Песня о погибших пилотах

Но тогда он так не думал и носил всякие носки: новые, старые, однако никогда не надевал дырявых. Дома простые носки, обычно, штопала его мать, реже отец, а вот худые шерстяные носки штопала, распускала и вязала из них новые бабушка в деревне.

Многодетная бабушка имела статус матери-героини и даже получила за это от государства орден материнской славы какой-то степени. Но когда самый младшенький из детей окончил сельскую школу, а затем без родительского согласия подался поднимать целину в далёких казахских степях, то её материнская душа лишилась покоя. Деревенский парень, поработав трактористом на целинных и залежных землях, был вскоре призван и отправился оттуда служить в советскую армию, а старушка совсем высохла от бессонных ночей и переживаний по беглому сыну.

Обеспокоенные родственники привезли угасающую бабушку в город и показали её знакомым врачам. Про доскональное специализированное обследование в ту пору не могло быть и речи. Городские врачи никаких патологий у худеющей бабушки не обнаружили, правда, один эскулап сказал тайком её старшей снохе, что у старушки, наверное, рак и она, похоже, долго не протянет.

Бабушка сохла не от болезней, а от душевных переживаний. Чуткое материнское сердце тревожилось не только за младшего сына, оно ещё что-то подсказывало ей о грядущей большой беде, хотя старушка ещё не знала, что её сынок – старший сержант ракетных войск несёт теперь службу уже на далёкой и неведомой ей Кубе.

Бабушка жила в деревне, а мальчик в городе, поэтому он не видел её душевных страданий, зато он замечал, как отец этими осенними ночами запирался в спальне и зачем-то подолгу слушал трескучую радиолу. Мальчик не знал, зачем он это делает, как не понимал, зачем большие пацаны во дворе дали ему странное прозвище – Боб.

Когда он посмотрел красивый цветной фильм про одного подростка, почти ровесника, и его отца – бывшего американского лётчика, где тревожно, но гордо звучала песня про отважного пилота Боба Кеннеди, погибающего в бою, то мальчик стал иногда задумываться.

«Я же не американец и не пилот… И причём здесь я?» – спрашивал он сам у себя, а когда оставался дома совсем один, то негромко и чуть обиженным голосом бубнил себе под нос слова из той песенки:

– Какое мне дело до всех до вас? А вам до меня!

Сейчас то время вспоминалось с трудом… Да, он стоял в очередях за хлебом, сливочное масло в магазинах давали по норме – полкило в одни руки, а мужики страдали без курева. Ещё мальчик слышал, что когда он вырастет и станет большим, как его папа, то наступит какой-то коммунизм.

В следующем году, летом, вернулся из армии дядя мальчика – тот самый младший сынок бабушки, по которому она убивалась все эти годы и высохла от выплаканных материнских слёз. Бабушка радовалась его возвращению больше всех, но так и осталась беспокойной, сухонькой, как веточка, старушкой и прожила ещё тридцать лет вопреки словам того самого эскулапа, который предрекал ей скорую кончину.

А вот улыбчивого американского президента Джона Кеннеди осенью того года грохнули… И хотя пуля попала ему не меж глаз, как пилоту Бобу Кеннеди в услышанной мальчиком песни из кинофильма, но всё равно оказалась смертельной. И, фантазируя, мальчик предположил, что президент по имени Джон так и не успел, наверное, сказать кому-то, как это сделал отважный Боб, прощальные слова: «Какое мне дело до всех до вас? А вам до меня!»

Бывший старший сержант ракетных войск как-то проговорился мальчику про то, как они меняли крепкие махорочные сигареты «Красноармейские» на пахучие гаванские сигары у жизнерадостных и дружелюбных кубинцев с острова Свободы, но про службу и ракеты ничего племяннику не рассказывал.

И у мальчика исподволь возникали догадки, что не только его дядю, но и других молодых людей готовили к работе на целине, к освоению космоса, к защите нашего отечества и острова Свободы от агрессивных американцев. Однако какие они на самом деле он ещё не определился, хотя уже читал потихоньку книгу «Лицом к лицу с Америкой», которую ему подарил отец на день рождения.

И мальчик уже полагал, что почти всех людей на земле под что-то выращивают, под какой-то заказ… «Только кому это нужно, зачем и для чего?» – изредка задумывался мальчик, но ответа не находил.

Он страстно полюбил футбол и самозабвенно гонял мяч на пришкольном стадионе в невзрачных советских кедах, чтоб поскорее поменять их на новые и заодно изодрать, а затем избавится от носков из входящей в обиход синтетики. Такие носки с рисунками в виде различных орнаментов, только без подшитых пяток и мысков, мать изредка покупала у раздобревшей и грудастой тётки из их подъезда, которая трудилась на чулочно-трикотажной фабрике. Мальчик случайно подслушал, как отец, узнав, откуда появляются у них эти носки, строго запретил матери покупать их у вороватой соседки.

В то время в моде у молодых были одноцветные носки из синтетики: то красные, то чёрные, то белые… Ещё в моде были белые китайские кеды. Были такие у мальчика, но он их берёг – в футбол в них не играл, зато ходил в них в школу, катался на велосипеде или просто гулял на улице. Иногда он драил эти кеды до белизны старой зубной щёткой с помощью дешевого зубного порошка «Мятный» в картонных коробочках.

Мальчик заметно подрос, и китайские кеды стали ему уже малы. Когда он с грустью расстался с ними, то родители купили ему взрослую рубашку из хлопка китайской фирмы «Дружба», и он не заметил, как превратился из мальчика в рослого подростка.

В молодости его отец обучался в городском аэроклубе и даже летал на самолетах, но пилотом так и не стал, поскольку не смог поступить в лётное училище по здоровью. Однако его мечта частично осуществилась: перед самой войной он окончил военно-техническое училище и стал авиационным техником.

Отец мальчика был человеком не пьющим, но зато курил. Ещё он был немногословным и почти не рассказывал о себе, но как-то раз завел неудачно разговор со своим отпрыском о вреде алкоголя и курения, видимо, в воспитательных целях.

– А ты когда начал курить? – вдруг спросил его сын.

Отец опешил, не ожидая такого вопроса, задумался и, чуть погодя, негромко произнёс:

– Во время войны…

Они оба замолчали, а сын почему-то упрямо поглядывал в сторону отца, и тот почувствовал в своём ответе не только недосказанность, но заметил ещё некое недоверие в его глазах, и вынужден был рассказать то, чего ранее не собирался делать в этой беседе.

– Это был первый день войны, – медленно начал он, – вернее, ночь… перед рассветом. Мы стояли на западной границе, под Черновцами… жили в палатках. Сначала послышался гул, затем взрывы – многие выбежали, стали озираться по сторонам. Началась бомбежка, суматоха… Нашу эскадрилью уничтожили сразу же – в первые минуты.

Отец умолк и было видно, что ему тяжело вспоминать прошлое, но он, собравшись мыслями, продолжил свой рассказ.

– Укрывались, где можно, чтоб спастись от адской бомбежки, – неторопливо говорил отец. – Аэродром наш разбомбили, самолеты пожгли. Некоторые экипажи пытались подняться в воздух, но многие ребята погибли прямо в капонирах…

Юноша хотел узнать, что означает это последнее, непонятное ему слово, но прерывая отцовский рассказ, почему-то неожиданно выпалил:

– А пилоты… пилоты все погибли?!

– Не все, – отвечал задумчивый отец, – двое, кажется, даже сумели взлететь, но их… но их потом быстро сбили.

– Страшно было? – спросил сын у отца.

– Страшно, – признался тот, – и неразбериха была, и люди погибали вокруг… Вот тогда я понял, что такое настоящая война… И закурил первый раз в жизни.

«Так отца к войне готовили, что ли?» – уже потом призадумывался юноша, ещё не подозревая того, что будь его будущий папаша не авиационным техником, а летчиком-истребителем, то вряд ли бы он появился на божий свет после всех ужасов той войны.

«Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны… плюс химизация народного хозяйства», – громогласно вещал лысоватый и пузатый брехун с самых высоких трибун, но вскоре его тихо сместили со всех постов этой самой власти. Однако взрослеющий юноша ещё больше уверовал в то, что всех их, как когда-то его отца, а затем дядю, под что-то выращивают, под какой-то особый заказ для огромной страны… Электрификация?.. Химизация?!

Ещё неосознанно, как большинство молодых людей, только постигающих жизнь, он многому в ней противился и во многом уже сомневался… Институт или армия?!.. Вопросы сыпались со всех сторон, только успевай отбиваться!.. Когда он, будучи мальчиком, носил ненастной весной или осенью детские кирзовые сапоги, то отец научил его правильно, аккуратно и без складок, обматывать ноги портянками.

«В армии сапоги только с портянками… Для солдатской службы шерстяные носки непригодны, – говорил отец, показывая сынишке, как надо ловчее крутить портянки, и потом произносил с затаённой грустью в голосе: – А мам и бабушек в армии нет – только служба да командиры…»

В раннем детстве, когда к ним в гости приходили друзья и соседи, а это были по большей части военные люди, то многие из них спрашивали мальчика, кем он хочет быть, когда вырастет.

– Генералом! – звонким детским голосом отвечал он, отдавая им честь, по-военному, правой рукой.

Однажды вечером к ним заглянули очередные гости на вечерний чай, а заодно поиграть в популярное тогда лото или карты. Мальчик в это время восседал на самом большом столе в их доме, и мать попросила его слезть с него. Просто слезть со стола ему не хотелось. Будущий бравый генерал должен был обязательно продемонстрировать перед гостями своё бесстрашие и отвагу. И мальчик, встав на стол, с лихостью прыгнул с него, но неудачно приземлился и сломал не правую руку, которой любил отдавать честь, как это делают военные, а левую, но боли и страданий от этого меньше не стало.

Перелом оказался сложным, но когда рука срослась, то мальчика возили на консультацию в большой город к опытному врачу-травматологу. Пожилой доктор посоветовал и показал матери, как надо мальчику правильно разрабатывать локтевой сустав у сломанной руки. И теперь мальчик ежедневно, стоя у стены, упорно делал разные и необходимые для этого упражнения с утюгом в левой руке, добиваясь положительного результата. Но в ту пору ни мальчик, ни родители ещё не думали и не гадали о его дальнейшей судьбе, и не знали о том, что именно эта травма уже никогда не позволит ему стать не только генералом, а даже простым солдатом.

Время шло, однако мальчик, теперь уже молодой человек, всё реже и реже беседовал с суровым на вид и неразговорчивым отцом, да и мать не была красноречивой, хотя изредка, но по делу вспоминала любимые выражения своей уже покойной матушки, а иногда к месту произносила пословицы и поговорки.

И одна такая поговорка из кладезя народной мудрости приобрела реальные очертания в судьбе молодого человека. Нет, он не стал бродить с сумой в поисках пропитания по необъятным просторам родного отечества, но зато угодил в тюрьму.

Тюрьма, а это был следственный изолятор, находилась в районном городке и была построена ещё во времена Екатерины Великой – крепко и надолго. С той поры, среди сидельцев, там гуляла легенда о единственном человеке, который совершил дерзкий побег из этого острога. Молва утверждала, что им оказался молодой и настырный цыган, который перепилил тюремные решётки влажными жгутами из конских волос, пропитывая их кирпичной пылью. Наш молодой человек к побегу не готовился, а смиренно ожидал планового этапа на зону.

Однажды его вызвали к заместителю начальника изолятора, обитатели которого называли его меж собой по-разному, но всегда насмешливо или со злостью, и самое благозвучное среди всех было наиболее коротким – замполит.

Замполит в чине капитана – невысокий человек средних лет, неприметной внешности, но довольно простодушного вида для столь закрытого учреждения, поинтересовался у него про родственников в городке, где располагался изолятор.

Молодой человек отрицал наличие таковых, хотя знал, что деревенька бабушки, где ещё проживали несколько его тёток, находилась не так далеко от этого городка. К тому же самая старшая из них работала здесь на какой-то фабрике и проживала в общежитие.

Она была незамужней, бездетной, в общем, старой девой, как и многие женщины её поколения, женихи и потенциальные мужья которых полегли на полях сражений самой страшной войны.

– Тут одна женщина обратилась, – продолжал замполит с улыбкой, и в его глазах засветилась хитринка, – говорит, что ваша тётя… Вам, конкретно, свидания и передачи сейчас не полагаются. Но мы могли бы что-то организовать для неё – родственница всё-таки…

Замполит замолчал и вопросительно посмотрел на молодого человека.

– Я же сказал – у меня здесь никого не было и нет! – чуть грубоватым, безжалостным тоном ответил парень. В то время с ним что-то происходило: иногда в его подсознание будто вживался чужой и жестокий человек. В эти минуты ему не хотелось видеть никого из знакомых людей, и родственники не были тут исключением.

Замполит чего-то выжидал, глядя на него, а молодой человек явно не желал продолжения их беседы.

– Что ж, понятно, – наконец произнёс замполит и, не меняя равнодушного выражения лица, добавил: – На нет и суда нет!

Их разговор на этом закончился, и надзиратель, по кличке Губан, увёл осужденного обратно в камеру. Этот надзиратель считался в изоляторе самым злым и грубым – многие подследственные и осужденные ненавидели его и одновременно побаивались. Наш герой относился к нему безразлично, ещё не зная, что этот, в общем-то, неприятный ему губастый человек с физиономией громилы родом из деревеньки его бабушки и даже приходится ему каким-то родственником.

С той поры прошло много лет, и однажды он повстречался с замполитом вновь, но уже в другом городе, на дороге, идущей в сторону храма, стоящего неподалёку от реки. Он, наверное, не узнал бы замполита, если б не военная форма на нём. Тот немного изменился, стал более солидным и на его погонах сверкали майорские звёздочки.

Бывший замполит тоже признал его и, как и он, замедлил для чего-то шаг; так они и прошли мимо, поглядывая друг на друга, словно пытаясь понять, отчего у них обоих возникли эфемерные ощущения почти родственной близости от этой неожиданной встречи. Но эти чувства были настолько слабы и мимолётны, что они даже не кивнули друг другу головой.

«Всего лишь майор, – подумал бывший узник изолятора, – и это за пятнадцать лет? – не кучеряво…»

Потом они случайно встречались ещё несколько раз и всегда на той же дороге. И он догадался, куда бывший замполит ходит пешком. Эта дорога ещё с давних времен служила трактом, по которому гнали подневольных каторжан в Сибирь, и с той поры, в стороне от храма, находилась старая городская тюрьма, где он, видимо, теперь служил.

Спустя какое-то время он встретил бывшего замполита в городском автобусе, курсирующим по той же дороге. Он был в гражданском костюме, с фетровой шляпой на голове, заметно пополнел, постарел и выглядел ещё более солидным. Они обменялись мельком взглядами, наверняка узнав друг друга, поскольку оба имели цепкую память.

«Вот жизнь!.. Кого хочешь, кого мечтаешь встретить – никогда потом не встретишь за всю оставшуюся жизнь, – с горечью подумал он, – а этого мента…» – и мысленно выругался, вспомнив неласковое прозвище замполита среди своих сокамерников того самого изолятора, где тот когда-то служил.

Никакой злобы ни тогда, ни теперь у него к бывшему замполиту не было, просто он понимал, что если есть невольники, то для порядка должны быть и стражники. Однако кроме таких людей ещё существовало великое множество других, прочих замполитов, которые влезали во все дела и плодили несметное количество всяких спецов по разным вопросам, но жизнь почему-то лучше не становилась… А потом, как-то неожиданно, вокруг расплодились многочисленные жлобы с охранниками, какие-то непонятные дельцы, навязчивые знатоки и нагловатые шоумены.

«Откуда они?.. Зачем?! – спрашивал он сам у себя. – Кто их выращивает, под чей заказ?!» Не найдя подходящего ответа, он лишь мрачнел и почти заученно твердил:

– Какое мне дело до всех до вас?.. А вам до меня!

Жизнь продолжалась, и он не заметил, как остался почти один. Последний из близких родственников умерла та самая тётя, которую он не признал во времена своей бедовой молодости и не пожелал, чтоб она навестила его в тюрьме.

Родственница про тот случай и про свою душевную боль, причинённую поступком племянника, никогда потом не вспоминала и ничего ему не говорила, но он чувствовал себя виноватым за то, что обидел её тогда своей ложью и чёрствостью.

На следующий день после похорон тёти он отправился в старый город. И теперь, спустившись с крутого берега к воде, смотрел на реку, знакомую с детства. Могучая река, скованная по воли человека железобетоном, разлилась и омертвела. Из раздольной она превратилась в очень широкую и её противоположный, низкий берег был едва заметен. В тот ясный день вода в ней казалась ему прозрачной и голубой, как в море из далёкого детства, но свежестью от реки не веяло, а от прибрежных сине-зелёных водорослей тянуло мертвечиной.

«Рыбой здесь нынче не пахнет…» – подумал он, и ему уже с трудом верилось, что когда-то его отец видел, как в этой реке вылавливали осетров за два метра длиной. Он гнал от себя неприятные мысли, вспоминая что-то хорошее, и думал о близких людях, с которыми расстался уже навечно.

«А что она собиралась принести мне тогда на свиданку? – размышлял он про умершую тётю. – Что-нибудь из еды?.. Наверняка, сало… Махорку ещё или папиросы». Мысли о прошлом согревали душу и он, чему-то улыбнувшись, непроизвольно воскликнул: – И обязательно, обязательно шерстяные носки, – а как же без них!

Настали времена, когда незнакомые люди, обычно молодые мужчины, иногда называли его уважительно папашей или отцом, но он не обращал на это никакого внимания. И лишь когда впервые услышал, как какой-то парень, не разглядев его толком, назвал дедушкой, чтоб узнать номер соседнего дома, то не обиделся, а только подумал: «Вот уже и дедушка… А конкретно – старик!»

А какой старик без бабки?!.. И старик, решив подыскать себе подходящую спутницу, воспользовался последними достижениями в этой сфере и завёл аккаунт на сайте знакомств. Выбор там был не богатым и не особо впечатляющим, учитывая возрастную категорию старика, но одна женщина ему всё-таки приглянулась. Однако её анкета озадачила соискателя доброй и душевной женщины в шаговой доступности для более близкого знакомства. Немолодая женщина традиционной ориентации и нормальной комплекции искала мужчину «только для серьёзных отношений, только русской национальности и только свободного».

«Только… только… только… – подумал он с иронией и какой-то ещё непонятной тоской, которая мгновенно приобретала философский оттенок. – А не многовато ли, тем более в таком возрасте, когда большинство людей просто боятся умирать в одиночестве?.. Боятся, но почему-то придумывает столько разных предлогов, чтоб в итоге остаться у разбитого корыта».

Старик редко смотрел телевизор и почти никогда кинофильмы, особенно всякие сериалы, но однажды изменил своей привычке… Показывали какое-то забугорное интеллектуальное кино про женщин. Это были молодые дамы без комплексов, похоже, проститутки из Европы или Америки, которые оказались в стране восходящего солнца и азиатского экономического чуда в поисках заработка, приключений и ещё, как предположил он, чего-то, наверное, неведомого им, но обязательно романтического для прекрасной половины человечества.

Проживали они вместе, в одной токийской квартире, и, встречаясь, вели разговоры на разные темы. Старик смотрел фильм не сначала, недолго, и ему показалось, что в своих беседах они никак не могут прийти к единому мнению относительно японских гейш, и в чём разница между ними и обычными, понятными им, продажными женщинами. Ещё их смущали мужчины-аборигены, в чём-то диковинные для них.

Одна из женщин, делясь с подружкой-соседкой, рассказывала ей про знакомого клиента-японца, который заставлял нагую женщину раздвигать широко ноги и подолгу, молча, смотрел в промежность на её влагалище, называя эту интимную часть женского тела бесконечностью. При этом она удивлялась, почему этот странный мужчина, называющий своё созерцание погружением в вечность, никогда не желал её трахнуть.

Рассказ о причудливом японце старика не изумил – его больше волновали представительницы прекрасного пола.

– Да, женский мир полон загадок, – глубокомысленно изрёк старик, – нам, мужикам, постичь его трудно… Да и стоит ли? – пускай лучше таким и остается…

Он посмотрел на свои ноги в дырявых носках, из которых выразительно торчали искривленные жизнью большие пальцы, и лишь тихо присвистнул от разочарования.

В старом холодильнике «ЗИЛ», который сейчас использовался в качестве шкафа, он хранил от прожорливой моли свои последние шерстяные носки, подаренные ещё до смерти той самой тётей из родной деревеньки. Деревня нынче совсем захирела и превратилась в небольшой дачный посёлок для горожан, среди которых попадались потомки её усопших жителей.

Теперь старик предпочитал смотреть только футбол – свою последнюю и медленно угасающую страсть. Весной и осенью он доставал из холодильника шерстяные носки и надевал их на ноги, чтоб они не зябли во время просмотра футбольного матча. Эти просмотры он шутливо называл телепортацией в детство и уже не сомневался, почему добрая половина взрослого населения во всех уголках нашей планеты так безумно любит эту игру.

Когда игра не захватывала его и даже надоедала, он негромко ворчал, а иногда начинал рассуждать вслух, но уже не про футбол, а о переменах в жизни.

– Модерн, модернизация… Постмодерн, постиндустриальное общество… Му-да-ки!.. Всё до ужаса просто: водяра… бляди… патефон… А затем?.. А потом уже вискарь, тёлки – и айфон… А дальше, дальше что?! – с раздражением в голосе вопрошал старик и сам себя успокаивал: – Головастики что-нибудь придумают. И начнут выращивать двуногих под заказ… с помощью генетических технологий!.. Славу богу, что не увижу этого зрелища.

Как-то он смотрел передачу про одного известного учёного-философа, уже старого человека, где тот с какой-то безнадёгой в голосе признался, что чем дольше он живёт, чем больше узнает мир, тем ему становится всё очевидней отсутствие смысла в человеческой жизни в современной цивилизации.

Слова мудрого философа о современной цивилизации задели старика, и он почему-то вспомнил странным образом конец одного анекдота, случайно услышанного в молодости в каком-то привокзальном ресторане: «…И посадил дерево, и построил дом, и вырастил сыновей, а когда умер, и прошло время, то на его могиле, среди жухлой травы, вырос огромный, пыльный лопух…»

– Точно, лопух… – непроизвольно произнёс он и подумал: «Надо же!.. Сам написал много книг, ещё больше прочитал, стал прадедушкой – и на тебе!.. Постиг, называется, истину!»

Но после этого что-то в нём перевернулось и старик, вспоминая своё детство и юность, вновь пережил с невероятной быстротой и поразительной ясностью самые тяжелые, переломные моменты бытия, когда от отчаяния у него наступало, казалось, какое-то прозрение. И тут же с неумолимой очевидностью вдруг осознавал тогда никчемность не только собственной жизни, но ещё бессмысленность и ничтожность существования вокруг него других людей. Но потом эти ощущения проходили и всё со временем забывалось.

«Так что это?.. Что?!.. Гениальная ошибка природы?.. Или просто ошибка, а ещё хуже – трагическая ошибка… Трагическая ошибка гениальной природы?!» – мысли проносились в голове старика, и он, чему-то изумившись, медленно произнёс, странно при этом улыбаясь: – Устами младенца глаголет истина… устами младенца… всё верно… Аминь!

Старик очнулся, посмотрев на уже допотопный корейский мобильник, который просигналил о разрядке аккумулятора, и неожиданно подумал: «Может, новый купить?.. Китайский смартфон, например, – они подешевле».

Он недовольно поморщился от нахлынувших, тревожащих его мыслей.

– А кому звонить?.. Кому жаловаться, а?! – произнёс он с усмешкой. – Создателю, что ли?

Старик знал, что остался совсем один… Все почти исчезли, ушли в иной мир или разбрелись по свету, а один правнук его бабушки проживал теперь в другом полушарие Земли, в небольшом городке штата Нью-Джерси, не так далеко от самого большого американского города, но ещё ближе к международному аэропорту имени того самого Джона Кеннеди – улыбчивого президента, каким старик запомнил его ещё с юности.

Если бабушка была жива и узнала бы, что её потомок обосновался в Америке, то с ума бы не сошла, но переживала бы за него не меньше, чем когда-то за своего младшенького сыночка и вязала, как и прежде, шерстяные носки, только теперь для своего правнука.

– Все мы в этой жизни пилоты… или пассажиры, – рассуждал он вслух, вспоминая заботливую бабушку, – и у тех, и у этих, то взлёты, то посадки… Сначала взлетаем в туманную жизнь, а как чуток в ней прояснится, глядишь, пришло время приземляться… уже навечно.