Жернова

Глава первая

Мужчина затаился, вжался в землю, замер. На меже в кустах полыни было душно, пахло горечью, звенел комар, пот застил глаза. Однако человек не шевелился, боясь малейшим движением выдать себя. Домотканая рубашка прилипла к телу, босые ноги, облепленные муравьями, зудели.

Он лежит здесь давно, почти с полудня. А сейчас солнце пошло к вечеру, слава Богу, уже не так жарит. Сильно хочется пить, но ещё сильнее желание всё выследить, разузнать.

Барские овины, выстроенные в два ряда, серели под солнцем выгоревшими соломенными крышами.

У первого овина группа мужиков складывала снопы ржи в большие суслоны рядом с током. Женщины тут же хватали снопы, разносили их на утрамбованную глиняную площадку, готовили к молотьбе. Четверо мужиков держали в руках цепы, проверяли, часто замахивались из-за спины, приноравливались молотить, привыкали к цепам. Сейчас, когда жара спадала, самое время поработать дотемна.

Работник в изодранной соломенной шляпе правил парой волов, поддерживая рукой высокий воз снопов.

– Цоб цобэ! – долетало до межи.

Почти в центре гумна сам хозяин крутился вокруг паровой машины. Нанятый из города специалист готовился запустить триер, раз за разом приседал перед машиной, вытирал пот с лица большим, тёмным платком, что-то подтягивал, стучал по железкам молотком с длинной рукояткой.

Со стороны поля донеслось дребезжание колёс: гнедая лошадка шла в бричке размашистой рысью. Шлейф лёгкой полевой пыли искрился следом в лучах заходящего солнца.

Завидев бричку, незнакомец заволновался вдруг, напряжённо вглядываясь вдаль, стараясь разглядеть пассажира.

Вот, наконец, лошадка остановилась, поминутно отфыркиваясь, водила боками.

Внимание мужчины на меже привлёк появившийся молодой человек, который соскочил с брички, прихрамывая, направился к барину. Не дойдя до машины, снял картуз, прижал к груди. В тот же момент походка его изменилась: мало того, что шёл он, припадая на правую ногу, так ещё умудрялся подобострастно кланяться на ходу издали, хотя хозяин его ещё и не видел.

– Он! Точно он! – облегчённо прошептал мужчина, и злая усмешка застыла на распаренном под солнцем лице. – Мне бы ещё голос его услышать… значит… и сапоги… сапоги. Точно он!

Заметив хромого гостя, барин отвлёкся от триера, даже сделал несколько шагов навстречу. Сейчас они стояли друг против друга, разговаривали. Как ни напрягал слух, как ни прислушивался, человек не мог уловить ни единого звука здесь, на меже.

Однако, разговаривая, хозяин и хромой потихоньку уходили за овин, остановились за углом, недалеко от места, где замер, затаив дыхание, незнакомец.

– Не извольте сомневаться, барин Алексей Христофорович, – долетел до межи с лёгкой хрипотцой голос приехавшего. – Не извольте, не думайте плохо, – согнутая спина и склонённая в глубоком поклоне голова ещё больше подтверждали и усиливали искреннее подобострастие хромого посетителя. – Всё сделали, как вы и наказывали, – гость лишь на мгновение распрямился и тут же снова принял услужливое положение.

«Он! Точно он!», – в который раз мысленно произнёс человек на меже, ещё сильнее уверовав в своих предположениях. Этот, именно этот голос слышал он совсем недавно.

– Ну-у, смотри, Петря! – палец хозяина сначала замаячил перед носом хромого, потом уткнулся в грудь гостя. – Ни дай тебе боже хоть кто-то узнает о нашем разговоре, о нашем деле – тебе не сдобровать. Сгниёшь в остроге ни за понюшку табаку. Ты меня понял? Я слов на ветер не бросаю, – назидательно закончил Прибыльский.

– Не извольте сомневаться, барин Алексей Христофорович, – хромой истово перекрестился. – Могила! Вы же меня знаете.

– Не знал бы, – вроде как смягчил тон хозяин, – не разговаривал бы с тобой. Так говоришь, до основания порушили? Не восстановят?

– Как есть – до основания! До последнего брёвнышка раскатали. А что не смогли – подожгли. Сгорело за милую душу. Легче новую мельницу построить, чем восстанавливать старую.

– Не такая уж она и старая, – произнёс Прибыльский. – Новая. Только-только наладили. Так что…

– Нам какая разница? – пожал плечами Петря. – Вы нам деньги – мы вам… пусть теперь у других голова болит.

– А подельники твои как, не сболтнут лишнего во хмелю у монопольки?

– Не извольте сомневаться, барин Алексей Христофорович, – снова согнулся в поклоне хромой. – У меня разговор один: был человек – и не стало. Сгинул, и ни слуху, ни духу. Хлопцы хорошо это знают, потому и рот на замке держать будут.

– Самоуверен ты, однако. Искать не будут подельников твоих в случае чего? Ну, там родственники или ещё кто?

– Кого искать? – хохотнул гость. – Да они без роду, без племени. Кто ж их искать станет? Кому они нужны? Мы – люди вольные.

– Ну-ну, – барин смерил собеседника оценивающим взглядом, снисходительно похлопал по плечу. – Ну-у, молодца. А по виду и не скажешь. Хотя… ладно, ты меня и так уже отвлёк от дел. Давай, Петря, езжай. Ступай с Богом, – хозяин повернулся, собрался, было, уходить.

Приезжий развёл руками, произнёс в недоумении:

– Как езжай? А денежки? Вы же обещали после того, как раскатаем, дело сделаем, отдать основную сумму.

– Я? Обещал? Ты же получил авансом.

– Аванс он и есть аванс. Это только часть обещанного. Был договор…

– Мало, что ли? Какой договор? Кого и с кем? – барин снова обернулся к хромому, заговорил зло, напористо:

– Договор может быть только между людьми, равными по статусу, по положению в обществе. Разве мы равны? Ты с кем разговариваешь? Пред тобой статский советник, отставной штабс-капитан двадцать первого Белорусского драгунского Его Императорского Высочества великого князя Михаила Николаевича полка господин Прибыльский! А кто ты такой мне требования предъявлять? Разбойник с большой дороги?! Тать?! С кем договор заключать?

Барин вдруг схватил собеседника за грудь, с силой притянул к себе.

– Запомни, смерд! Только за то, что я разговариваю с тобой, ты должен быть благодарен мне всю оставшуюся жизнь. Понял? – на этот раз резко оттолкнул от себя Петрю.

Тот засеменил, пятясь, но не смог удержаться на больных ногах, упал на спину, подняв маленькое облачко пыли. Картуз слетел с головы, откатился к овину, обнажив короткую, аккуратную стрижку.

– Тьфу! – Алексей Христофорович презрительно плюнул на лежащего гостя, достал носовой платок, вытер испарину с лица. – Чтобы через минуту и духу твоего здесь не было!

– Постой, барин, – хромой с завидным проворством вскочил на ноги, мгновенно преобразившись, направился к барину. – Погоди, господин штабс-капитан, – и в тоне, и в словах, даже в самой походке уже не было того подобострастия, что наблюдал мужчина на меже мгновение назад. – Ты чего ж сбегаешь, подлая душонка? И кто ж тебя, тварь неблагодарная, наделил полномочиями поднимать руку на гостя, хамло невоспитанное? В каких кадетских корпусах учат этому? В какой церкви тебя крестили? И крестили ли? Может, дьявол приложился к твоему облику вместо святого креста?

К Прибыльскому направлялся совершенно иной человек: уверенный в себе, гордый, сильный. Правда, хромал, и оттого походка казалась всё такой же прыгающей, скачущей, но уже уверенной, твёрдой, насколько могла позволить больная нога.

От такого необычного перевоплощения гостя, непривычного грубого обращения к себе Прибыльский опешил.

Он остановился, резко двинулся навстречу хромому.

– Что-о, что ты сказа-а-ал, хам? – лицо хозяина побледнело, голос вибрировал от негодования, ноздри хищно раздулись.

– А что слышал, господин штабс-капитан! – хромой выправил осанку, гордо поднял голову, и оттого для наблюдавшего из межи мужчины стал ещё выше, стройнее.

– Пред тобой, штабная крыса, вонючий барчук, стоит и соизволит великодушно разговаривать столбовой дворянин в пятом поколении, боевой офицер, отставной командир пулемётной роты первого пехотного полка семнадцатой Сибирской стрелковой дивизии капитан…

Фамилию лежащий на меже человек не расслышал.

Замешательство барина длилось недолго.

– Да какой ты дворянин? Какой капитан? Ты – тать! Ты – вор и разбойник! Хам!

– Деньги! Я сказал: деньги! – приезжий был непреклонен. – Давши слово – держать обязан! Или драгунским штабс-капитанам законы офицерской чести не писаны?

– А вот это ты не желаешь, чернь? – к носу гостя Прибыльский сунул кукиш. – Он ещё будет мне об офицерской чести языком трепа…

Но договорить не успел.

От сильно удара снизу в лицо, барин, сверкнув подошвами сапог, отлетел к овину, ударившись спиной о стенку.

Гость плюнул в сторону поверженного хозяина, и только потом, хромая, направился к бричке, гордо неся голову.

– Ну-у и дела-а-а! – человек на меже не переставал удивляться.

– У тебя, господин штабс-капитан, неприятности только начинаются, – обернулся к хозяину Петря из полдороги. – И, прошу заметить, я открыт для сотрудничества. Но алчных, непорядочных людей презираю. А ты, барин, в высшей степени скотина! Животное! Стыдно руку подать. Да-с, милейший! Стыдно-с! Ответ мой будет жестокий, ты знай и дрожи, мразь! Отныне, сволочь, будешь передвигаться по земле ползком. В лучшем случае – на полусогнутых ногах, от укрытия к укрытию, от куста к кусту, поминутно оглядываясь. Дрожи, ничтожество!

Лошадка с места взяла рысью, и ещё через минуту стихло дребезжание телеги.

Прибыльский остался сидеть, прислонившись к стенке овина, то и дело прикладывал к разбитому носу изрядно окровавленный платок. Работники наблюдали со стороны момент драки, и теперь не подходили, обегали стороной побитого барина, стеснялись приблизиться, тайком шушукаясь и ехидно ухмыляясь.

Человек ужом скользнул в борозду, что разделяет межу и пшеничное поле, начал смещаться в сторону темнеющего вдали леса. Вот, наконец, он достиг опушки и сразу же направился к небольшому родничку в зарослях березняка, опустился на колени, припал к источнику. Утолив жажду, ополоснул лицо, шею, грудь, выбрал место в густом ельничке, руками подгрёб под себя опавшую хвою, свернулся калачиком, уснул.

Ночь в лесу наступает чуть-чуть раньше, чем на открытых участках местности. Ещё хорошо слышны были удары цепов на току, а здесь, в ельнике, было сплошная тьма. Но человек очень хорошо ориентировался в лесу. Вот он сладко потянулся, немножко поёжился от лесной сырости, и уверенно направился куда-то вглубь леса. Нигде не треснула под ногами ветка, не вскрикнула испуганно на пути сонная лесная птица: человек передвигался бесшумно, уверенно выбирая маршрут по одному ему известным ориентирам.

Встав на цыпочки у густой ели, мужчина снял с сука холщовую торбу, перекинул через плечо. Ещё прошёл немного, вышел на небольшую полянку. Не раздумывая, уверенно направился к вывороченному из земли пню старой берёзы на другом краю поляны, нагнулся, достал небольшую металлическую баночку с угольками, присыпанные сверху трухой, раздул. Убедился, что угольки тлеют, одобрительно хмыкнул. Это был первый звук, который издал человек в лесу.

Когда он подходил к барским овинам, там уже было не только тихо, но и темно. Солнце давно село, а луна ещё не успела занять своё место на небосводе. И опять человек передвигался очень уверенно, бесшумно, мягко ступая босыми ногами по заросшей травой меже.

Постоял на открытом участке местности, покрутил головой, стараясь уловить дуновение летнего ветерка, почувствовать его направление. Уловил. Ветер дул со стороны барской усадьбы в направление пшеничного поля.

Мужчина ступил на сжатое накануне ржаное поле, пошёл в обход овинам, чтобы снова приблизиться к ним уже с наветренной стороны. Ноги не ставил на стерню, как обычный пешеход, а словно сунул их, чуть-чуть приподнимая над землёй, приминая жёсткие остатки ржаных стеблей, и потому они не кололи ступни.

До овинов оставалось совсем ничего, десяток-другой саженей, когда человек услышал лай собак, которые находились на току вместе со сторожем. Но это не испугало его. Он лишь присел, стараясь в темноте разглядеть несущихся к нему псов. Засунув в торбу руку, ждал.

Собаки учуяли посторонних, задыхались злобой. Человек выждал, чтобы стая приблизилась как можно ближе, рывком достал из торбы зайца, встряхнул, бросил его от себя чуть в сторону. Зверёк, очутившись на воле, сначала подпрыгнул, будто убеждаясь в свободе, и тут же пустился к лесу. Почуяв дичь, собаки огласили окрестности лаем, бросились в погоню за русаком.

Мужчина стремительно приблизился к овину, сыпанул часть угольков под угол строения, притрусив сверху клочками пакли, встал на колени, дунул. Убедился, что пакля взялась огоньком, быстро и аккуратно выложил остальные угольки на крышу овина, предварительно распотрошив солому на ней.

Когда он уходил вдоль пшеничного поля в сторону леса, ничего не предвещало беды. Темнота ещё больше, ещё плотнее окутывала землю. Где-то на другом краю деревни играла гармошка, девичьи голоса выводили песню. В слаженный женский хор встраивалось мужское многоголосье, придав песне новое, яркое звучание.

Незнакомец не торопился. Достигнув леса, постоял немного на опушке, прижавшись к берёзе, с волнением смотрел на темнеющие в ночи хозяйственные постройки пана Прибыльского, терпеливо ждал.

Тихо, темно, ни огонька, лишь песни в ночи.

Уже, было, появлялось сомнение, как вдруг разом вспыхнула огромным языком пламя сухая солома на крыше ближнего к имению строения. Взявшийся из ниоткуда ветер раздул его в считанные мгновения. И тут же с азартом принялся разносить огненные искры в темень ночи. Сразу же полыхнула крыша на другом овине, озарив ночное небо страшным светом. И, словно отражаясь в золоте стеблей, мелькнул первый огненный сполох на пшеничном поле, чтобы тут же разгореться ярким пламенем, побежать верхом, мгновенно воспламеняя ость на колоске и уже этим огнём пожирая сами колосья, а потом и стебли.

Человек убегал от взявшихся огнём овинов опушкой леса. Он уже спешил, однако бежал не изо всех сил, а очень и очень расчетливо. Иногда переходил на ускоренный шаг, но двигался ровно так, как считал нужным и достаточным для его положения. И маршрут выбирал безлюдный. Встреча с людьми не входила в его планы.

Волостное село Никодимово обогнул стороной, краем болота. Через речушку Волчиху переправился уже вблизи деревни Горевки, там же искупался, ополоснул уставшее тело.

Холщовую рубаху и домотканые штаны скрутил, сунул в нору под высоким берегом речки. Из-под ивы, что зависла над рекой на той стороне, достал другой свёрток с одеждой, переоделся в чистое, натянул сапоги.

Посиделки деревенских парней и девчат были в самом разгаре, когда до них долетел из Никодимовской церкви набат: пожар! Стихла гармошка, остановились посреди вытоптанной сотнями ног площадки пары. Из домов повыскакивали сонные жители. Все с тревогой смотрели, как взялся ярким пламенем тот, дальний край села Никодимово.

– Что горит?

– Кажись, конюшни барина…

– Не-е, могёт быть монополька. Она как раз с той стороны…

– И след, и след ей сгореть, окаянной! – женские голоса словно рады были пожару в монопольке, настолько слажено и дружно с нотками одобрения прозвучали в ночи. – Неужто Господь услышал наши молитвы?

– Типун вам на язык! – прохрипел чей-то скрипучий голос из толпы. – Волос это… а ума… Быстрее Волчиха огнём возьмётся, чем монополька запылает.

Последние слова говорившего заглушил громкий хохот толпы.

– Ох, и скажет Ванька! Такому палец в рот не клади: отошьёт, как отбреет. Не язык, а бритва.

– Пашеничка взялась огнём. Точно, пашеница. Они ещё не приступали убирать её. Вот и… а она почти созрела, стебель сухой стоит. Такому только искру дай – вспыхнет за милую душу. Да и ость что порох.

– Правда твоя: рожь озимую барин убрал, сегодня как раз работники снопы жита свозили на ток, молотить начали, а пашеницы ещё время не пришло.

– А может и имение самого Прибыльского?

– Кто знат, кто знат, но овины горят – это точно.

Из-за спин со стороны деревни раздался звон колокольцев: страшно матерясь, понужая животину, пролетела пожарная телега, запряжённая парой коней, с бочкой воды и ручным насосом-помпой. Огнеборцы Горевки направились на помощь в Никодимово.

– Может, айда с ними? – молодой, высокий мужчина протиснулся сквозь толпу вслед проехавшей пожарной телеге, жестом увлекая за собой товарищей.

– Оно бы и можно было, да завтрева вставать рано, и вообще… – ответил юношеский ломкий голос из темноты, зевая. – Если Прибыльский горит, то так ему и надо.

– Ты в своём уме? – зашикали на него из толпы. – Пожар – это ж… это ж… дурак ты, Никита, как есть – ду-у-рак! Шишнадцать годочков стукнуло, а ума так и не нажил. Э-э-эх! Тьфу! Пустельга!

– Так что? Побежали? – снова заговорил тот самый парень, что и предложил первым бежать в Никодимово.

– Беги, Тит, беги. Без тебя там не управятся, это точно. А Ванька Бугай опять Аннушку Аникееву щупать за титьки станет, – ровесник и друг Тита Прошка Зеленухин плотоядно хихикнул.

Кочетом налетел Тит на говорившего, сбил с ног, и, уже сидя на противнике сверху, продолжал молотить кулаками.

– Я тебе дам и Анку, и Ваньку Бугая, чёрт косорылый.

На помощь Прохору кинулись парни с дальнего края деревни. За Тита встал стеной на защиту этот край Горевки. Началась драка, не лучше и не хуже других, что всегда возникали на таких мероприятиях среди молодёжи. Был бы повод. А он уже был.

В ход, помимо кулаков, пошли и колья. Девчата с визгом разбежались, освобождая место для драки. Мужская половина сельчан, которые постарше, пока участия не принимала, смотрела со стороны, нервно курила, пританцовывая, подёргивалась от нетерпения, почёсывала кулаки, ждала своей череды. Однако советы дерущимся уже давала, зорко следя, чтобы драка шла строго по неписаным деревенским законам.

– Круши!

– В сусалы!

– В гроба душу…

– Два на одного – не по правилам!

– С колом на кулак не моги ходить!

– С колом только на кол ходи!

– Брось кол, кому говорят!

– Не видишь, он проть тебя с голимым кулаком, а ты, байстрюк, в помощники кол взял?!

– Дерись, дерись, да ум не теряй, тюха недоношенная!

– Под дых! Под дых его, Тит!

– В рыло! В рыло ему цель, Прошка!

– Наша берёт!

– Кишка тонка!

– Гирьку, гирьку спрячь, чалдон!

– Себе по дурной башке гирькой-то…

– В кулаке силы нет, так ты гирькой?!

– Не моги! Не то всей деревней…

– Наших бьют! А-а-а-а!

– Бей в рожу! В рожу его!

– Коленкой его, коленкой о дурную башку!

– Повыдерну ходунки-то…

– А ты куда? Малой ещё! Молоко это…

– Так братку бьют…

– Ну-у, тада с Богом!

К тому моменту, когда луна поднялась из-за леса, над Никодимовым зарево пожара полыхало в разы ярче и зловеще, добрасывая свои отсветы и до соседней деревни. Колокола на сельской церкви гудели набатом, не переставая, жутко будоража округу.

В Горевке драка тоже была в самом разгаре: семейные мужики сошлись-таки, не сдержали их бабы и родственники.

– Уби-и-или-и-и! Ряту-у-уйте-е!

К месту драки сбежались все жители Горевки: и стар, и млад. Детишки, жёны, сёстры, бабки и деды повисли на руках мужей-братьев-сыновей и внуков. Постепенно, но накал в драке стал спадать, оставались ещё одиночные очаги, пока не иссяк окончательно. К полуночи драка прекратилась полностью. Семьями и поодиночке направились кто к колодцам, а кто и на берег Волчихи смывать с себя кровь и сопли, зализывать раны.

И пожар в Никодимово пошёл на спад. Не было того страшного, зловещего зарева, лишь вспыхнет где-то язык пламени, вырвется на простор, тут же погаснет, исчезнет. И колокола на сельской церкви замолчали, уставшие и оглохшие.

По домам не расходились, ждали огнеборцев: расскажут, что и как. Интересно. Снова стояли всей деревней, смешавшись в толпе и правые, и виноватые. Мирно беседовали, курили, строили догадки, будто час назад и не сходились друг с дружкой в кровавой драке.

– Ты зачем такие слова мне сказал за Анку и Ваньку Бугая? – Тит наклонился к Прошке, зашептал на ухо. – Узрел что? Сам видел? Иль сбрехал кто?

– А ты пошто мне под глаз так съездил? – обиженно прошлёпал разбитыми губами Прохор. – Теперь око не видит, дурак. И губы почём зря разбил. Завтра один работать будешь.

Парень пальцами раздвигал опухоль на глазу, пытался смотреть, крутил головой, зло и недовольно сопел.

– Ну-у, в темноте где там увидишь-то? – вроде как оправдывался Тит. – Ты бы светлячков на глаза навесил – я бы и заметил. А так… но и ты думай, что говоришь.

– А я чё? Я – ни чё, – Прошка взял Тита под руки, увлёк в сторону из толпы. – Правду сказал: вчера, как ты убёг на свою мельницу, Ванька приставал к Анке, пытался за титьки лапать. Сам видел. Она, правда, верещала, отбивалась. Но так кто же из девок не верещит, когда их парни лапают прилюдно?

– А потом что? – жарко задышал Тит.

– Что-что? Убёгла Анка. Ванька в дураках остался.

– Фу-у-у, – облегчённо вздохнул Тит. – А то я уж думал, что она ему на шею вешалась.

– Не-е, чего не было, того не было. Врать не стану.

Пожарная телега въезжала на деревенскую улицу. Лошади шли шагом, уставшие. Сами огнеборцы брели позади телеги. Толпа людей кинулась им навстречу.

Десятки кисетов услужливо протянулись к пожарным. Старший – Матвей Макарович Лизунов – первым делом отыскал среди встречающих мальчишку пошустрее, выдернул его из толпы, велел сначала съездить на отмель, залить бочку водой.

– Возьми помощников, паря, да лошадок не гоните: устали они. Трижды бочку водой заполняли на пожаре, гоняли животину почём зря туда-сюда. Понимать надо. Так что, на конюшню гоните. Овсеца там не жалейте. Телегу у каланчи оставите. Да смотрите, чтобы всё исполнили как надо. Сам проверю, шкуру спущу, если что. Ведро там, на дышле висит. Не потеряйте, огольцы. Казённое оно, ведро-то, общественное. И сбрую, сбрую-то на место положите, охламоны, прости, Господи. Да на Пёсий брод правьте, там дно песчаное, крепкое, и подъём на берег пологий, итить вас в коромысло. Лошадкам какое-никакое послабление, понимать надо, – прокричал уже вдогонку мальчишкам, которые тут же с превеликой охотой ретиво бросились исполнять веление главного пожарного в деревне.

– И не вздумайте коней в ночное гнать: в стойло, в стойло, чтоб под рукой это… и сенца поболе. А можно и травы. Не поленитесь, нарвите за каланчой. Да, инструмент пожарный ни-ни! Инструмент – это… святое, вот как. Так что, не касайтесь, итить в матку с батькой. Уши пооткручиваю, если что! – строжился Лизунов.

Со слов пожарных, события разворачивались следующим образом…

Первым взялся огнём овин, что с краю со стороны имения барина. Вспыхнул разом: и снизу, и сверху. Вроде, как и ветерок с вечера был еле-еле, свечку не затушит, а тут вдруг поднялся, как с кола сорвавшись. Пламя раздул в один момент, перекинул искры на другие овины, а уж с них и пшеничка взялась огнём. Мало того, во время пожара будто кто управлял ветром, настолько крутило, задувало изо всех сторон. Казалось, вот он дует на пшеничное поле, и в тот же момент, смотришь, а уже понесло пламя в обратную сторону на барскую усадьбу.

– Быдто чёрт вселился в ветер, иль оседлал его, прости, Господи, да понукает, нечистая сила, – Матвей Макарович смачно сплюнул, перекрестился. – Не к ночи будет сказано. Ошалел, прямо. Только-только приноровишься, поливаешь, а он как-а-ак жахнет на тебя! Ладно, на тебя… на животину, вот беда. Та спасаться, а ты её назад, к огню поближе. И сами тоже. Куда деваться: служба! И кони, и мы обществу обязаны служить, понимать надо.

– За грехи, за грехи так на Прибыльских, – прошамкал старушечий голос. – Сам Господь наказыват проходимца. Неча было Бога гневить, антихристу, прости, Господи.

– Цыть, бабка! – зашикали на старуху из толпы. – Дай послушать.

Сгорели почти все овины, два амбара отстоять смогли, а один, где хранились овёс и ячмень урожая этого года, не получилось спасти – сгорел дотла. Пшеницу бабы да девки тоже отстояли. Половину. Забросали землёй пламя, сбили, не дали пойти по всему полю. Новый триер с паровой машиной вроде как уцелели. Мужики успели откатить в сторону. Вся рожь, что в снопах лежала на току, вспыхнула, подойти боязно было, так жарко горел хлебушко. Как на грех, из риги за два дня до пожара вывезли все снопы ржи, подготовили к молотьбе. Не стали там молотить. А надо было. Так, вишь, на свежем воздухе на току захотелось. Мол, там ловчее, сподручней, и весь световой день молотить можно, и мужикам да молодицам не так муторно в пыли и духоте находиться. На свежий воздух потянуло. Думали, управиться к Рождеству Богородицы иль, на крайний случай, на Воздвиженье Креста Господня освободить ток под обмолот пшеницы нового урожая. А рига-то целой осталась, вот как.