Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга вторая
Весело прожигал свое богатырское здоровье молодой царь-батюшка, но много уважаемых людей занемогло и померло во время тех пиров. Но праздник жизни продолжался, пришел черед Немецкой слободе.
Царь теперь въезжал в Немецкую слободу полновластным хозяином и соответственно и вел себя. Туда перемещались вакханалии в их первоначальном значении. Петруша, Лефорт, Сашка Меншиков, в меньшей степени Борис Голицын стали завсегдатаями аустерии Монса, которого сие поначалу зело радовало, потому как намного увеличивало выручку заведения.
Но высокородная кампания стала вести себя так шумно, разнузданно и бесцеремонно, что многие постоянные посетители перестали посещать старого, доброго Иоганна. Дела его пошли вниз, и он внезапно умер, оставив семью с обременительными долгами. Немалую роль в сем печальном событии сыграло то обстоятельство, что Петруша стал нагло приставать к его дочери Анхен.
Любящий отец ничего не мог поделать со всемогущим кавалером, таил свою боль в себе, оттого, видимо, и заболел. Петруша сменил его на посту главы семейства, заправляя всем в доме. Он окончательно разогнал старую компанию Иоганна Монса, выплатил долги, заставил всех думать, что Анна Монс безумно в него влюблена. Вдова Матильда, беззащитная женщина, покорно и молча наблюдала, как рушится ее гнездышко, так уютно и любовно свитое с ее Иоганном.
Старшую дочь удалось вовремя и удачно выдать за достойного человека, она зажила своим домом. А вот младшей и любимой Анхен вовсе не повезло. Сперва за ней увивался Лефорт, якобы по-дружески помогая деньгами и хлопотами, но постоянное нахождение в доме гуляки, балагура, известного бабника никак не способствовало репутации Анхен, что так ценится в добропорядочных немецких семействах.
Веселая, хорошенькая Анхен явно благосклонно относилась к легким, обворожительным ухаживаниям Франца. Тот умел представить флирт, как всего лишь приятное времяпрепровождение или обучение девушки благородным аристократическим манерам и обхождению. Внимание известного волокиты льстило юной прелестнице, она не находила ничего зазорного в его заигрываниях, тем более, что держала себя строго и не позволяла ничего предосудительного, как ей казалось.
В отличии от дочери Матильда с тревогой наблюдала за их отношениями, понимая, что теперь дочь будет значительно труднее выдать замуж за доборопорядочного немца. Но Лефорт стал необходимым человеком в доме, и Матильда, горестно вздыхая, закрывала глаза на «безумства» Анхен. На ее попечении были еще два малолетних сына: Филимон и Виллим. Подрастут сыновья – может, как-то обойдется и с дочерью.
И тут появился Петруша со всей своей нахрапистостью, вседозволенностью и влюбчивостью. Он заставил всех считать, что у него с Анхен любовь, и всем, кто думает иначе, не поздоровится. Отныне дом Монсов им не прнадлежал. Петруша появлялся по вечерам и ночам с веселой кампанией, заставляя всех хлопотать возле него ночи напролет, забывая иногда рассчитываться. Гуляли, веселились, затем Петруша, налитый водкой, как бурдюк, поднимался наверх к Анне, как ее стали называть. Как мог изъясняться в любви двадцатилетний детина с душевным строем десятилетнего мальчика? Бормотал что-то о том, что она ему нравится и потому Анна должна 6езропотно отдаваться. Сперва девушка пробовала сопротивляться, требовала соблюдения приличий, но где там! Однажды Петруша заставил Анну спуститься вниз, и развеселая кампания отпраздновала взятие неприступной «крепости». Отвечая на умоляющий взгляд Анхен, Лефорт отводил глаза и болезненно улыбался. Под конец веселья Петруша, пошатываясь, подошел к нему, наклонился и бормотнул:
– Франц, не ты ли первый распечатал сию бутыль?
Что вы, Питер? – неловко засуетился обычно галантный Лефорт. – Она любит только вас. Наверно, у нее женские дни.
Откель тебе сие известно? – уже грубо спросил Петруша , надавливая мощной ладонью на хрупкое плечо друга.
Да всем то ведомо. Все радуются и за ваше величество и за нее – красивее пары и не найти во всей России. Лефорт уже знал, что лесть – лучшее средство успокоить любого русского.
– Смотри, Франц, – с тихой и потому страшной угрозой сказал царь, снимая руку. – Не балуй. Она моя!
Лефорт мгновенно протрезвел. До него уже доходили слухи о тайном пристрастии царя. Швейцарец на миг представил себя на том варварском русском орудии пытки – дыбе, и крупный нервный озноб прошиб его с головы до ног. Он больше никогда не даст поводу ревновать его к Анхен.
Испуг Лефорта объяснялся еще и тем обстоятельством, что благодаря близости к царю, он становился все более влиятельным человеком в Немецкой слободе, и потеря доверия Петруши многое значила для капитана иностранной пехоты.
Все обошлось удачно для него. Франц становился все более близким, интимным другом царя, оттеснив Бориса Голицына и даже Сашку Меншикова. Это Лефорт посоветовал проехаться в Архангельск, чтобы посмотреть настоящее море и настоящий флот, это он вдохновил Петрушу на Азовские походы.
Францу принадлежит честь давать русскому царю основы государственного политесу – постигать сложный механизм европейской политики, где не все так просто и однозначно, как выглядит на первый взгляд. Франц наставлял царя защищать интересы купечества и мелкого торгового люду, видя в том основу процветания государства. Здесь он, правда, не преуспел. Приоритеты Петруши оказались другими. Лефорт был инициатором ассамблей, новой одежды, строительства порта в устье Невы и многого другого, что активно потом внедрял русский самодержец.
На склоне лет, вспоминая свои отношения с Лефортом, уже искушенный в европейских делах Петр, подозревавший всех и вся, приходил к выводу, что хитрый швейцарец был английским шпионом, умевшим ловко подсунуть царю нужные Британии проекты, в частности, порта на Неве. Так ли то было, неизвестно до сих пор, но то, что иностранцы могли пробиться к облепленному со всех сторон русской бюрократией Петру только через Лефорта, знаемо всеми. Делалось то, конечно, не безвозмездно. Пожилой Петр заключал, что благодаря его царскому воздействию, Лефорт вышел из–под контроля британцев, и те его попросту отравили.
Все будет потом, а пока капитан усиленно хлопочет насчет расширения своего дому, украшения его, устройству дополнительных всяких пристроек. Все в угоду царственному приятелю, который по-юношески влюблен в него и готов идти навстречу в любом вопросе. Петруша оплатил все переделки в доме Лефорта из государственной казны, сделав из его дома нечто вроде иностранного представительства.
Неподалеку строился и новый просторный каменный дом для Анхен. Сие так говорилось, на самом деле, дом строился, чтобы царю было где погулять, развернуться во всю свою царскую силу и мощь. Понимали то и Монсы, потому особо и не радовались. В тихие ночные вечера Матильда и Анхен молили немецкого бога освободить их от того высокого покровительства, что свалилось на них нежданно – негаданно и готово было разрушить всю их жизнь.
Царь никогда не являлся сам, всегда с большой свитой, чаще всего после военных учений – все грязные, запыленные, потные, источающие запахи подлого поту, лошадей, навозу, пороховой гари. Кампания с шумом и гамом садилась за столы и начинала, грубо говоря, жрать и пить.
Никто не пользовался вилками и ложками, разрывали руками зайцев, кур, уток, гусей, баранину, свинину – все, что попадалось под руки; жир тек по грязным пальцам, по наспех скобленным подбородкам. Ошметки мяса, кости, жир падали на пол, старательно устланный шерстяными дорожками. Через время слышался звон разбитых стаканов, бокалов, дорогой фарфоровой посуды. Каждый такой звон отдавался уколом в сердце экономной немки.
Уже слышался пьяный хохот, голоса, перебивающие друг друга, грубая брань. Потом царь вызывал Анну, как он выражался, украсить стол, и бедняжка вынуждена была наблюдать сей средневековый рыцарский пир. Но ее страдания только начинались. Пьяный кавалер, набив брюхо, манил ее пальцем на виду у всех, и она, заливаясь краской стыда, поднималась с Питером наверх, где он, раздеваясь, пьяно бормотал какие-то признания, потом лез на нее, как медведь. Иногда Анне приходилось самой раздевать его, задыхаясь от смрада и отвращения. Но что поделаешь?
Она уже наслышана о жестокости и мстительности своего « поклонника». Она запретила матери выходить из своей комнаты, когда в доме »гости», чтобы та не видела позора ее дочери. Затем следовал опять обряд одевания, еще более мерзкий, опять унизительный спуск вниз и взрыв ликования пьяных соратников и продолжение пиршества.
Наконец, кампания уезжала. Анхен долго не могла смотреть матери в глаза, а та терзалась и плакала из–за невозможности помочь дочери, оградить ее от сих грубых домогательств, соседствующих с услугами публичного дома.
В редких случаях Петруша приезжал лишь со своим денщиком и охраной, которая оставалась у ворот слободы. Трезвый, скучный. В его глазах проглядывалась какая-то затравленность, одинокость, бездомность, даже печаль. Тогда с ним можно было поговорить по человечески, о чем-то спросить и получить вразумительный ответ: невероятно, но он иногда почти стеснялся. Ожидая, пока накроют стол, он с угрюмой сосредоточенностью грыз ногти больших, грубых рук, искусанные так, что больно было смотреть на перетянутые подушечки на кончиках грязных, изуродованных пальцев. Правда, он не любил себя такого, быстро требовал водки, накачивался и снова походил на себя прежнего, гремел, дико хохотал, выкатывал и без того всегда выпученные глаза.
Строительство дома окончили в несколько месяцев, обставили самой модной на то время, дорогой мебелью. Петр назначил семье Монсов содержаниев 708 рублев – огромная по тем временам сумма, когда лошадь с санями стоила двадцать копеек. Анхен завела слуг, мажордома, выписывала наряды из Берлина и Вены, на ассамблеях, устраиваемых у себя и других почтенных домах слободы, сияла лучезарной улыбкой, демонстрировала наряды и изысканные манеры– в общем, была первой дамой Немецкой слободы.
Сие зело льстило самолюбию Петруши. В редкие минуты, когда он был сам собой, он согласился, что не надобно так открыто показывать их отношения и унижать Анхен перед оравой пьяных офицеров. Теперь свиту царя встречал мажордом, слуги, и хозяйка лишь на некоторое время выходила встретить царя и посидеть за столом, а потом уходила к себе и ждала Петрушу за рукодельем.
Но надобно знать русского царя! Не всегда все проходило так гладко и чинно. Бывало, что и Анне вливали насильно кубок напитка из водки, вина и перца, приходилось танцевать сквозь слезы, дарить поцелуй в качестве награды от Петруши какому-нибудь офицерику, заслужившему сие за удачную атаку на учениях. Анхен пыталась высказать свое »фе» Петруше, но тот или посмеивался, обнимая, или хмурился, и Анхен тотчас умолкала.
Глава пятьдесят первая. Первая и последняя любовь государя.
После возвращения из-за границы Петруша преподнес милой Анхен свой портрет, усыпанный бриллиантами и выполненный лучшими ювелирами Амстердама. Анхен к тому времени немного отошла от Петруши со всеми его причудами и сумасбродством. Жизнь вошла в спокойное русло. Анхен прикупила неподалеку небольшую усадьбу, которую она называла на свой манер мызой.
Здесь хозяйка развернулась со всей своей немецкой хозяйственностью и усердием. Купила английских коров, которые давали по три ведра молока в день при хорошем корме и уходе, развела огород, чтобы снабжать себя и прислугу свежими овощами и фруктами, завела кур, гусей, уток, кроликов, пасеку. Рачительное немецкое сердце ее радовалось – все есть для дому и на продажу.
Свежим летним утром легко вскакивала с зарей, умывалась ключевой водой, выходила на крыльцо: вставало огромное красное солнце, голубели прозрачные дали, воздух был чист и свеж, как первые маргаритки – вот оно, человеческое счастье! Легко сбегала Анхен с крыльца, обходила хозяйство, была строга с работниками, но по делу и без ругани, выбирала работу по душе и сама трудилась до поту, затем шла к завтраку, который уже приготовила служанка: свежая яичница, сыр, молоко, мед, свежеиспеченный хлеб с золотистой корочкой и непередаваемым запахом – все свое. Завтракали, обедали всей семьей. Мать, еще не старая, уступила бразды правления и лишь помогала дочери. Анхен стал давать деньги в рост сперва близким, а потом и всей слободе, и даже боярам под невысокий процент.
Вечерами наезжали гости или Анхен отправлялась на ассамблеи, где была в центре внимания, или читала гезеты и книги французских, немецких и австрийских авторов, из которых черпала сведения о светских манерах, нарядах, придворных интригах минувших времен и настоящих.
Из гостей чаще других в последнее время стал наезжать саксонский посланник Людвиг фон Кенигсек, почти земляк родителей. Двадцати пяти лет, худощавый, бледнолицый, с отличными манерами молодой человек приглянулся Анхен. По вечерам всей семьей и Людвигом они мирно играли в лото, посланник рассказывал свежие новости из любимой ими Саксонии, а также всякие забавные истории и случаи из стран, в которых он побывал за свою недолгую дипломатическую службу. А побывать он успел и в Англии, и во Франции, и в Голландии. Нравилось ему и в России за исключением диких сцен казней на плахах и повешений. Многочисленные виселицы на площадях и улицах Москвы, колья с напяленными на них головами, почерневшими от крови и времени, вызывали у Людвига содрогание и напоминали о том, что он находится в дикой варварской стране. Зато ему нравилось русское гостеприимство, русские щи, пироги, икра, красная рыба, русские просторы, русский размах и удальство, красочные праздники и своеобразные обычаи.
Людвиг был обходителен, ненавязчив, смотрел на Анхен томными, влажными глазами, которые ясно говорили девушке, что посланник ездит к ним не токмо играть в лото. Ему бы прямо спросить Анхен, может ли он надеяться на что–то большее, чем обед или ужин в доме Монсов, отстал ли Петр от беззащитной, хрупкой девушки, или мрачная тень хозяина страны по- прежнему висит над несчастным кукуйским домом.
Все то хотелось спросить посланнику, но он лишь тонко намекал Анхен, что надобно ей что-то объяснить ему. Девушка тоже боялась касаться щепетильной темы, после которой игра в лото могла прекратиться, а ей того не хотелось. Она и сама не знала ничего определенного.
Писем Питер ей не посылал, передавал только гонцами приветствия, а что сие означает: дань вежливости или грозное напоминание о себе: смотри, мол, у меня, я о тебе не забыл. И что после такого скажешь посланнику?.
Как-то холодной, слякотной осенью они вдвоем сидели в гостиной. Было тепло, уютно, но неловко. Оба чувствовали, что от серьезного разговора на сей раз не уйти, но все как- то не клеилось. Нужно было о чем-то говорить; и он, и она лихорадочно искали тему, и, как бывает в таких случаях , не могли найти. Наконец Людвиг выдавил из себя:
– Анхен, дорогая, расскажи о себе, что мне ожидать в будущем?
–Душно, мне, Людвиг, тесно. Я в золотой клетке. Вы меня понимаете?– после некоторого молчания ответила Анхен с надрывом.
– Да–да, я вас понимаю,– поспешно ответил тот.–Но сколько сие будет длиться? Каков выход?
– Если бы я знала, Людвиг, если бы от меня что-то зависело! Я даже в собственном доме не хозяйка. Я не чувствую себя в безопасности. Кто меня защитит, король Прусский? Курфюрст Саксонии Вашей? Да я не могу ногой ступить за пределы слободы без разрешения царя. Вам сие ясно?
– Анхен, милая, Вы его любите?
Девушка зло хмыкнула:
– Любит ли узник своего надзирателя? Сие можно спросить, когда оба будут в равном положении и на свободе. Мне его иногда жаль, к нему просто не доходит, что он творит людям зло. У него жена, сын, а он спит, где придется и считает это нормальным.
– Почему бы вам не возвратиться домой? – предложил наивно посланник.
– А кто нас выпустит без разрешения? Здесь послы трепещут, а о нас, простых смертных, и говорить не приходится. Если бы я не попала царю на глаза, то, конечно, свободно бы уехали. Я и за вас боюсь – вы слишком часто у нас бываете, – Анхен внимательно посмотрела на Людвига.
– Вы думаете, царь может что-то сотворить с посланником курфюрста?– недоуменно спросил Кенигсек. Анхен горько хохотнула:
–Людвиг, Людвиг, вы видели Питера издали, а я его знаю намного ближе. Уверяю вас, сей человек ни перед чем не остановится, ежели будут задеты его интересы.
– Но ведь за нами Европа!– с пафосом воскликнул Кенигсек.
– За нами не Европа, Людвиг,– уже назидательно, как ребенку, ответила Анхен.– За нами тысячи верст русских лесов, болот и равнин. Европе царь скажет, что по дороге на Кенигсека напали разбойники, которых здесь пруд пруди, он пожалел денег на хорошую охрану и погиб смертью героя. К сожалению, ваш Август не пойдет войной на Россию из-за того, что здесь убили его посланника.
– Да, – печально согласился Кенигсек после раздумья. – Сие может быть предлогом, но причиной – нет.
– Зачем отец поехал в такую глушь,– ломая пальцы, сказала девушка.– Как теперь отсюда выбраться?
– А что, если я предложу вам руку и сердце?– вдруг предложил Людвиг, пытливо глядя на Анхен. Лоб его влажно заблестел– Вы из Баварии, Я из Саксонии. Неужто царь махнет на два государства сразу. Мой курфюрст будет просить за меня. Август принял Питера великолепно, пообещал новое оружие, приборы, инструменты.
– Махнет, еще как махнет,– сокрушенно сказала Анхен.– И потом, я не одна, Людвиг. Я не могу рисковать. Со мной мать, двое братьев, я о них тоже обязана думать.
– А если вас спрятать?– взволнованно спросил Кенигсек, обрадованный тем, что ему, по крайней мере, не отказали.
– Куда спрячешь четверо человек?– отмахнулась Анхен.– Ехать должно неделями, а спохватятся через день. – девушка вдруг, словно спохватилась, и кокетливо улыбнулась.– И потом, почему вы решили, что я соглашусь на ваше предложение? Я ведь еще не давала ответа.
Кенигсек смутился.
– Ну-у, – раздумывая, начал отвечать он.– Я предполагал, что главное для вас– выехать отсюда. Вот и предложил. Пусть сие будет фиктивный брак. А когда мы приедем домой, вы решите окончательно, принимать мое предложение или отвергнуть.
– Спасибо, Людвиг, ты замечательный человек,– сказала с чувством Анхен и положила ладонь на его руку.– Будем надеяться, что Питер разлюбит меня. Я для того сделаю все возможное.
После той памятной беседы Людвиг и Анхен стали чаще оставаться наедине, говорили на самые разные темы от качества швейцарских сыров до нравов французского двора и достоинств пьес Расина и Мольера. Позволял ли Кенигсек себе более, чем светские разговоры, осталось неизвестным, но по смыслу писем Анхен к посланнику можно заключить, что их отношения не ограничивались беседами под луной.
Все разом изменилось с возвращением Петруши. Он уже был Петр. Анхен сидела за вязаньем шерстяного шарфа, который она собиралась поднести Людвигу к дню рождения, когда стук колес коснулся ее слуха, она глянула в окно и обмерла: у ворот дома стоял знакомый царский возок, а внизу вскоре послышался звонкий, отрывистый, похожий на лай молодого кобеля голос царя. Вот он легко взбегает по ступенькам, ближе, ближе… Анхен не успела сообразить, как себя вести, а дверь уж резко распахнулась, и на пороге стоял царь, внмательно осматривая комнату, словно надеялся найти здесь кого-то. Но никого не было, кроме растерянной Анхен с клубком шерсти и пяльцами в руках.
– Не ждала?–добродушно спросил Петр, подходя вплотную к застывшей в изумлении хозяйке.– Да брось ты шерсть. Али не рада?
– Да что вы, Питер! Так неожиданно!– только и смогла сказать Анхен, а в голове пролетело– «Прощай, Людвиг, прощай спокойная, нормальная жизнь».
– Ну вот я, встречай, – Петр легко поднял Анхен, прижал к себе– пяльцы слегка кольнули шею– трижды по–русски смачно расцеловал, потом поставил на ноги. Анхен безвольно подчинялась. Петр вынул из кармана сюртука небольшой сверток. – Сие тебе, – сказал он торжественно. – Открывай.
Анхен развернула красный бархат. В нем лежал большой медальон с портретом Петра, усыпанный по всему кругу бриллиантами.
– Заказал в Амстердаме у лучших голландских мастеров,– с гордостью заключил Петр.– Носи по праздникам, по ассамблеям всяким, на торжественных выходах, да меня не забывай, – как всегда, его слова прозвучали в приказном тоне.
– Ах, какая прелесть,– с неподдельным восхищением воскликнула Анхен. Действительно, царь был представлен с благородным европейским ликом, как молодой полубог, как древнегреческий герой; алмазы струились пучками блестящих брызг и Петр казался в сверкающем нимбе, как некий святой.
– Да, да, конечно,– поспешно заверила Анхен, продолжая любоваться медальоном и не зная, что делать дальше. Но потом все-таки спохватилась, крикнула в дверь:
– Кристина, поди сюда.
Когда та явилась ни жива ни мертва, приказала:
– Приготовьте обед. Государь с дороги.– потом повернулась к царю.– Питер, вы можете дать мне переодеться, мне так неловко в затрапезном виде вас встречать.
Э, нет,– резко возразил Петр.– Так не пойдет.– Он подошел к двери, крикнул вниз:– эй там! Никого не пущать.– И стал раздеваться.
– Питер, прямо с дороги?!– ужаснулась Анхен.
– Нет, из бани,– ответил Петр, продолжая раздеваться.– Ты совсем меня за калмыка какого-нибудь принимаешь. Пока был за границей, корил себя и выговаривал Лефорту, что не подсказал взять тебя с собой. Пусть бы Европа посмотрела, какие женщины живут в Москве.
– Питер, как бы вам сказать– у меня сейчас дни не для мужчин,– все еще защищалась Анхен.
– Аня, не валяй дурака, – голос Петра потвердел. –У моей Евдокии никогда не бывает неспособных дней. Она из такого же теста, как и ты. Ты ничем не хуже. Или бережешь себя для кого-то. Поговаривают, что к тебе зачастил какой-то посланник– засранник. Голову оторву.–Царь не уточнил, кому он оторвет голову: ей или посланнику, скорее всего, обоим. Что сие может быть, Анхен нисколько не сомневалась.
Все пошло по-старому. Наезды, пьянки, кутежи продолжались. Единственное, что вымолила Анхен, так это не возвращаться после постели в пьяную кампанию. Она передала Кенигсеку, боясь за него, чтобы не ездил к ней. Людвиг, превозмогая страх, все же изредка наезжал, не имея сил долго не видеть подругу.
Когда началась Северная война со шведами, Кенигсек, как представитель союзного государства, обязан был находиться при войсках. Царь взял его в свое окружение, но всегда криво усмехался, завидя совсем не военную фигуру Кенигсека. Он уже знал, кто тот посланник, что заезжал к Анхен в его отсутствие. Вездесущий Меншиков, у которого остались приятели в Немецкой слободе, сообщили ему о слухах вокруг Анхен и Кенигсека. Царь за столом спросил у Лефорта, что ему известно по сему поводу, Франц предпочел отшутиться в том смысле, что измена любовницы – сие единственная измена, что не карается по закону.
Петр думал несколько иначе. После одной из попоек, устраиваемых царем, Кингисек пошел твердой походкой к себе в палатку, но до нее так и не дошел. Его нашли мертвым в ручье глубиной по колено. Саксонсому курфюрсту отписали, что посланник напился, переходил ручей по бревну, поскользнулся, ударился головой о камень и убился. Кингисека заспиртовали и отправили в кунсткамеру к прочим любителям переходить дорогу властителю России.
При обыске вещей в обозе Кенигсека нашли несколько писем Анхен к несчастному Людвигу. Письма были написаны столь нежной, столь любящей душой, что секретарь царя Макаров, которому передали письма, пробежав их вскользь, печально покачивал головою, жалея царя и долго не решался показывать их Петру, дожидаясь удобного случаю.
Но разве бывают такие случаи, когда можно спокойно перенести измену или предательство человека, о котором думал, что он любит тебя? Царь после прочтения сих эпистол зело бушевал и метал все, что попадало под руку. С ним случился жесточайший приступ эпилепсии, к нему, кроме лекарей, несколько суток никого не подпускали. И вопрос был не только и не столько в измене, как таковой, сколько в том, что пришлось убеждаться в том, что его никто не любит такого, даже женщина, которая, казалось бы, должна была любить.
Наконец Петр вызвал Макарова, вручил ему письмо и приказал доставить его в Немецкую слободу по известному адресу. Как рассказывал лекарь, царь писал то письмо чуть ли ни всю ночь, изодрав несколько листов. На одном из отрывков, который прочитал секретарь, писалось: «…Забываю все … Я также имею слабости. Я вас не буду ненавидеть, и обвиняю лишь собственную свою доверчивость. Продолжать свою любовь с вами, значить унижать себя. Прочь. Я умею примирять страсти с рассудком. Вы ни в чем не будете нуждаться, но я с сих пор вас уже не увижу…».
Наверно, то был один из первых вариантов, где любящий человек боролся с государем в себе, где мы увидели Петра, каким он мог быть, дай бог ему другую судьбу.
К сожалению, государь победил. В другом письме предписывалось отобрать у Анны Монс кирпичный дом, жалованные ей деревни, медальон с бриликами, лишить пенсиону и взять под домашний арест всю семейку, включая замужнюю сестру. Семейству запрещалось посещать даже кирху.