Поной-городок, Москвы уголок
В печи трещит огонь – и серый дым ковром
Тихонько стелется над кровлею с коньком
А.А. Фет
Был светлый тёплый день. Солнце не изнуряло землю зноем. Шаловливый ветерок, играя, срывал с березок пожелтевшие прозрачные листья, кружил их в воздухе и бережно опускал на примятую дождями траву. Стояли прозрачно – ясные дни бабьего лета. Над деревней, купаясь в пуховых облаках, длинными вереницами тянулись гуси, утки. В воздухе плавали паутинки, освещенные нежарким осенним солнцем.
Я торопился с Терско-Орловского домой. Всё лето мы, подростки- Куроптев Саша, Куковеров Лёша и я- сидели на тоне, где бригадиром был Григорий Павлинович Куковеров. Мы ловили боярышну-сёмгу наравне со взрослыми, получая за это 0,5 пая. Вот сейчас бригадир отпустил меня домой: пришёл вызов из Архангельска ( я поступал в лесотехнический техникум). Порато1 соскучившись по дому и домашней баньке, ноги сами несли меня по знакомой натоптанной тропе, мимо ручья Губного, а дальше тундрой до реки Русинги, а от неё уже рукой подать до Поноя.
Дни становились прозрачнее, по утрам подмораживало, обметывало инеем траву, но иней держался недолго, тут же таял, а к полудню припекало настоящим теплом, словно лето одумалось и возвращалось снова. Дойдя до реки Поной, я крикнул перевоз, здесь же затарахтел мотор и на катере подъехал Володя Шошин, мы благополучно переправились с ним через реку, и я шагал уже по мосткам2, замечая что-то да новое, происшедшее за три месяца. Вот у кого-то новый забор, а сосед справа заменил мостки, кто-то соорудил новую стайку для овец. Перед каждым двором были навалены горою моребойные3 чурбаки, люди запаслись дровами на зиму. Звонче отдавалось эхо, и любой звук разносился по селу, и далеко окрест стучали по поленьям колуны и топоры, блеяли ягнята и овцы, стонущая взахлёб, где-то выла бензопила, вгрызаясь в сухое дерево. Неподалёку от магазина, в небольшом ларьке, когда-то бывшем Филимоновском доме, а ныне предназначенном для продажи керосина собиралась очередь. Люди запасались керосином, хотя село было сплошь электрифицировано, но на всякий случай делали и запас керосина. А вдруг сильный ветер, который не редкость в наших краях, частенько проникал в село, ибо дуло, как из трубы. Или, не дай бог, электростанция сломается. Не зря в Поное бытовала пословица: « Там гора, тут гора, в небо дыра-вот и Поной». А под вечер, ближе к закату, тянулись в небе косяки гусей, и печальный, разлученный крик их брал за душу. Застя ладонями глаза от солнца, люди поднимали головы, где бы ни застал их этот крик – на огороде, во дворе, в поле или бредущими по улице – и с непонятной тоской глядели вслед. Будто и не гусей провожали, а что-то отрывали от сердца, прощались с чем-то навсегда.
Наносил воды, нащепал лучины. Без лучины дрова начинают модеть4. Еловое полено попалось гладкое, сухое: едва только коснешься косарём, лучина так и отскакивает с треском. И в печке она взялась сразу, смолистые сухие поленья вспыхнули, загудели, даже нисколько не шаяли5. Густой, едкий дым, точно молоко, сочился сквозь каменку, скапливался у потолка и опускался всё ниже. Защипало глаза. Дрова зазниялись 6.
Три раза накидывал дров, чтобы прогреть как следует баню, заодно уважить баенника7. Уже не дым, а огонь пролизывал камни, вода в котле едва не кипела. Когда угли прогорели, и выветрился угар, заткнул трубу (баня топилась по – чёрному). Дав баньке с часик настояться и после того, как мама нашоркала8 её вехтем9 , сразу же рванул в первый жар. В давно желанную домашнюю баньку, отмыться там, попарится, пообмякнуть душой и лежать с благостным покоем на сердце. Поплескал на каменку из ковша. Зарокотало, зашипело, будто бы взрыв вырвался из печки. Горячей волной отдал пар, ноздри обожгла знойная сухость, и резче запахло веником. Хорошо прочищает грудь березовый запах. Забрался ещё выше и, задрав ноги, покалил их, похлестался веником до красноты. Вскоре не было уже сил шевельнуть ни рукой, ни ногой, долго лежал на полке, блаженно закрыв глаза и ощущая, как тело постепенно наливается лёгкой истомой, становится невесомым.
На улицу выскочил, словно слегка пьяный. В глазах рябило, во рту ощущался сладкий привкус, почему-то казалось, что тропка качается под ногами, как бревно на плаву, видать лишку попарился. Быстрей бы добраться до дому, где в холодных сенях у мамы стоял в пятилитровой банке настоящий хлебный квас, настоянный на солоде. Выпить залпом и пройтись по чистым брезентовым половикам босиком, потом лечь на них и долго лежать, наслаждаясь белизной и чистотой половиков, нехотя скользя утомлённым взглядом по солнечным теням, прыгающим по стенам. Каждую субботу мама мыла и шоркала сени, настилая полы выбеленными половиками, и в этом тоже был свой особый шик. Была, конечно, в селе и колхозная баня. И с окончанием работы – первым делом, конечно, баня. Как не попариться после трудов, праведных? Понойцы любят свою баню, гордятся ею. Ещё загодя, в пятницу вечером, жестяная труба бани дымит, как первобытный паровоз. Утром в субботу начинается шествие. Мужики несут в сумках чистое бельё и сверху-берёзовые веники с пожухлыми листьями. Бабы ведут за руку детишек, несут тазы и шайки. В парной на полку, только и разговоров, про рыбу. Парная понойской бани заменяет народу парламент. Тут, на полку, под шипенье пара, обсуждаются все важные вопросы, волнующие понойчан-урожаи, дожди, смерть человека или рождение….
1.Порато. Очень. Зимой тёмно порато. Поной.
2. Мостки. Настил из досок на улице, во дворе, в хлеву. Ф стайке-мос, во дворе-мос. Поной.
3. Моребойные. Дрова, собранные на берегу моря. Поной
4. Модеть. Тлеть. Прет да модет-ничёго не горит. Поной.
5. Шаять. Тлеть, гореть без пламени. Головёшка огнём не горит, а шает. Поной.
6. Зазниялись. Затлеть, начать гореть без пламени. Зазниялись дрова ф печки, запахло от них, дровами пахнёт. Поной.
7. Баенник Сверхъестественное существо, якобы живущее в бане. Ты баенника боисса. Поной.
8. Нашоркала Шоркать. Тереть. Скоблить. Избу моем, стены ножикама, голикама шоркам. Поной.
9. Вехтем Тряпка для мытья, веник, сделанный из берёзы или можжевельника. Поной.
Бревенный порог
По чьей речке плыть
Той и славой слыть
Поморская пословица
За всю мою жизнь мне трижды приходилось спускаться на лодке через Бревенный порог. Дважды мы спускались с Долгих Павлом Ивановичем и моим шурином Куроптевым Виктором Савватеевичем. Третий раз спускались с шурином. Порог назван Бревенным не зря. Через него сплавляли лес, и ломало брёвна, очевидно, отсюда и название Бревенный.
Из Каневки мы выехали ближе к полудню. Само солнце, словно потеряв за ночь свои очертания, расширяется далеко во все стороны, рассеивается и незаметно переплавляет своё яркое золото в спокойную свежую голубынь. Далеко, очень далеко видно вокруг! Солнцу осталось прокатиться всего несколько оборотов, теперь его диск напоминает обсосанную шайбу красноватой карамели. На белом до боли небе цепь синих перистых облаков, словно следы на мартовском снегу. Охристое полотно воды заштриховано тенями ветвей. Сквозь редкий серый туман, как сквозь сигаретный дым, темнеет зелень берегов.
До глубокой темноты осталось несколько сумеречных часов. Мы должны ими воспользоваться, чтобы поспеть к порогу. С Бревенного стали спускаться в самое неподходящее время – под вечер и в дождь. Такая погода не редкость, даже в сенокос стоит только задуть моряне и, глядишь, замутилось на горизонте, посерела и зарябила вода в реке, по- осеннему зашумели деревья, а небо всё ниже приникает к земле, давит на душу ожиданием чего-то. Иной раз с полусуток всё примеривается погода, потом вдруг оторвётся ветер, тихо станет вокруг-да так, будто всё на свете сразу перестало дышать, и вот уже пошёл он, не желаемый, мелкий, как из частого сита, дождь.
Река миновала плато. Она устремляется теперь в коридор скалистых берегов. Стиснутые отвесными скалами кипящие пороги сменяются спокойными и глубокими плёсами. Не одна жизнь туристов оборвалась на этих коварных порогах. На скалах, омытых дождём и отшлифованных ветром, ни пылинки. Только карликовые берёзы- скалолазы держатся в расщелинах, растопырив пальцы корней. Седые выветренные скалы с врезанными в камень морщинистыми ликами, крошево и плитка у подножья – остатки древней мозаики. В поисках прохода между скалами река вьётся бесчисленными излучинами, течение здесь особенно бурное. Быстрины, бурые тюленьи спины камней – управлять лодкой невозможно. Тут прибегаешь к испытанному приёму – отдаешь себя на попечение стихии. Отскакивая от валуна к валуну, покружив немного в последнем водовороте, лодка слегка покачиваясь, успокаивается наконец в свежем мощном течении.
Река резко сворачивает к югу. Скалы – это рубеж, за которым ветер из циника превращается в безвольного подпевалу. Влажный тёплый воздух убаюкан берегами. Тишина такая плотная, что из неё можно кроить пиджаки. Узкая песчаная отмель посреди реки. Русло проходит то слева, то справа от неё. Приходится всё время менять курс. Миновав отмель, лодка снова набирает ход. Теперь надо успеть к последнему порогу дотемна. И тут случилось непредвиденное: заглох мотор и бешеной струёй лодку понесло к камням. Виктор Савватеевич на всякий случай сидел на вёслах, но после отчаянного гребка вёсла лопнули и сломались. И тут я уже, не ожидая, что мотор заведётся, просто от отчаяния дёрнул за пусковой шнур, и мотор, стреляя и чихая, завёлся. Лодка набрала скорость и на полном ходу стукнулась о камень, в результате столкновения вышибло верхнюю доску, и только случайно лодку развернуло и бросило к скалам, где был пятачок приблизительно метр на метр, что позволило нам пристать к берегу. Бросив спальники прямо на камни, несмотря на затянувшийся нудный дождь, мы моментально уснули.
Отдохнув от пережитого, продолжили начатый спуск. Берега расплываются, отдаляясь друг от друга, лодка посреди реки – как тень большой птицы. С правого берега сползает в воду скала, словно полузатопленная гигантская лодка.
Последний перекат перед деревней. Он полог и вроде бы доброжелателен. Слишком полог и слишком доброжелателен, чтобы его принимать за перекат. Его лепет грохнет в тумане, для нас его попросту нет – и не было никогда. Наши мысли уже на перекате. Далёкое падение воды доносится сюда, словно шум ливня над полем. Берега сужаются, растущие по краям и округлившиеся в тумане, карликовые березки скатываются с обрыва, словно отрубленные головы. Течение реки и грохот перепада спешат друг другу навстречу. Русло всё круче уходит вниз, река словно летит под гору. Течение выносит лодку на плёс, принявший здесь форму капли, в узком перешейке которого их приветствует громыхающим маршем перепад.
В Поной приехали в темноте. Дождь перестал. По всей деревне светилось два-три окошка, да и те каким-то робким, лампадным светом, в остальных домах, еле видимых во тьме, не было никаких признаков жизни. Но вот зажегся обнадеживающий свет в соседней избе, затем в моём доме. Скрипнула дверь, вышла, встречая нас, моя мама. Наконец-то мы дома!
1974 год
Бухта революции
Свежеет ветер, меркнет ночь,
А море злей и злей бурлит,
И пена плещет на гранит-
То прянет, то отхлынет прочь.
А.А. Фет
Струги воды хлестали в оконце нашей маленькой рыбацкой избушки, что расположилась на лужайке, покрытой незабудковым голубым ковром. Вода стекала на землю мутными потоками. Изредка поблескивала молния. Этот весёлый шумный дождик принесён с юго-запада и назван шеллоником1. Поморы назвали его в честь родины дедов и прадедов – новгородчины, где течёт река Шелонь. Ветер из отчего края, добрый, тёплый, обычно к вечеру стихал и, по словам стариков, «уваливался в постель к женке», никогда ей не изменяя.
С полуночи, не переставая, дул ветер – зябкий, бесприютный, словно бобыль-бродяга. Ночи летом в наших местах светлые: солнце, нырнув за горизонт, сразу начинает подниматься снова. Час был поздний. На берегу – ни души. Солнце закатилось за низкие фиолетовые облака, которые затянули небо у горизонта. По морю поплыл редкий, как крупная сеть, туман. Пригревало солнце. Вода блестела в его лучах, вспыхивала перламутром. О борта карбаса2 плескались волны. К вечеру стала разыгрываться непогодь. В горле Белого моря и так не бывало спокойно: тут всегда толкутся суматошные волны. Лохматые, сердито кипящие, они кидаются на каждое проходящее судно порой с самых неожиданных сторон. А тут к вечеру стал крепчать, свирепея, полуночник3, ветер похуже севера, в этот ветер рыба идёт. Он затянул небо мглой, приволок низкие тучи с дождём. Карбас стало трепать ненастье, как бумажный кораблик под проливнем. Карбас стоял на отводнице, не оторвало бы от отводницы. На тоне Красный нос опять – таки ветер-побережник 4, гонит в невода серебристую боярышню-рыбу сёмгу. Этот ветер дикой, холодный и взводень5 большой роет, худой ветер, только успевай отводи все посудины в Северную губу иначе раскатает по дощечке. Ветер моряна6– порато7 сильный, холодный, но в реке, где стоял РУЗ (рыбоучётное заграждение), он всегда приходил с рыбой. Обедник8– хороший ветер, но без рыбы. Южный9 с гор идёт, волн почти не даёт, но а всток10 – эти хорошие ветры. Запад так и есть запад. А пока что дул полуночник, который приходит с моря Баренцева, со свирепым полуночником приходит накат, и море, неистовствуя, несётся на берега, кидается на отмели, заливая их, мутя воду, роняя на песок клочья пены. Лохматятся, свирепеют волны, ставя брёвна плавника в полосе прибоя торчком. Накат подобен очистительному летнему ливню с грозой. После него на побережье становится тихо. Море ластится к берегу, сквозь разрывы в тучах в приполярной сумеречности проблескивает весёлый солнечный луч. Обычно после этого шторма, после отлива чего только ни выкинет море: всякие баночки, бутылочки, сети, верёвки. Белое море выносит из вод бескорые, мытые-перемытые корневища столетних сосен и лиственниц, взятые неведомо где-то ,то ли в мезенских, лекушонских да онежских лесах, то ли в чащобах Приуралья. А иной раз виновато вьюжит волна обломки корабельных бортов, поплавки от неводов да закрученные папирусными свитками куски бересты… Вот тебе и июнь месяц, который стоял прозрачный, солнечный, но прохладный: всё время не переставая дули резкие ветра с полуночной стороны. Даже в заветерье, хоть и на солнышке, ватник не снимешь.
Начался прилив. Волны шумят значительно ближе, а в неводе опять вода, скоро она совсем накроет его, и там, где теперь песок и я, ночью будет ходить сёмга, натыкаться на сеть, и идти вдоль неё в сторону моря, стараясь её обогнуть и будет попадать в горло невода и кружиться там бессильно и настойчиво, в поисках выхода, пока вода снова не спадёт и не придут рыбаки и не станут их бить и класть в ящики. Будут всюду слюдяно блестеть мелкие лужи ходившей в ней сёмгой, песок гофрированный со следами чаек, море шипит где-то далеко, и там над чем-то вьются чайки, присаживаются и опять взлетают.
Солнце наконец садится. Долго и мёртво мерцает оно последней искрой, верхним своим окончанием, и эта последняя искра коричневеет и гаснет. Остаётся одно остывающее небо на том месте, гряда прозрачных облаков и широкая краснота. Остаётся космический свет над головой, остаётся белая ночь с тишиной, с безветрием, со слабым ропотом волн приближающегося моря. Утром опять солнце, опять мелеет море и уходит, обнажая песчаный берег и невод. И в неводе снова плеск и шум, солнечные брызги, и среди брызг и плеска – рыбаки в мокрых одеждах, мокрыми палками в руках. И бьют, бьют, кротят, усыпляют рыбу, стаскивают в ящики и на носилки.
Приливы – очень интересное явление. Не всякое море имеет приливы. Только те, что свободно связаны с Мировым океаном. В Чёрном или Каспийском морях их практически нет. Зато самые большие приливы в России – все в северных водах. На Охотском море, к примеру, в устье реки Пенжины приливная волна до десяти метров, в устье реки Мезень, впадающей в Белое море, высота её больше девяти метров, в устье реки Поной, также впадающей в Белое море, более четырёх метров. Приливы возникают на земле через строго определённые промежутки времени- 12 часов 25 минут. Это связано с движением Луны вокруг своей орбиты. Каждые сутки «полная вода» запаздывает на 50 минут. Современные учёные-океанологи могут рассчитать и подготовить таблицы приливов на год, десятилетия, сто лет вперёд.
Поморы, веками жившие на побережье Белого моря, тоже имели свои «таблицы приливов»– рукописные лоции и руководства мореходов. Их передавали из поколения в поколение. Старожилам Беломорья достаточно было посмотреть на Луну, отметить размеры серпа – восход или заход, или кульминацию в полнолунии, чтобы точно знать – вовремя ли отправляться в море. Поморские кочи и ладьи, рыбацкие карбаса передвигались по протокам дельты и в море исключительно с учётом попутного приливного или отливного течения.
На берегах Белого моря увидишь прилив во всём его величии и многообразии. Волна, прежде чем появится здесь, проходит долгий путь. Она рождается в пучине Северной Атлантики, примерно на широте Великобритании. Около суток бежит к берегам Беломорья. Здесь то затихает, то взметает свой «девятый вал». Приливы очень велики. Сходящиеся берега его подобно воронке концентрирует мощь волны. Интересно наблюдать, как течение реки поворачивается вспять, вверх от моря. Волна разворачивает стоящие на рейде доры и баржи противоположному течению. Очень интересно наблюдать, когда плывущие вниз плоты леса замедляют свой и без того неспешный ход, а порой дрейфуют вверх по реке.
Пройдёт время, обратное течение затихнет, и речные воды вновь побегут к морю.
Приливы – самое яркое и незабываемое впечатление моего детства и всей моей жизни, что я жил в Поное. Ещё мальчишками мы и без часов знали, когда песчаная коса « Бабьей корги» исчезнет под водой и волны заплещутся вблизи угора. Наступит час, отмели у берега обнажатся и многочисленные ручьи потекут в сторону отступающей воды. Здесь начиналось для нас раздолье, особенно в Лахте. Ловили руками мелкую рыбешку, искали красивые раковины, вытягивали из воды зелёную вату водорослей.
Многие устья рек Беломорья благодаря небольшим размерам подходят для реализации экологически чистых технологий соленостной энергетики. Нужно только углубить их, открыть доступ приливу и морской воде. Это к тому же помогло бы восстановить традиционный уклад жизни поморов. Когда они жили морем, ловили вблизи устьев рыбу, промышляли морского зверя. Но опять же, не повлияет ли это на ход сёмги, которая, преодолевая большие расстояния и пятиметровые пороги, стремится в реки, чтобы народить новое потомство, а самой погибнуть.
А пока Луна, рождая океанский прилив, бесполезно тянет волну из Атлантики в устья Беломорья. Энергия волны рассеивается напрасно в штурме запертых природой ворот устьев. Надо бы прислушаться к дыханию моря и взять Луну с её приливной волной в компаньоны. Тогда наверняка можно возродить берега славного моря, священного Гандвика.
Солнце, затканное охристой пеленой приближающегося шторма, не торопилось тонуть в морской пустыне. Наконец оно опустилось совсем низко. Затем, растворённое водным горизонтом, расширилось, стало неясным и исчезло. Холодные сумерки быстро сгустились, перешли в вязкую тьму. Нынче смеркалось рано. Это уже мелькнул конец сентября, будто лисовин махнул огневым хвостом, враз оголились радушные березняки. Стих листопад. Длинными стали по- сиротски печальные вечера, изба почернела от холодных дождей. Дождей давно уже не было, хоть небо и хмурилось постоянно, облака ползли низкие, рыхлые. По-прежнему тянул восточный ветер-всток, и море дышало тяжело, шумно, некрутые волны шуршали по гальке, перебирали камушки, вылизывали, обкатывали им бока. Внизу мерно и широко шумел прибой, шёл прилив, холодно. Ветер нёс особенно грустный запах осеннего моря. А само море было глубоко и таинственно черно.
От ветра поскрипывал поморский крест. По рассказам старожилов, крест был поставлен на могиле Михаила Семёновича, отца моего дяди Геннадия Михайловича Устинова. Кресты на Поное имели иное начало: может быть, тем же крутым ветрам, каким загнало сюда и нас, загнало в это становище утлые судёнышки промышленников и надолго затянул один и тот же ветер, запирая все пути к выходу не на один день мрачно-скучного гореванья. Ловцы сошли на берег и долго поджидали вожделенной поры, когда уляжется ветер или переместится в попутный. Проходит не один день скучного житья на голой луде, и не один раз по сорок рубили плешивых, (старинный поморский заговор-против ветра, считаешь сорок плешивых, каких знаешь в деревне, иногда это помогало). А между тем флюгарка на мачте по – прежнему реет в ту же враждебную сторону, по прежнему несётся страшный гул от дальнего взводня со стороны моря и по прежнему черно и сумрачно это море, до половины покрытое густой, серебристо-белой пеной. И уже замечено, что всегда после того как вкапывали крест в землю, так сразу же переставал дуть ветер.
Шеллоник1. Юго-западный ветер. У шолоника жонка красива – на ночь стихнет. Поной
Карбас2. Большая поморская лодка.
Полуночник3. Северо-восточный ветер.
Побережник4. Северо-западный ветер.
Взводень5. Высокая волна.
Морояна6. Северный ветер.
Порато7. Очень. Зимой тёмно порато. Поной
Обедник8. Юго-восточный ветер. Обедник не будет долго дуть. Поной
Южный ветер9. Летний.
Всток10. Восточный ветер. Фстоки да обедники большэ дожа дают. Поной
Весна
Но миг один – и солнцем весенним
Согреет юные поля,
И счастьем светлым и нездешним
Дохнёт воскресная земля
А.А. Фет
Весна 1969 года была трудная, затяжная. К началу мая еле-еле набухли и посерели речные изгибы. С зимней стороны домов таяли последние суметы, а с летней на припёках кое-где проклёвывалась первая травка. Весеннее солнышко приветливо глядело с голубого неба, по которому двигались перистые белоснежные облака, и пригревало изрядно. В воздухе, полном бодрящей остроты, пахло благодаря соседству пекарни хлебом. Вода капала с крыш, блестела в колдобинках и пробивала канавки на обнажённой, испускавшей пар земле с едва пробиваемой травкой.
Всё на дворе словно трепетало жизнью. Над потеплевшими полями всходило большое солнце, пахло навозом и весенней водой. Хотя под вечер морозы были ещё крепкие, красная заря пробивалась сквозь холодную небесную мглу. Уши пощипывало, приходилось разворачивать шапку и нахлобучивать её. Низкое солнце светило в лицо, холодный ветер обжигал по-зимнему. Землю отпустит к обеду, и то не везде. Мороз выжал влагу на горушках. Уже пора бы пахать и сеять, а в природе бог весть что творится. Лужи стеклянно позванивали под ногами, студеный ветер завывал в голых кустах. Даже солнце, казалось, светило холодным светом, отдавая не уютом. Но днём по небу плыли озолоченные солнцем лёгкие белые облака, лужи на дорогах подсохли; по оврагам и ручьям бегали зайцы, потерявшие зимний наряд; по гнездовьям хлопотали птицы. Но вот наступили дни, что по ранним утрам над рекой дымил туман; с восходом солнца тающей лебяжьей стаей туман поднимался вверх, исчезал. В горах долго погасал закат, вечер стоял тихий, ясный; на озёрах шумно хлопотали гусиные стаи.
Было солнечно, и с утра начиналась теплынь. Земля, разморенная теплом, парила. Над полем, которое открылось сразу за складом (бывшей церковью) ходили голубые волны марева. В этих волнах берёзовый лес за речкой, уже загустевший от первой зелени, дрожал и горбатился. Всё вокруг дышало, свиристело, радовалось обилию тепла и солнца: на деревьях пели птицы…. Из-за реки на деревню летели знойные песни (табаркание) куропаток. Казалось, во всём мире небо нежно синело над крышами; и река разлилась и ровно шумела внизу под деревней. Прошла неделя. Неожиданно переменилась погода: вдруг из-за реки нахально подул пронзительный сиверко, стремительно понёс белые потоки тяжёлых снежных хлопьев. Исчезла куда-то вся живность, пуночки, солнце потухло и скрылось, и даже шум половодья чуть притих, словно давая потачку уходящей зиме. А зима в последний раз круто распорядилась на земле. Снег летел почти не с небес, а с горизонта, хлестал откуда-то сбоку. В небе над полем шла полоса снежной крупы и хлестала в рамы свинцовой дробью. И здесь снег повалил, густой и рыхлый, как вата. По самому центру неба плавится жёлтое солнце. Над дальним порыжелым от нахлынувшего тепла гольцом зависает, дрожа запотелыми боками, оттаявшее по весне облако. На бурых ветвях деревьев гулко звенят нестойкие, уже слабые промерзни. Притаивало уже с неделю, но высокие ныне снега ещё прочно держались, и только в поречной низине, по которой ежезимне ложилась тракторная дорога на Лахту, весна означилась темными тучевыми пятнами по осевшим сугробам. В глубоких до страсти колеях открыто и радостно плескалась рыжая вода, и, как ни выхлёстывали её трактором, она тотчас натекала туда до самого верху- всклязь. Стоило только взглянуть с высокого угора на эту поречную ширь, на потемневшую дорогу по ней, чтобы убедиться: весна копит силу в низинах. Лёд на реке обмяк, почернел. И за спиной слышно было, как глухо и нетерпеливо ворочался лёд. Я подошёл ближе и не узнал реку. От Поноя поднимался туман. Местами гладь реки уже освободилась от рыхлого белого покрывала. В этих плешинах виднелась рябь-вся в солнечных бликах. Блики эти до боли слепили глаза. Над селом ложился туман. Туман выползал из-за речки и прятал всё: и улицы, и дома. Было волнующе легко, как бывает лишь весной, и было такое настроение, что хотелось свершить что-то великое, необычное…