Самолёт Москва – Белград

– Кира, извини, сегодня день моих неудачных шуток. Если хочешь, то тоже можешь забабахать в меня снежком, я не против.

Кира ничего не ответила, ей хотелось отстраниться от Братислава, но она боялась его обидеть, поэтому и замерла на месте, чуть вздрагивая от прикосновения мужских рук. До этого ни один мужчина, кроме физрука, не дотрагивался до неё. Но физрук был совсем стареньким, лет сорока, наверно, так что не считается…

– Ну что? Начнем знакомство с Москвой с Красной площади? – спросил Братислав, просияв белозубой улыбкой. Кира и не думала с ним спорить.

Когда они вернулись в прогулки, Полина уже была дома, и ей совсем не понравилось то, с каким щенячьим восторгом Кира пялилась на Братислава. Совсем не понравилось.

Она вспомнила давний телефонный разговор с Гораном, сын тогда только-только окончил гимназию, кстати, с отличием, как они и надеялись.

– Ну всё, Поля, дожили мы до светлых дней, поздравляю, – с места в карьер начал Горан.

Полина, зная его взрывной характер, спросила, как можно спокойнее:

– Что случилось? Объясни толком!

– Вот ей Богу, стыдно рассказывать… В общем, у Братислава появилась женщина. Заметь, я не говорю девочка или девушка, нет, наш ненаглядный сыночек крутит любовь со взрослой бабой! Полина, ты понимаешь, что это значит? Спит он с ней, спит без стыда и без совести!

Полина недоверчиво протянула:

– Да ладно… Может ты преувеличиваешь? Где он её нашёл-то?

– Где нашёл? Да уж он найдёт, не сомневайся! Знаешь, что вчера выдал? Я, говорит, мужчина, мне, говорит, с девчонками неинтересно. Каково?

– Горан, у меня нет слов! Вырос мальчик, называется! Послушай, может ты, как отец, как врач, хотя бы объяснишь ему, как… Ну, как надо вести себя, чтобы эти похождения не имели последствий.

– Что-о?! Ой, Поля… Не ожидал я от тебя такого спокойствия, не ожидал, – Горан шумно засопел в трубку. – Ладно, может ты и права, под замок этого стервеца уже не посадишь. Хотя, подозреваю, он не меньше моего знает про все последствия.

Когда Братислав прилетел летом, чтобы поступать в МГУ, Полина, встречая его в аэропорту, чуть не расплакалась от облегчения: сын выглядел совсем мальчиком, высоким, красивым, улыбчивым мальчиком, не более того. Она подумала, что Горан, как обычно, все драматизируют, нагнетает, преувеличивает… Правда, её уверенность пошатнулась, когда вечером на чашку чая забежала Эмма и, улучив момент, прошептала:

– Ну и кадр! Полина, эти тигриные глазки уложат на спину любую. Тебе с ним не справиться. Держись, подруга.

Через несколько месяцев Полина, вернувшись утром с дежурства, обнаружила в ванной женские трусики. Импортные. С кружевами и кокетливым бантиком.

– Что это? – спросила она сына, держа трусы на кончике пальца вытянутой руки.

– Трусы, – ответил сын, одарив её усталой улыбкой отличника.

– Я вижу. Чьи?

– Женские.

– Я вижу. И?

– Может Юлины. Может Надины. Может Марьи Ивановны…

– Издеваешшься? – зловеще прошипела Полина.

Братислав, сделав, на всякий случай, шаг назад, извинительно выставил перед собой ладони.

– Нет. Правда не помню. Честное слово. Можешь выбросить в мусорное ведро. Я не против, – сын сделал небрежный жест рукой, чем окончательно вывел её из себя.

Полина брезгливо стряхнула трусы на бело-красный туркменский ковер.

– Знаешь что, дорогой сынок? Опыт, которого ты так… так взыскуешь, на самом деле окажется морально убыточным. Ты же не животное! Считаешь нормальным не помнить имени девицы, забывшей белье в нашей ванной?

Братислав, откинув назад голову, смотрел на неё сверху вниз, и до неё вдруг дошло, что под пологом его ресниц скрывается не раскаяние, а насмешка. Слова сына подтвердили её догадку:

– Я считаю это нормальным. Я могу вспомнить имя, но не хочу. Зачем? Я же не обязан на ней жениться. Полина, мне надо заниматься, завтра три зачёта. Я свободен? Допрос окончен?

Ей было так плохо после разговора с сыном, что она не выдержала и заказала разговор со Сплитом. Полина ждала совета от Горана, в конце концов, именно он воспитывал Братислава все эти годы. И Горан дал совет, мстительно напомнив её же слова.

– Поля, ты же врач, объясни ему, как вести себя, чтобы эти похождения не имели последствий.

После Нового года, сын отчалил в общежитие, объяснив, что ему нужна свобода, и что она, Полина, ничего не понимает в современной молодежи…

Полина усмехнулась: мальчик – это мальчик, с девочками всё не так просто… Откомандировав Киру на кухню, чтобы та начала накрывать стол к ужину, Полина отправилась в комнату сына.

– Хочу поставить для Киры «Богемскую рапсодию», – сказал Братислав, перебирая свои пластинки.

– Не надо очаровывать эту девочку, – попросила Полина, дотронувшись до его плеча. – Ты даже не представляешь, как легко ей в тебя влюбиться. Я надеюсь, ты не позволил себе ничего такого, что можно расценить, как…

– Мама, за кого ты меня принимаешь? – раздраженно оборвал её Братислав, возвращая пластинку на место. – Кира не моя чашка чая, можешь не переживать за свою подопечную ни сейчас, ни впредь.

– Что значит не твоя чашка чая? Она тебе совсем не понравилась? Почему? Да, сейчас она нескладный подросток, но года через два станет очень красивой девушкой! – возразила Полина, обидевшись за Киру.

Братислав расхохотался:

– Я тебе поражаюсь, Полина, то ты боишься, как бы я твою Киру не совратил, то чуть ли не сватаешь. Так вот, расставим все точки над i, между таким мужчиной, как я, и такой девушкой, как она, не может быть ничего общего. Никогда. Ничего. Извини, я не буду ужинать, мне надо работать.

У него остался неприятный осадок после разговора с матерью. Кому нужна эта зашуганная, чудаковатая Кира! Честно говоря, ему было немного не по себе разгуливать по Москве с девушкой, одетой в клетчатое пальто с кроличьим воротником, доставшимся ей после сестры. Кира сама об этом рассказала, поразив его до глубины души своим провинциальным простодушием. О, боже, когда это он успел стать таким снобом?!

Пока Полина Аркадьевна и Николай Иванович разговаривали в кабинете, Кира угощалась тортом на профессорской кухне в компании его дочери Ирины. Ирина была уже студенткой, но общалась запросто, как и любая другая, хорошо воспитанная девочка из интеллигентной, московской семьи.

– Поля, ты хоть представляешь какой у нас конкурс? Какие детоньки к нам поступают? Да я тебе уже сейчас могу сказать, кто из них точно станет студентом, извини, фамилии называть не буду,– сказал Николай, прихлебывая кофе из крохотной чашки тонкого фарфора.

– Послушай, но нельзя же так! – раздраженно ответила Полина. – Вы в своем институте пишете учебники, составляете методички, где чёрным по белому написано, как прекрасно стало в России после революции! Кто был ничем, тот стал всем! Молодым везде у нас дорога! Что там ещё? В СССР все равны, каждый может стать космонавтом, ученым, дипломатом! А на деле что?

Николай примиряюще поднял руки:

– Не горячись, Полина. Простые ребята у нас тоже учатся, но они все отработали в школах по нескольку лет, активно вели комсомольскую работу. Почитала бы ты их характеристики! Боюсь, мне такую не напишут. Пойми, истфак – это политика, кого попало на идеологический фронт не берут. Наши студенты – будущая номенклатура. Что касается твоих упрёков… Да, революция широко открывает двери на лестницу, ведущую на самый-самый верх. Идеи – крылья человечества, чем моложе идея, тем она сильнее, тем выше взмывают те, кто ей служит. Мой прадед был бурлаком, дед гнул спину в Сормове, на заводе, отец стал инженером, ну, а я, как ты помнишь, профессор. Так неужели я отправлю своих детей в кузнецы, токари или клёпальщики? Дверь прикрыта, осталась щёлочка. Но и эта щёлочка дорого стоит в стране с тысячелетней историей рабства. Поля, милая, не забывай, пока мой прадед тягал баржи по Волге, твои предки были рабовладельцами. Да, самыми натуральными рабовладельцами, и не одну сотню лет. А теперь ты встаешь в третью позицию и заявляешь, как плоха Советская власть: не обеспечила за полвека всем равных возможностей!

Полина Аркадьевна махнула рукой: что толку спорить с историком? Николай Иванович продолжил:

– Чем твоей Кире не нравится местный ВУЗ? И потом, она сама-то хочет стать историком или педагогом?

– Николай, я просто хочу дать девочке шанс на другую жизнь. Она любит историю, литературу, но что из этого может получиться, пока не понятно, как и у всех гуманитариев. Так ты сможешь помочь? – с нажимом спросила Полина. Николай задумчиво потёр подбородок:

– Значит так, ничего обещать не буду, всё зависит от того, как она будет готова. Я дам тебе телефон своей аспирантки, конечно, полноценного репетиторства не получится, но чем сможет – поможет, и возьмёт по-божески. Дерзайте!

Полина подошла к Николаю, обняла за плечи и, нагнувшись к уху, шепнула:

– Спасибо, ты настоящий друг!

Николай похлопал по её руке своей мягкой и гладкой, не знающей физической работы, ладонью. Полине не нравились мягкие мужские руки, распрямившись, она посмотрела в окно, за которым, на другом берегу Москвы-реки, виднелись башни Кремля. Мартовские сумерки с каплей кобальта в хрустальном воздухе тушевали ясные московские цвета, придавая пейзажу таинственную торжественность. Подумав, что такой открыточный вид из окна дорогого стоит, Полина сказала:

– Иссушили вы идею, Коля. Иссушили до самого донышка. Впрочем, свято место пусто не бывает. Как думаешь, скоро всё рухнет?

Профессор ответил, не отрывая взгляда от кофейной гущи на дне чашки:

– Скоро. В трюме уже вода. Ты злорадствуешь? Зачем, Поля? Я не узнаю тебя. Куда подевалась простая девчонка из коммуналки на Преображенке?

Его слова задели Полину за живое, и она довольно резко парировала:

– Твои предки с рабочих окраин тебя за своего тоже бы не признали.

Ей опять не спалось, вся извертелась на верхней полке купе, думая о будущем…

Кира всегда считала себя безвольным человеком, из таких, которые плывут по течению, подчиняясь чужим правилам. Разве можно сравнить её с молодогвардейцами, Зоей Космодемьянской или Гулей Королёвой? Нет, конечно, нет…

Она всегда делала то, что требовали от неё другие: мама, сестра, учителя. Нянчилась с братом. Писала сочинения на заданную тему. Послушно ходила на хор для массовости, хотя не имела ни слуха, ни голоса. Она всегда была тихой и скромной девочкой, и только сейчас начинала понимать – её будущее зависит от неё самой, и только от неё. Кира сравнила себя с человеком, который долгие годы был прикован к инвалидному креслу и вдруг снова почувствовал мускульную силу своего тела. Это было в новинку: осознавать свои желания, ставить цели и двигаться к ним.

Братислав… Кира протяжно вздохнула и тут же испуганно зажала рот ладонью. Хорошо бы её вздох, без следа, растворился в гулком перестуке вагонных колёс. Если Полина услышит, то сразу догадается, кому предназначены эти, полуночные, вздохи.

Когда гуляли по Красной площади, Кира, видевшая иностранцев только в кино или по телевизору, остановилась, как вкопанная возле группы шумных иностранных туристов. От группы отделилась девушка, видимо гид, и направилась в их сторону. Девушка оказалась знакомой Братислава и, не стесняясь, бросала на неё ревнивые взгляды, впрочем, и Кира в долгу не оставалась, с недружелюбной хмуростью разглядывая её лягушачий рот, тяжелые бедра в тесных джинсах и крупную, низкую грудь под пушистым белым свитером. Кира так толком и не поняла, о чем говорил Братислав с этой модной девицей, в речи обоих то и дело проскальзывали незнакомые ей слова: квартирник, сейшн, пласты. Потом она спросила Полину, что такое квартирник, но та лишь буркнула:

– Не знаю. Разврат какой-нибудь.

Кире стало не по себе, между шелудиво-грязным словом «разврат» и умными, добрыми глаза Братислава лежала пропасть.

Интересно, она ему понравилась хоть чуточку? Кира провела рукой по телу, сверху вниз. Кожа да кости, такое не может нравится мужчине, правильно про неё отчим сказал – стиральная доска. Вот Алёнка бы ему понравилась, Алёнка всем нравится.

Полина проснулась от резкого толчка поезда, затормозившего на одной из станций. Поправив кольцо на руке, закрыла глаза, надеясь на продолжение какого-то чудного, но лёгкого сна. Увы, объятия Морфея была безвозвратно утеряны. Поворочавшись с боку на бок, Полина мысленно продолжила спор с Николаем Ивановичем.

«Вспомнил, Коля, девчонку с Преображенки… И ничего я не изменилась, – уверяла она скорее себя, чем своего невидимого визави, – Просто глаза открылись, а вот ты очень изменился! Лет этак через двадцать твои потомки и руки не подадут, таким, как Кира… Побрезгуют…»

Поезд тронулся, обрывая её ночной монолог, камень на кольце прощально мигнул фиолетом станционном огням. Многие удивлялись её кольцу: то ли изумруд, то ли аметист, сразу и не разберешь. Двадцать с лишним лет носит она кольцо и всё никак не налюбуется на этот переменчивый камень. Как вовремя появилось это кольцо в её жизни, ровно через полгода после трагедии с Братиславом.

…Тогда ей казалось, что за её спиной все только и делают, что шепчутся: «Не уберегла… Единственного сына не уберегла… Не уберегла…» Она стала сторониться соседей, коллег, подруг, перестала следить за собой, забыв о помадах, духах и пудрах. Волосы мыла детским мылом и мокрыми скручивала на затылке в тугой узел, виски поседели, но её это мало волновало, ещё меньше переживала об одежде и даже колготки приноровилась штопать хирургическим швом.

Как-то раз сидела в ординаторской, засунув под подмышки перекрещенные на груди руки, и пыталась уговорить себя встать с дивана, чтобы выпить горячего, крепкого чая. Как только выдавалась свободная минута, её организм начинал работать на малых оборотах, экономя жизненную энергию, и только высокий и громкий голос Вали Махоткиной не давал окончательно провалиться в сон.

– Вот, продаю, фамильное, с александритом и брюликами, жалко, конечно, но деньги нужны до зарезу, на кооператив.Три тысячи. Новыми.

Кто-то присвистнул.

– Так уж и с александритом? – скептически заметила Неля Туманова, один из лучших анестезиологов клиники и по совместительству первая модница их коллектива. Полина, по-прежнему не открывая глаз, улыбнулась, представив, как Неля царственным жестом поправляет свою «бабетту».

– Именно! Любой ювелир подтвердит, да сама посмотри, – Полина услышала протяжное дребезжание колец шторы на гардине и сухой щелчок тумблера настольной лампы. – Видишь? Он под лампой фиолетовый, а на свету почти зеленый.

– Нелегко тебе будет продать это кольцо, Валентина, – предупредила Неля.

– Почему? Если тебе дорого, Неличка, скажи прямо! – съязвила Валя, безошибочно запеленговав фальшь во вкрадчивом голосе коллеги.

– Тут дело даже не в цене, просто александрит – «вдовий камень», – продолжала гнуть свою линию Туманова, надеясь сбить цену, но и Валя была не лыком шитом.

– С руками оторвут, не беспокойся! Не все, как ты, в бабкины сказки верят!

– Мне вот только интересно, Махоткина, откуда у тебя фамильные драгоценности? Насколько я помню, твоя девичья фамилия – Пузырькова. У тебя, что ли, дед был графин Пузырьков? А что? Звучит!

– Знаешь что, Туманова?! Сама ты графин!!!

Полина, не выдержав, одёрнула обоих:

– Стыдитесь, дамы! Вы же врачи! Устроили тут базар!

В ординаторской наконец-то воцарилась тишина, изредка нарушаемая недовольным скрипом стула, шуршанием фантиков и душераздирающим хрустом леденца – так лихо грызть карамельки и кусковой сахар могла только Махоткина, крепости и белизне зубов которой не завидовал только слепоглухонемой.

– Валя-я… Валюшка…– раздался сладкий до приторности Нелин голос.

– Шего вам, Нелли Штанишлавовна? – прошепелявила Валя, гоняя во рту обломки несчастного леденца.

– Можно я хотя бы примерю колечко?

– Не… Я обиделашь.

– Пожалуйста-а…

– Ой, какие мы штали вежливые! Ладно уж, примерь. Но ушти, я ни рубля не уштуплю.

– Полина Аркадьевна! Как вам?

Она нехотя открыла глаза, Нелли стояла напротив, и, играя пальцами, показывала ей кольцо. Полина узнала его сразу.

… 15 октября 1941 года она вернулась в Москву и сразу же, не раздеваясь, рухнула на кровать лицом в подушку, очнулась лишь к вечеру от прикосновений теплых, как оладушки, бабушкиных рук.

– Вернулась домой, касатка моя, вернулась… Ты лежи, Полюшка, я тебя сама раздену. Ох грехи наши тяжкие, барышня в пятнадцать лет окопы роет, я-то в твои годы у окошка вышивала, приданое готовила, – шептала бабушка, целуя её голову.

Полина недовольно просипела простуженным баском:

– Во-первых, я не барышня, а комсомолка, во-вторых не окопы, а противотанковые рвы.

– Ну рвы, так рвы… Я разве спорю? Полина, не дрыгай ногами, дай я ботики твои сниму. Ой, как же ты их уходила, совсем раскисли. Руку подними, пальто сниму. Бог мой, все нитки сопрели! Это что? Заплатки? Кто ж тебя надоумил на пальто заплатки из кофты поставить?

– Сама надоумилась, бабушка. Из чего ещё мне было заплатки ставить?

– Ладно, ладно, не сердись… Я сама сутки в очереди отстояла, на месяц вперёд карточки отоваривали. Что делается? Люди из Москвы разбегаются, как тараканы. В очереди слышала, что один директор, уважаемый человек, своего кассира зарезал бритвой, да и был таков с деньгами. Вчера сосед во дворе рассказывал, что Сталин сбежал, нас на немцев бросил, Будённый ранен, Ворошилов десять генералов к стенке поставил, а одиннадцатый его самого застрелил. Ещё Илья Степанович говорил, что русский Ванька опять без штанов, что немец уже в Калинине, что Гитлер Москву к 1 ноября возьмёт. А у тебя, Поля, нет ни пальто, ни ботиков!

Полина, мгновенно забыв про усталость, резко села на кровати и со всей силы двинула по ни в чём неповинной подушке.

– Ну и гад, этот Илья Степанович! Гад и паникёр! Не слушай ты его, баба Сима! Это всё немецкая пропаганда. На нас, знаешь, сколько листовок фашисты сбрасывали? «Московские дамы, не ройте ямы, придут наши танки, раздавят ваши ямки», – брезгливо скривив личико, процитировала Полина. – Некоторые дураки читали и верили, даже за пазуху прятали. Противно смотреть на таких было.

– Боятся люди, Поля, многие и Гражданскую помнят, и тиф, и голод, и разруху. Ну вот ты, как сама думаешь, отобьёмся от немца? – спросила бабушка, заглядывая Полине в глаза, словно та была вернувшимся с передовой генералом.

– Обязательно отобьёмся, бабуля, даже не сомневайся! Честное комсомольское! Ух и покажем мы этому Гитлеру! – Полина погрозила окну кулачками. Бабушка тихо заплакала, глядя на её обветренные, в незаживающих от холода и грязи язвочках, руки; на болтающуюся на тонкой шее стриженую голову; на, казавшийся непомерно большим, по сравнению с впалыми щеками и острым подбородком, лоб. Полина терпеть не могла, когда бабушка плакала и слизывала языком, не успевшие спрятаться в морщинках, мелкие, как бисер слёзы. Уж лучше бы ворчала, как обычно, или ругалась вслух, или причитала, качая седой головой.

– Бабушка, ты чего? Кос моих жалко? Мне вот нисколечко не жалко. Мы с девчонками в первый же день себя обкорнали, уж лучше так, чем вши, – Полина обхватила бабушку за талию и по-телячьи ткнулась губами в её мокрый подбородок. – Если школу не откроют, я в госпиталь работать пойду, на зиму у меня шубка есть, пусть старенькая и молью траченая, зато теплая. И валенки есть. И с голоду не умрём. Ты только не плачь, ладно?

Когда речь заходила о еде или одежде, бабушка сразу внутренне собиралась, соображая, как ловчее решить проблему. Вот и в тот раз, достав из видавшего виды ридикюля носовой платок, высморкалась и деловито сказала:

– Хватит сырость разводить, я воды согрею, помоешься в тазике, поешь, и спать!

Утром следующего дня Полина, не обращая внимания на протесты бабушки, отправилась в школу, чтобы разузнать о занятиях. До площади пошла пешком, сообразив, что ждать трамвая не имеет смысла. На углу Преображенской и Электрозаводской, или, как до сих пор говорила бабушка, Лаврентьевской, кто-то дернул её за рукав, и она услышала за спиной веселый, девичий голос:

– Далеко ли собралась, подруга дней моих суровых?

Полина радостно обернулась, узнав по голосу соседку по коммунальной квартире, Алю Скворцову. Аля щегольским жестом поправила синий берет с никелированной эмблемой паровоза на фоне эмалевой красной звезды, выудила из кармана черной шинели носовой платок и сунула ей в руку:

– Держи, а то нос от соплей блестит на всю Преображенку. Забыла, как в прошлом году с пневмонией валялась? Сейчас и без тебя врачам работы хватает. Когда домой вернулась? Вчера?

Полина взяла платок и, скрывая смущение перед чернобровой красавицей Алей, быстро затараторила:

– Спасибо, Алечка! Да, я вчера вернулась, а ты со смены?

– Со смены. У нас на железке такое творится, гоним в тыл эшелон за эшелоном, люди поезда штурмом берут. Представляешь, кто-то даже пытался рояль в вагон впихнуть! Меня саму еле-еле отпустили на полсуток, и то потому, что брат на фронт уходит.

– Митя уходит на фронт? – испуганно хлопая глазами, переспросила Полина.

– Да. Добровольцем.

– А дядя Ваня?

– Так отец с матерью ещё вчера с заводом на Урал эвакуировались. Тебе разве бабушка не рассказывала? Мне бронь дали, мужиков на фронт позабирали, опытные движенцы на вес золота. Заворачивай-ка оглобли домой, нечего по городу шастать в такое время.

Поля с готовностью кивнула: действительно, нечего шастать, школа, скорее всего, закрыта, тем более так славно, так спокойно было идти рядом с Алей и украдкой любоваться на тугие колечки её темных волос, прилипшие к румяно-яблочной щеке, на сияющие на октябрьском солнце пуговицы шинели и бляху ремня, на красивые, полные ноги, обутые в хромовые сапожки. Мимо пронеслась полуторка, груженая домашним скарбом, на самом верху, зажатый между двумя матрасами, как колбаса в бутерброде, лоснился полированный шкаф.

Аля громко фыркнула:

– Видала? Илья Степанович со всем барахлом драпает. Помнишь, как больную жену держал в черном теле, а как померла, так через неделю новую привёл? Эх, Полька, если человек сволочь, то он до самого дна сволочь.

– Что же, Аля, все кто эвакуировался сволочи? – с сомнением спросила Полина.

– Не все, по-разному бывает, – уклончиво ответила Аля. – Но этот точно сволочь. Да и потом, если все побегут, кто в Москве-то останется?

– Говорят, Сталин тоже сбежал.

– Говорят, кур доят! – отрезала Аля. – Ори громче, чтобы вся Москва слышала! Вы к нам с бабушкой сегодня приходите, проводим Митьку, как полагается.

У Полины предательски защипало глаза – уже год Митя Скворцов был предметом её тайных девичьих грёз, сей факт она скрывала даже от верной Туси, не говоря уже о самом Мите. И чего он ей так нравился? Внешне Митя был полной противоположностью сестры: невысокого роста, тонкий и гибкий, как лоза (чемпион школы по гимнастике!), его светлые и пушистые, как птичьи перышки, волосы и застенчивая улыбка смягчали острые черты худощавого лица и, по-мальчишески упрямый, взгляд карих глаз.

Вернувшись вечером от Скворцовых, Полина бросилась на кровать и разрыдалась, чем напугала бабушку до полусмерти. Проснувшись на рассвете, долго и пристально разглядывала карту СССР, пришпиленную над кроватью. Эта карта с бледно-голубыми лентами рек, желтыми проплешинами пустынь, изумрудными пятнами лесов и шоколадными складками гор была главным украшением их скромного жилища. За несколько лет она изучила карту до малейших деталей и теперь с закрытыми глазами могла найти любой город или реку. Вспомнив какой-то фильм о Гражданской войне, Полина вскочила с кровати, под подозрительные взгляды бабушки, выгребла из её запасов швейные булавки с лоскутами тканей и на скорую руку смастерила два десятка флажков – черных и красных. Через несколько минут черные флажки, как споры черной оспы, покрыли всю западную часть карты. Полине впервые с начала войны стало по-настоящему страшно.

Брест, Минск, Львов, Рига, Кишинев, Смоленск. Новгород, Днепропетровск, Таллин, Выборг, Брянск, Киев, Орел, Одесса, Калуга, Калинин, Курск, Елец…

Бабушка, молча наблюдающая за Полиной, протянула два красных флажка. Для Москвы и Ленинграда.

Колька Астахов, забежавший на минуту, но, как обычно, оставшийся до самого вечера, одобрил её затею с картой и хвастливо заявил:

– Если что, уйду в подпольщики, уже думаю о названии организации. Жаль, что повоевать толком не получиться, к тому времени, как мне восемнадцать стукнет, война давно закончится.

Эх, Колька, Колька, Николай Иванович Астахов, успеешь ты повоевать и вернешься домой лишь в октябре сорок пятого, после разгрома Квантунской армии.

Три года, три долгих-долгих года, красные флажки теснили к западной границе черные.

После нескольких дней паники октября 1941 года, появился приказ применять к трусам и мародёрам любые меры, вплоть до расстрела. Москва, всколыхнувшаяся в страхе перед, казавшейся неминуемой, оккупацией, постепенно успокаивалась, привыкая к жизни по законам осажденного города.