Порох и соль

Уже уходя она обернулась:

– Винцо паршивое. Найди кого-то, кто поможет тебе в нем разобраться и запомни про молодое лиможанское. Это порой полезно.

Ньют нажарила салаки, откуда-то притащила плошку со сметаной. Сестер Вирго она проводила ровно, как Хорне спустился вниз. Сел за стол, отщипнув корку вчерашнего хлеба, подвинул кувшин с пивом. То за ночь, вне бочонка, выдохлось полностью, горечью перекатывалось на языке. Хорне макал салаку в остатки оливкового масла с мелко рубленым чесноком и жевал, глядя перед собой.

Ньют, пальцем поддевая сметану, мешала в ней ягоды. Она вообще любила сладкое и торговцы медом ее обожали. А как еще, если хранишь дома не только мед, но еще воск, соты, что-то там остальное, выходившее от пчел? Город – это город, и в нем всегда есть грызуны, а тех хлебом не корми, дай добраться до жратвы. А Ньют…

У себя, в десяти домах между Луковым и Жестяным переулками, Ньют лучше всех устраивала крысиные ловушки и мышеловки. Потому многие торговцы с Нижнего рынка ее привечали и порой вкуснятина доставалась бесплатно.

– Что за дело, Хайни? – наконец не выдержала подруга.

– Настоящее, с призовым кораблем и оплатой. – Хорне положил на стол три кругляша. – Возьми, сейчас пойдем к кораблям, купишь по дороге новую куртку. Пойдешь домой – купи братишкам чего-нибудь.

Отец Ньют остался калекой, без одной ноги и глаза. Его взяли в рыбачью артель и он вместе с ней, остался на Зеенсмарке, утопленный молодыми серпентами. Мать Ньют умерла, разрешаясь самым младшим из ее братишек. Всего у Ньют их было трое, близняшки и мелкий, а следила за ними отцовская старшая и бездетная сестра-приживалка. Ньют с братьями ее любили и звали бабушкой Улле.

Хорне, пока семья была почти полной и сильной, помогал им как мог. Дружбу с ней, сероглазой и златовласой, ехидной и доброй, вздорной и мудрой, Хорне ценил высоко. Когда он остался полностью один, кроме нее никого и не было рядом. Ну, может Молдо, что сейчас стоило найти. Был еще Блэкбард, но его Хорне опасался. Оба ветерана моря, ходившие с дедом и отцом, хотя бы появлялись просто так, узнать – как там оставшийся Кишки-Вон, пока старого хрыча Хоссте нелегкая таскала по воде в последнем походе.

– Много? – спросила Ньют, кивнув на золото.

– Пятьсот мне. Матросам по пятьдесят.

– Я пойду без денег, просто с тобой. Возьму половину положенного с призовых, Хайни…

«Ее место на берегу, в хорошеньком беленом домике…»

Угу, хорошо ей так думать и говорить. Поди не дай Ньют отправиться туда, где ей хочется быть? Она уже три года росла сама, сама кормила братьев, сама делала все для своих. Хорне иногда даже пугался, считая, что рядом с ней просто мальчишка-несмышленыш. Ньют, умница и добрячка, легко угадывала такие моменты и, как специально, начинала расспрашивать о лоциях, такелаже, кораблях, астрономии и остальном, вбиваемом в упорную голову Хайни уже умершими старшими.

– Я подумаю, – проворчал он, глядя перед собой и набив рот.

Ньют не спорила, придвинулась ближе и уставилась, подперев щеку рукой.

– Чего? – испугался Хорне.

– Ничего.

Он съел еще одну рыбку, покосился на нее:

– Ну, чего?

– Кот там как?

Хорне отхлебнул пива, поморщился и цапанул остатки вина. Попробовал…

– Кислятина, не вино. Ты попробуй!

– Я такого не говорила, это та твоя пава такое ляпнула! – неожиданно взбурлила Ньют.

– Ай, Ньют, брось! Флоренс платит и…

– Ой, а она теперь уже Флоренс, да?!

Хорне уставился в стол, липкий и весь в разводах. Стол отец приволок откуда-то с востока, из Драгоша. Весь покрытый разноцветными, белыми, серыми, желтыми и светло-рыжими треугольничками наборного дерева, он всегда нравился Хорне. И сейчас ему даже стало стыдно за грязь на нем.

Но не так, как почему-то краснелось от слов Ньют. Да что ж такое, а?!

– Ньют!

– Чё сразу Ньют?! Она тебе все зенки своими сиськами закрутила, то так сядет, то эдак выпятит, сучка крашеная!

– Почему крашеная? – оторопел Хорне.

– Потому! – рявкнула Ньют. – Ты ее ресницы видел? Они у нее сивые, как у свиньи! Красится, чтобы не узнали! И чтобы таких как ты, идиотов, за нос водить… сиськами, задницей и всем остальным! Наняла она его на дело, ишь, обезьяна лысая! Да ваще – может у нее это парик! Такие даже у нас уже появились!

Хорне начал злиться. Вот чего она прицепилась, как морской ерш, не отдерешь?!

– Извини, – буркнула Ньют, – не выспалась, наверное. Мелкий там сопливит и кашляет. Так что с Котом?

А с Котом, что «Дикий Кот», двухмачтовый сторожевик, выкупленный дедом у города много лет назад, все хорошо. Вернее, правильно было бы сказать – полуторамачтовый, ведь грот ставили только в самом крайнем случае, поднимая в наклон к носу, но двухмачтовый звучало солиднее. И с кораблем все вполне хорошо, о чем, о чем, а о нем Хорне не забывал.

«Кот» ждал своего часа в гавани, заведенный к пирсу. Недавно его даже доковали, чистили киль, оббивали медью по ватерлинии, смолили и меняли топенант с тросами. Бухты пеньки, скрученной в разномастные канаты, обошлись Хорне в последний из кошелей, оставленных дедом, так, да. Но Хайнрих Хорне Кишки-Вон, оставшись последним из Кишки-Вон, помнил дедову науку.

А его наука была простой: сам жри, что хошь, главно не помри с голодухи, пропей куртку, шляпу-зюйдвестку, шитый камзол с перевязью, браслеты с перстнями, даже новомодные пистоли, если имеешь такие, но никогда не пропивай и не теряй нескольких вещей.

Самой головы, хотя бы половины зубов, боевого пояса с тесаком, штормовых сапог и корабля. И корабль, вообще-то, у Хоссте Хорне стоял на первом месте, затем следовала голова и остальное. Вот такие вот дела.

– Команду набрать надо и за аренду в гавани расплатиться. А свой док я выкуплю назад… когда все сделаем.

– Хорошо, – согласилась Ньют, – очень странно, Хайни, но нам с тобой нужно идти набирать команду. Даже смешно… помнишь, как играли в «абордаж» с парнями, пока Оле не стал полным говнюком?

Хорне помнил и даже улыбнулся. Невесело, но все же. Верно, им сейчас идти набирать настоящую команду на настоящее дело.

– Надень отцовский пояс с перевязью, – посоветовала Ньют и… передумала. – Нет, не надо. Пошли, как обычно ходишь. А то посмеются еще, а зачем оно нам с тобой нужно, правильно?

Вот всегда с ней так, всегда права, когда подумает…

– Блэкбард всегда сидит в «Слоне», – подсказал Ньют, – всегда-всегда, Хайни.

Блэкбард, Блэкбард…

Невысокий и почти такой же в ширину, совсем белый от седины, с бородкой, от виска до виска и без усов, в кожаном колпаке, когда-то купленном на Юге, почти у самых первых пляжей Черного берега, там, где лежали жаркие и злые земли Халифата. Всегда в чистом синем камзоле, синей рубахе и синих бриджах, заправленных в чулки. Блэкбард носил башмаки на толстой нескользящей подошве. Как и все редкие канониры, жившие на берегу.

Церковь Мученика билась с пушками уже пару десятков лет, и всю эту пару десятков лет их, канониров, особенно пиратских, вешали сразу. А порой, бывало и такое, привязывали к стволам орудий и выстреливали порохом, прожигая дырищу в человеке. Канониров боялись, не любили, но ценили. А редкие выжившие, приходившие домой окончательно, обратно в море не выходили. Им платили так, что хватало даже внукам, если такие появлялись.

Блэкбарда Хайни, стыдно признаться, побаивался. Старик, суровый как дед, смотрел на него как на гуано и только поплевывал, если младший Хорне пытался к нему обращаться.

– Это он собрал всех проводить твоего деда. – Ньют улыбнулась, как-то робко. – Не Молдо.

А вот Молдо не любила она. Не любила сильно и не объясняла – почему?

Хорне запер дом, дал отставному солдату, снимавшему комнату в таверне напротив, серебрянку, чтобы присмотрел. И они отправились в порт.

Мачты торчали вверх, лениво покачиваясь. Порт Стреендама – большая бухта, куда не заходят шторма. Первые, строящие город, оценили ее, закрытую двумя каменными мысами, высоко. И не прогадали, со временем подняв стены и добившись вольностей, сделав Стреендам Вольным городом, одним из двух на всем западном побережье.

Гости шли сюда со всех концов, наполняя Стреендам товарами, звонко звенящими пошлинами, привозными деликатесами и редкостями. Соседи из магистратур, Шварценхаффен и Тотемонд, лишь скрипели зубами от зависти и, порой, пытались лезть и захватить гордых моряков. Но им не обламывалось, воевать за свои свободы стреендамцы умели, упираясь и сражаясь до последнего. Если на подмогу приходили легионеры Западного номеда империи Безант, враги откатывались разбитыми в пух и прах.

Мачты качались впереди, знакомые и ни разу не виданные Хорне и Ньют. Хорошо жить у моря, дышать волей и солью, видеть самых удивительных людей со всего мира. Даже отсюда, с узости Сельдяной улицы, убегавшей в порт и закрывавшей порт ломами, виднелись самые разные флаги с вымпелами. И хвосты племенных кобылиц, отрастающие до шести-восьми футов, выкрашенные красным и золотым. Это зашли ночью с моря бродяги-торговцы из Халифата. Салем-бей, хозяин трех длинных коракков, ходивших под парусами и на веслах, в Стреендаме был почетным гостем.

Мачты качались, опутанные паутинами снастей, с подвязанными парусами. Порт давно проснулся, но здесь моряков не донимали ежечасной работой кроме необходимой. На вантах с реями почти не виднелось черных точек вахты, занимавшейся такелажем. Ни к чему. Порт жил своей спокойной обыденностью, уже долетавшей с ветром.

Сельдяной рынок, последний на этом спуске к бухте, перебил портовые ароматы, но ненадолго. Хотя и несло с него, привычно и даже как-то по родному, сильно. Ньют и Хорне родились здесь. Их жизнь пахла так, как вонял сам рынок, все его несколько рядов крытых лавок: чешуей, рыбьей кожей, кишками, кровью, солью и дегтем со смолой. Смола с дегтем въедались в рыбаков накрепко, не выведешь пока живой и таскаешь улов из моря-кормильца.

– Тетка Илли, можно яблок? – Ньют остановилась у трех торговок не рыбой.

Полная и улыбающаяся, сама как печеное яблоко, Илли отсыпала им шесть штук. Ньют поделила поровну: Хорне с червяками, себе целые, с налитыми нетронутыми боками. Хайни не спорил, Ньют от одного вида червей могла начать злиться. Давно, в тяжелый голодный год, её семье пришлось несколько месяцев кормиться старыми сухарями, опуская те в кипяток, выгоняя мелких красных червячков.

Мачты качались, становясь все ближе. Пара поворотов и они оказались на месте, выйдя из тесной кишки Сельдяной, с ее узкими высокими домами, сжимавшимися над головой, стоками, еще не чищенными и совсем задушившими морской воздух. Смывать требуху и нечистоты станут после рыночного дня, когда никто не выплеснет рыбьих кишок, смешав их с хвостами да головами, оставшимися от господской дорогой рыбешки, разделываемой прямо тут.

– Хочу в море. – Хорне встал, рассматривая последний спуск и бухту.

– Там не воняет?! – усмехнулась Ньют.

– Еще как воняет, но там ветер.

– Скоро пойдем, – она сдунула выбившийся локон. – Точно тебе говорю.

Хорне кивнул, двинулся дальше. Ньют пойдет с ним и это плохо. Чем ближе становились таверны с кораблями, тем страшнее становилось Хайни. Настолько, что не понимал – за себя или за нее?

Когда только собираешься сделать что-то серьезное, оно кажется далеким. И вот первый шаг, а с ним и понимание: это не мечты с игрушками. Это самое начало его, Хорне-младшего, собственной водной дороги. И ему совершенно не хотелось начинать ее с плохого. За Ньют Хорне почему-то начал бояться все сильнее.

Море густо солило причал, старые камни, огораживающие людей от воды. Серые валуны поблескивали, принимая шлепки волн, грелись на редком солнце и тут же по ним стекала холодная вода. Внизу, на кромке, мочалило желто-зеленые водоросли, плавник, щепу, мусор с кораблей и чей-то одиноко плавающий башмак.

Хорне втянул в себя соленую резь ветра, бьющего с горловины бухты. Смешал со смолеными боками сотни кораблей, стоящих в гавани, острым перечным запахом пряностей, сгружаемых с южных судов. И понял главное: не бывать ему без моря. Совсем.

– Пошли в «Слона», – тянула за рукав Ньют, дергала и ныла в ухо, – пойдем!

Блэкбард? Хорне как стянуло зубы от холода, до того не хотелось идти к нему. Он повернулся к цепочке широких и невысоких лавок, таверн, Морской конторы, кузниц и канатных мастерских, пакгаузов-складов и видневшихся дальше доков. И улыбнулся.

Молдо, в своем красном колпаке, смолил трубочку у «Соленого Зайца», гостиницы и забегаловки, где любили собираться пройдохи, шпана и все веселое отребье порта. Молдо, ходивший на квартердеке у деда, был там своим в доску. А если кто сомневался, так широкий норгский нож-сакс, висящий на поясе, подсказывал правильную точку зрения. Хоп, чик, концы в воду, Молдо со спорщиками не мялся. Колкими обидными словами доводил до выхваченной стали, неуловимо цапал роговую рукояти ножа и все, Морской король принял нового поданного, с разваленным горлом и без воды в легких. От Молдо недорезанные под пирс не уходили, живодером тот никогда не был.

Улыбчивый и обманчиво добро-пузатый здоровяк с остатками седой пакли вкруг лысины, спрятанной под колпаком, махнул Хорне, подзывая к себе. Ньют, отвернувшись, нахмурилась, прижала старый сапог Хорне ногой:

– Не болтай о деньгах, Хайни, говори о призе с груза. Я за Блэкбардом!

– Зачем? – Хорне, тяжело закипая, начал злиться.

– Блэкбард не обещает, чего не может, а твой Молдо мед в уши льет!

– Молдо дед верил.

Ньют тихонько вздохнула:

– Но ты не дед, Хайни. Пока еще не дед.

Ньют была права. Как и частенько, в любых вопросах.

– Хорошо. Я тебя жду.

Молдо улыбался, темнея дырками с правой стороны, под шрамом, змеившимся от глаза и до подбородка, кувалдой торчавшего из бакенбард. Почесал седую шерсть, буйно лезущую через зеленую ткань рубахи, поправил теплый живот на пуху. Кивнул вслед устрекотавшей Ньют:

– Куда твоя малахольная дернула, младшой?

Хорне не любил, когда младшим называл кто-то, кроме отца с дедом. Но куда тут денешься, верно?

– Знакомых хочет поискать.

– Голова не трещит? – вчера Молдо не пил, ушел сразу, как деда спустили с баркаса к Морскому королю.

– Нет, все хорошо. Дело есть, Молдо.

Молдо приподнял густую, козырьком нависающую, бровь. Сплюнул, затер:

– Прямо-таки дело? А я младшой, уж хотел к тебе, «Котом» попытать, не собираешься ль по дешевке скинуть посудинку… А ты, эвон как, дело!

– Там есть где присесть, без лишних ушей? – Хорне кивнул на «Соленого Зайца».

Молдо пожал плечами, опять усмехнулся:

– Ради такого – отыщется, младшой, блоддеров хвост.

Молдо вроде бы не насмехался, но что-то тонко дергало изнутри. Хорне вида не показывал, шел за ним, понимая – либо подозрительный из-за Ньют и ее подозрительности, либо ему самому не нравится все эти «младшой» и скинуть посудину». Продавать «Кота»? Ему? Ну-ну…

Народа к обеду в порту – не протолкнуться. Кого только нет, почти всех цветов кожи, разодетые в шелка с бархатом, в отрепье и рыбью кожу, в перьям с костями, даже иногда попадались дикари с далеких западных островов, носящие деревянные крашеные маски на лицах. Стреендам бурлил жизнью, слонявшейся вдоль пирса туда и сюда, обратно и снова, попивая эль, пиво, вино, бренди и сидр, щелкая орехи, грызя засахаренные фрукты и чавкая свежей жареной корюшкой.

Черные лоснящиеся матросы с каравана, идущего от Черного берега единым строем и рассыпающийся судами-бусинами, как только справа показывался пролив, ведущий в Длинное море. В Стреендаме этим, ночью не разглядишь, зато зубы как алебастр, никто и не дивился. Чего у них не видели-то, особенно портовые девки? Черныши, пристав к пирсу иногда бежали в бордели даже раньше полной выгрузки. Особенно тянули их рыжие, с конопушками на сметанно-белой коже, полногрудые милашки с Оловянных островов.

Строгие, светлые и ржаво-желтые почти соседи из Доккенгарма, скупо перекатывающие слова на своем гавкающем языке, ходили всегда по трое. В синих камзолах с желтым кантом, серых полотняных рубахах со штанами, заправленными в сапоги, в шапочках пирожком. Пироги-то доккенгармцы ценили сильнее прочего. Хлеба на их скалистых берегах росло мало, а Стреендам, перевалочный порт, принимавший и отгружавший зерно, славился пирогами, пышками и всяким разным печением.

Совсем ближние гости, из магистратур, все как один, вне возраста, тощие. Совсем как сам Хорне, все тянувшийся в дедовские шесть футов и худой, как угорь. Серое и черное, строгое, без украшений, стрижены под горшок, похожи ровно горошины с одного стручка. Эти, знай себе, хлестали в порту пиво, наливаясь из жестяных кружек до полного одурения и драк с портовыми матросами да рыбаками.

Ну и всех остальных до кучи, от постоянно обретающейся в Стреендаме целой улицы варваров с Нордиге, черноволосых, смуглых, вечно ждущих – где бы размять тяжеленные кулаки и литые мышцы до совсем уж редких низкорослых дварагов, старых Иных, отправляющихся с материка на Оловянные острова, где, говорили, под присмотром имперского архонта восстанавливалась их старая родина.

И, конечно, крутились вокруг всей этой публики те, кому честная жизнь не мила. Ворье, шулеры, фигляры с труверами, фокусники и мошенники, врачи-зубодеры и врачи, пользующие страждущих от дурных болезней. Известно же: где матросня, там и шлюхи, а где последние, там жди триппера.

Молдо, рассекающий снующую толпу как айсберг воду, шел себе и поплевывал. Ему-то никто не попробует дорогу перейти, надуть или кошель вытащить. Хорне шел в кильватере, пристроившись за широкой спиной и разглядывая над его плечом стену «Соленого Зайца». В рост Хайни пошел хорошо, а все чувствовал себя мальчишкой рядом со старым дедовским абордажником.

Соленым Заяц стал не просто так. В осаду Абиссой, лет так десяток назад, местный трактирщик продавал соль втридорога, если не дороже. Когда выяснилось, после пришедших на выручку варваров и легионеров, что Заяц еще торговал и секретами, отправляя к «черным» собственных сыновей темными ночами… все ему и припомнили. И сварили в соляном растворе.

– Что за щенок? – поинтересовался у Молдо хмурый невысокий тип, подпиравший косяк на входе таверны. – Сейчас лишних нет.

– Со мной.

– Ньют придет, – сказал Хорне, – искать меня станет.

– Обождет, – отрезал Молдо, сплюнув и затерев, – невелика птица, погреется на солнышке, блоддеров хвост.

Спорить Хорне не стал, видя, как ожидает его слов хмуро-невысокий. Что-то внутри, то ли какое предчувствие, то ли дедова наука, подсказывало – не сцепляйся, пока не по зубам он тебе… щенок.

Оружие на типе висело, но немного, в порту особо не разгуляешься с абордажками или топориком. Нож на поясе, цепная дубинка с деревянным шаром через плечо, засапожник из-за голенища. Только дед всегда учил смотреть внимательнее и видеть спрятанное. Вот прямо как сейчас, когда складка на боку камзола так и кричала о потайном кармане, баюкающем литой кастет. А чуть приподнявшаяся сзади ткань торчала не просто так, пряча за собой, скорее всего, что-то серьезнее обычного матросского ножа.

Да и руки у хмурого оказались серьезными. Жесткие, сухие, с темными костяшками, с застарелыми шрамами на них же. Этот умел бить чем угодно, хоть сталью, хоть руками-ногами. Целый нос, ни разу не свернутый, говорил о мастерстве. Хмурый не молод, лет тридцати, раз никто не свернул горбатый клюв набок, значит, дрался как проклятый.

– Эй, младшой, не теряй ход! – Молдо обернулся, уже стоя внутри. – Ты чего там якорь бросил?

Хорне боком прошел мимо хмурого, явно ждущего хотя бы какой-то причины, постарался не сильно задеть курткой за косяк. Тот недавно поставили новый, обстругав тяп-ляп, а куртка у него была одна. Своя, вернее, ведь платья в большом сундуке хватало, но пока не на него. «Соленый Заяц» держала не морская семья, это Хорне понял сразу, хотя ни разу здесь не был. В тавернах, где хозяйничали бывшие мареманны, люди моря, светили фонари. Кованые, с стеклами, чтобы ветром не задувало, въевшиеся в жизнь моряка как винная порция перед обедом. Даже под потолок, чтобы светить ярче, заказывали на Жестяной огромные копии кормовых, крепили на цепях, заливали масло.

Здесь, под черными балками, низко давящими на сидящих, висели тележные колеса, заставленные дешевыми сальными свечами. Скисшие огарки капали вниз, мазались под ногами, мешали прогорклую вонь с подгоревшей рыбой из кухни. Именно с кухни, на камбуз открытый очаг и дровяная печь не тянули, порядка не наблюдалось. Да и рыба была самая дешевая, а вместо мяса шкворчали, чернея, куски свиного сала. Дерьмовое место «Соленый Заяц», ровно как его публика. Это Хорне понял сразу, садясь за круглый стол, сбитый из колоды и нечистых досок.

В хорошей морской таверне столы скоблили, не допускали липкой пленки стекавшего месяцами жира, приставших к ним мусора и крошеной недожеванной еды.

Он бы даже ушел, но Молдо уже смотрел пристально, наливая себе сидра из пузатого кувшина, а с ним сидели еще двое из тех, кто пил вчера в его, Хорне, доме. Теперь уже полностью его доме.

– Садись, Хорне! – крякнул Сизый, рыжеватый зубоскал-горлодер, давным-давно родившийся где-то на востоке и прижившийся у моря. – Садись и говори, чего надумал. А то мы, грешным делом, подумали – все, закончились Хорне, как Кишки-Вон проводили. А вот, глядишь-ты, вроде, как и ошибались. Верно, братцы?

Сизый, со своей половиной лица в родимом пятне, густого винного цвета, кривил блестящие губищи в непонятной ухмылке. У Хорне чесались кулаки и злость была готова выкипеть наружу.

«Драться надо спокойно» – проворчал в голове дедовский голос и Хорне просто сел. Не время. Жаль, мечты на самом деле оказываются такой вот грязью. Ловцы удачи, морские псы, соленые волки, да уж… Настоящее отребье, как-то выживающее после ухода от Хорне.

У Сизого на левой руке почти нет пальцев, торчат пеньки после удара доккенгармского топора. У второго, Глифа, нет глаза, нет ушей, говорят, в штанах тоже небольшая нехватка, мол, Глиф очень уж любил три вещи: резать глотки в абордаже, копить золотишко и драть баб без оплаты. Вот вроде с того ему и прилетело как-то ножиком. Кто знает, может и врут, а может, и нет.

Один Молдо в их компании смотрится настоящим мареманном, соленым псом, прячущим клыки и могущим порвать пару-тройку таких юнцов, как младший Хорне. Двоих с ним Хайни, чтоб ему с места не сойти, уделал бы в сечку быстро.

«Драться нужно спокойно… и думать» – недовольно отозвалась память дедовскими словами.

Он сел. Пить и есть ему тут не хотелось, но отказывать Молдо было глупостью. Сейчас он с ними наравне, не до выкаблучивания. Сидр резко сшибал в нос, отдавал на языке яблочной гнилью.

– Трави помалу, младшой. – Молдо оглянулся, кивнул, показывая – никого вокруг неожиданно не оказалось.

– Купец, из Доккенгарма. – Хорне отхлебнул. – Идет с чем-то запрещенным, будет через неделю на Золотых мелях. С ним и с командой – голов пятнадцать. Берем судно, за приз нам заплатят через сутки.

– Ну прямо настоящий шкипер, ишь! – восхитился Сизый. – Прям, о как, идем и берем?

– Да. – Хорне поставил кружку, но из руки не выпускал, прикинув ее вес и понимая – удобнее будет огреть молчаливого тощего Глифа, прячущего руки под столом.

– Хочешь выкатить «Кота» и позвать нас? – Молдо постучал пальцами по столу. – Дело, дело…

– Дело? – усмехнулся Сизый. – Молдо, зачем нам щенок?

– Я Хорне… – Хайни уставился на него. – А ты Сизый. И не тебе меня щенком называть.

– Почему? – скрипнул Глиф, а Молдо бросил на того осторожный взгляд. – Почему я не могу назвать тебя щенком, младшой? У тебя кораблик? А если ты его нам подаришь?

Хорне сжал кружку. На плечо легла рука. Вернее, что-то, похожее на руку. Он покосился наверх, хотя уже по запаху понял, что сзади Крокодил, еще один бывший абордажник. Высокий, на голову выше самого Хайни, весь когда-то сотканный из мускулов, а сейчас ставший настоящим боровом, кастрированным жирным боровом, все также вонявшим кислым потом и совсем уже сгнившими зубами.

Глиф кивнул, выложил на стол руку, щелкнул ножом-складнем и отодвинулся от Молдо.

– Так лучше, меньше трепыхаться станешь.

– Я корабль не отдам.

– Отдашь, даже если Молдо будет мешать. Только Молдо, пока мы с тобой будем говорить не здесь, постоит в сторонке. – Глиф наклонился вперед, уставился единственным глазом на Хорне. – И там ты не просто отдашь мне корабль, но еще и расскажешь про заказчика и все приметы, в рот тебе вымбовку, купца. И кто же нам с тобой помешает все это сделать, а?

Хорне, напрягшись, вдруг не ощутил веса Крокодила. И только сейчас сообразил – кто-то шел к ним, чьи-то каблуки так стучали по полу. А кто носит башмаки, крепко подбитые гвоздями?

– Убери ковырялку, Глиф. – сухо каркнул Блэкбард и сел. Откуда успел появиться стул – Хорне не заметил. – Убери, не то клешню сломаю.

Глиф фыркнул, но послушался. На плечо Хорне, вместе с ее запахом, легла рука Ньют.