовать себя комфортно, а не как лещ на раскалённой сковороде.
Спешившись, Всеволод первым делом подвёл Ярку к стоящему под навесом, позеленевшему от сырости корыту. Он терпеливо носил в него воду из колодца, пока Ярка утоляла жажду. Лишь напоив кобылу, воевода напился сам. Затем он стянул пропотевшую куртку вместе с рубахой и ополоснулся. Холодная вода ожгла кожу, словно веник из крапивы. Фыркая и тряся мокрыми волосами, с которых веером разлетались блестящие бисеринки капель, Всеволод не заметил, как на крыльцо дома вышла Смиляна.
– Ну, и где же тебя носить? Дело-то уж скоро к закату, а ты, небось, и не обедал. Осунулся вон весь, скоро одна кожа да кости останутся, и кому тогда надобен будет такой рубака? Вроде бы большой детина, а ума кот наплакал!
– Полно тебе, Смиляна, не ворчи, – добродушно отозвался Всеволод, распрягая лошадь и закидывая седло на коновязь, – с самого утра по воле Ярополка важным поручением занят был. Не престало городскому воеводе пузо набивать, пока дела княжьи недорешены.
Низенькая, пухленькая старушка, стоящая под двускатным козырьком крыльца, возмущённо фыркнула. Будучи кормилицей Всеволода, Смиляна напрочь игнорировала его чин, обращаясь с окольничим как с безусым отроком, чем часто вгоняла его в ступор, заставляя испытывать чувство неловкости и стыда. Вот и сейчас уперев руки в бока, она сердито покачала головой, словно дивясь неразумности доводов великовозрастного чада.
– У тваво Ярополка, что ни дело, так не на жисть, а на смерть. Можно подумать от тарелки каши у него казны недостанет, али прыщ в причинном месте выскочит. Так что хватит глупости языком молоть, быстро марш за стол!
Всеволод, рассмеявшись и натянув рубаху, зашёл в ещё светлый, не успевший потемнеть от времени сруб, который теперь стал слишком большим для них двоих.
На столе в светлице, его ждали тёплые щи, румяные пироги с грибами и кувшин ячменного кваса. Воевода набросился на еду, как оголодалый волк. Смиляна, сев напротив и подперев лицо сморщенной ладошкой, с довольной улыбкой наблюдала, как снедь исчезает со стола.
– Жениться тебе надо, Сева, – внезапно сказала она наставительно, тоном, не терпящим возражений. – Девку найти хорошую, такую, чтоб любила, чтоб хозяйственной была. В Марь-городе, слава богам, такие ещё не перевелись, неужто не найдёшь голубу, чай сам-то не урод…
Всеволод в замешательстве, поднял взгляд от чашки и опустил руку, которой потянулся к пирогу.
– … ничего не говори, – по-старушечьи тонким дребезжащим голосом продолжила Смиляна. – Знаю я, как Настеньку ты любил. Богам ведомо, никто её место в твоём сердце не займёт, вот только жизнь-то не окончилась, а годки идуть. Хочется мне на старости лет с ребятней малой повозиться, смех детский на полатях услыхать. Нет, не перебивай! Умру я, кто о тебе заботиться станет? Ведь запаршивешь как бирюк, от одиночества тоской изойдёшь…
Всеволод молчал. Где-то под полом, выискивая крошки, скреблись мыши.
Старушка смахнула набежавшую слезу ладошкой и снова заговорила, переходя на сухой, деловой тон.
– Балакала я тут с Просковьей, ну ты знаешь, той, у которой муж соболей торговать во Фракию свозит. Старшенькая её, Вестава давно уже на выданье. Ладная краля. Собой не то чтобы красна, зато кухарит справно, а рукодельница какая, другой такой и не сыскать…
– Раз уж она такая умница, пошто до сих пор в девках ходит? Али есть в ней, какой изъян скрытый? Уж не ряба ли, али косоглаза? – попытался отшутиться Всеволод, но в ответ лишь заработал укоризненный, полный негодования взгляд.
– А хоть бы и косила малость, что с того? Я уж скоро и кикиморе болотной рада буду, только в хату её приведи.
– Хватит, Смиляна, ну какой с меня жених? Сегодня здесь, завтра там, как заяц в поле, да и сама знаешь, чем воинские походы и разъезды по лихим местам окончиться могут. Какая согласится за такого пойти? Только судьбу девке изломаю. На что ей вдовья доля, – беззлобно сказал Всеволод и, отодвинув пустую миску, встал из-за стола.
– Дурак ты, Севка. А о бабьей доле тебе вообще кручиниться не пристало. Не понимаешь ты нас, как и любой другой мужик. Жене по хорошему мужу душой тужить на роду писано, и нет твоей в том заботы.
– Боюсь, как раз «хорошего мужа» из меня не выйдет.
– Это уж не тебе решать. Умная баба сама такого слепит, хошь бы и с козла. Лишь бы задатки в ём нужные водились.
– Интересно узнать какие?– теряя терпение, спросил Всеволод с невесёлою усмешкой, – Крепкие рога? Копытца? Борода в полпяди? У меня, как у скотинки, всё ль на месте, не ответишь?
– Охотно, – тоже повысила голос Смиляна, возмущённая язвительностью воеводы. – У тебя всего хватает, разве что ума недостаёт, чтобы понять: настоящей бабе, от мужика что надо – лишь бы ласков был, да крепкое плечо в трудную минуту подставил, о которое опереться можно. Чтобы любил и берег…
– Но я-то ведь как раз не уберёг! – резко, с горечью воскликнул Всеволод. – Видно Сварог крест на мне поставил! – Мужчина стоял, понурившись, сжимая и разжимая кулаки, не зная, куда деть руки. В итоге, отерев ладони о штаны, окольничий смущённо произнёс: – Пора мне. В казармы зайти нужно, десятникам приказания раздать. Завтра в поход идём на Зареченские топи.
Смиляна, поджав губы, отвернулась. Не глядела на него. Лишь когда за воеводой скрипнув, закрылась дверь, старушка тихо прошептала.
– Сам ты Сева, на себе крест поставил. Остолбень.
6. Морокунья
Остаток дня Всеволод провёл в казармах и на стрельбище. Дел у него оказалось невпроворот. Нужно было предупредить подчинённых о грядущем переходе, оставить распоряжения, которые надлежало выполнить в его отсутствие, устроить смотр амуниции и отдать указания огнищному[13 - должность управляющего княжеским хозяйством в Древней Руси] о выдаче в дорогу провианта. Занятый приготовлениями к походу, Всеволод не заметил, как истаял день.
Несмотря на всеобщую надежду, дождь так и не пошёл, и вечер, пылающий заревом заката, сделал то, что в своё время сталось лишь под силу нашествию ордынцев. Он опустошил улицы Марь-города подчистую. Люди в ожидании прохлады выходили из домов и окунались в тягучий обжигающий кисель – ужасно спёртый, разогретый воздух, в котором не летали даже насекомые. Не выдержав подобной пытки, горожане спешили снова укрыться в кущах. В зависимости от сословия марьгородцы искали спасения от зноя в тёмных избах, клетях, завалинках и дорогих палатах – везде, где было пусть хоть на маленькую толику, хоть на каплю, но прохладней. И всё-таки, несмотря на царившее в городе пекло, вечер был мучительно красив.
Отблески прощальных лучей солнца разлились по небу охрово-багряными лиманами. Отразившись ярким перламутром от взбитых куполов облачных чертогов, они утопили тёмную их сторону в ультрамариновых тенях, сделав облака похожими на загадочные острова, дрейфующие в безбрежности небесного залива. Казалось, весь мир замер, опустел и вплавился в гигантский кусок янтаря, чтобы застыть в молчаливой пучине вечности. Безлюдный и немой.
Взмокший как речная выдра Всеволод устало держал путь домой. Казармы располагались далеко, на краю посада, однако воевода, пожалев Ярку, отправился туда пешком И вот теперь, бредя по пыльным, душным улицам он расплачивался за своё сердобольство. Ноги в сапогах гудели, меж лопаток образовался настоящий водопад, а пить хотелось так, словно окольничий был брошенным соплеменниками дервишем в пустыне.
Вскоре Всеволод вышел на знакомое пересечение улиц. Ему уже доводилось бывать на этом пятаке, на который со всех сторон наползали кривобокие дома. Мастерские канатчиков и бондарей соседствовали с рыбацкими хибарами. И если цеховики предпочитали строить свои обиталища подальше от реки, то ветхие избы кочетников[14 - крестьяне – рыболовы; одна из категорий крестьян-половников] ютились прямо на косе, намытой течением Ижены. Точь-в-точь грибы-головёшки, растущие из песка.
Прямо посреди перекрёстка возвышался вестовой камень.
Пирамидальный валун, скорее даже обломок скалы, слишком большой, чтобы его можно было сдвинуть с места, торчал, как огромное гранитное яйцо. Не в силах совладать с ним, местные каменотёсы приспособили его под городские нужды. И теперь на гладко обточенной грани камня виднелись пометки, указывающие на основные достопримечательности Марь-города. Здесь даже была надпись, посвящённая городской тюрьме. Выбитые в рудовом граните строки возвещали: «Отсель, в четверть версты к заходу солнца, умещена яма для хмыстеней[15 - вор (уст.)], татей, душегубцев и непрошеных гостей». Аккурат под текстом, скрестив пегие лапы, лежал дворовый пёс. Почуяв Всеволода, он принялся вяло тявкать, но видя, что это не возымело должного эффекта, замолчал и снова уронил голову на лапы. Судя по всему, барбос справедливо решил, что в такую жару ожидать от него чего-то большего – просто преступление. Всеволод с ним полностью согласился. Отерев со лба испарину, стряхнул с ладони солёные капли, которые, упав в дорожную пыль, разве что не зашипели. Опёршись спиной о горячий камень и согнув в колене ногу, воевода стянул с неё сапог. Потряс его, вытряхивая попавший камешек и перемотав портянку, принялся натягивать обувку. Его блохастый сосед, тяжело дыша и вывалив язык, смотрел на это действо скучающим, ленивым взглядом.
Надев сапог и для верности притопнув, Всеволод облизал пересохшие губы и попытался сглотнуть. Комок густой слюны проследовал по горлу, ворочаясь, словно беспокойный ёж. Муки жажды становились нестерпимы.
– Думаю спрашивать, «будет ли у тебя чего попить» не стоит? – ради шутки обратился воевода к псу и ошарашенно замер, получив в ответ:
– Отчего ж не будет, вода не добродетель, пока что всем хватает.
Потрясённый Всеволод не сразу понял, что голос доносится с другой стороны камня. Осторожно заглянув за его ребристую, изъеденную рыжим лишайником поверхность, он увидел молодую девушку.
Высокая, почти с него ростом, она была одета в простое, подпоясанное чёрным кушаком льняное платье и узкий повойник с челом вышитым золотой гладью. На грудь незнакомки спускались две толстые, чёрные как смоль косы с вплетёнными серебряными колтушами[16 - древнерусское женское украшение, полая металлическая подвеска, прикреплявшаяся к головному убору и часто украшенная зернью, сканью, эмалью, чернью.]. Украшения изображали сов, расправивших в полёте крылья. Горя яхонтовыми камешками глаз, неясыти скрючивали острые, словно бритвы, когти. Ночные хищницы явно охотились.
Всеволод получше пригляделся к незнакомке и понял, что поторопился, мысленно назвав её девушкой. Нет, старухой она точно не была, но вот и молодкой тоже. Гладкое, слегка бледное лицо словно позабыло, что такое возраст. Чернявой с равным успехом подошли бы и цветущие двадцать и зрелые сорок лет. Тонкие брови над изящным, слегка вздёрнутым носом, узкий подбородок с ямочкой и резко очерченная, волевая линия губ делали бы её красивой, если б не глаза…
Неожиданно Всеволод понял ещё одну вещь – не так уж и сильно он хочет пить. Не настолько, чтобы долго выдержать подобный взгляд.
Очи незнакомки, в обрамлении густых ресниц, искрились как два дымчатых опала. Их истинный цвет невозможно было угадать. Они то отливали золотом, то холодили серебром, то становились мутными, с темной поволокой, будто подёрнутая маслянистой плёнкой грязная вода. Женщина, без сомненья, не принадлежала к простым смертным. При встрече с подобными ей обычные марьгородцы привыкли проявлять почтение и низко кланяться. В разговоре, дабы не будить лихо, стоило именовать Чернявую не иначе как «мудрой» или «ведой». Однако меж собою, за глаза, для определения таких женщин горожане пользовались другим, более понятным словом – ведьма.
– Ну что ж ты, воевода, замер. Али пить уж расхотел?
