Поной-городок, Москвы уголок

Яростно подняла река ледяные выросты, а из-под них, неистовая, крутая хлынула наружу вода и, пенясь, голгоча, надвинулась на берег, легко ломая и круша белые торосы. В розовом утреннем свете взбунтовавшаяся река была удивительна хороша. День был весенний, теплый, тихий. И на солнечной белизне снега стали ярко проступать краски: розовые, черные, серые валуны, ломая во льду продушины, медленно обнажались над белым полем. А льдины топорщились вокруг каждого камня пластами, обломками, искристые, плавились и лучились в своих изломах синим, голубым, зелёным светом. И, пока шёл отлив, всё белое поле сказочными цветами усеялось. Словно живые, распускались они, цвели и играли красками. Но потом прошло время, вода дрогнула, зажила. Лёд стал подниматься. Скрылись окатыши-валуны, сравнялись продушины. И всё исчезло. Будто ничего и не было. Раньше других больших и малых рек от ледовой неволи освобождалась река Поной, холодная, она ломала неволю бурно и дерзко. Гул ледолома третий день сотрясал дома. Ещё жидкое, весеннее солнце разливалось по талой земле. Почки на деревьях разрывало бледной зеленью, на некоторых березах появились молоденькие, распускающиеся листочки, некоторые уже распрямились из трубочек, но были маленькие, бледные под солнцем, с глубокими бороздками. Новая трава не прорезалась, летошние сучья прели, обугленные снежной влагой, кругом- покой, лишь вершинками деревьев лёгкий ветер играл молодо и упруго. Весна (наконец-то!) взломала на Поное лёд. Скрежеща и дробясь, льдины влезали одна на другую, дыбились, как белые медведи и, словно обнявшись, медленно уходили под воду.

Наконец пришла долгожданная пора. Зашумели талые воды, весна быстро и шумно двигалась на север. День и ночь над Поноем кричали стаи перелётных птиц: на дикий скалистый север летели гуси, наполняя всё трубными кликами, белоснежными облачками над кремнистыми вершинами проплывали лёгкие лебяжьи стайки. Утиные косяки зашумели на тихих озёрах. Над синими силуэтами заречных хребтов, в желто-рудых просторах рассветного неба, лежали похожие на гигантских рыб, сизые облака. По краям облаков играли алые блики – предвестники солнца. От Поноя тянул зябкий утренний ветерок. Сиреневый отсвет лежал на снежных завалах, берёзы плыли в сиреневом тумане, березняк тянулся густой, чащобный- красота! Багровое солнце, словно в изморози вставлено в стекло окна, у которого лежу я. Но солнце не уходит изо дня в день держится в раме, вставленное в окно. Розовая пелена затягивала небо, как сетью. Солнце катилось где-то за домами, среди ночи не прекращая свой путь; и дома, и жиденькие деревца у дощатых мостков-всё было залито нежным цветом. К зениту розовые облака понемногу светлели, перемежаясь с бледно-голубыми оттенками неба; здесь, на переходе к почти белесой голубизне, они становились розово-серыми, чуть более холодными. Старики сидели на мостках, посматривали на подсинено-белые снега, толковали о наступившей весне, предугадывая, какой она будет. Сияло солнце, утомляло голубое небесное бездонье; глаза ещё не привыкли к такому избытку света. В эту пору, людьми овладевают смутные желанья, возникают надежды, светлей становится на душе, так хочется изведать что-то новое, совершить доброе.

       Как–то холодным ещё вечером я убирал у скотины. Накидав овцам сена, вышел из стайки и залюбовался закатом. Раскалённое докрасна небо дымилось, а самый его край, который касался земли, уже подплавился, подплыл янтарной жижей. И туда, в жидкий янтарь, медленно опускалось огромное, кроваво-красное солнце и словно само плавилось, таяло, как кусок масла на горячей сковороде. Последними лучами солнца, обливало ещё землю, багрово отсвечивало в окнах соседнего дома. Пробиваясь сквозь ползущий со стороны ночи холодный туман, оно бледно окрашивало угрюмые пахты, трепетало на заснеженных холмах. И от этого казалось, что камни шевелятся, что вся огромная гора тяжело ворочается в зыбком вечернем тумане, укладываясь на ночь. А на дворе в текучей мгле сумерек прозревают близкие белые ночи. Они ещё на подступах, но всё уже объято предчувствием удивления и перемен. Ещё недавно своим чередом склонялись дни и приходила ночь с темнотою, звездами, тяжелой сыростью на исходе и остывшими камнями у реки. И вдруг подкрались бесконечные, сквозные вечера; солнце уже давно – давно село, давно выгорел закат, но свет его неугасимо тлеет и мало-помалу с загадочным упрямством начинает прозревать, подниматься выше, выше, и в трепетных потоках его вспыхивает и так ярко горит Марс, будто его раздувают. И всё, что обращено в эту бессонную сторону, явно встревожено слепым неурочным светом, всё таит чуткую настороженность. А другая половина неба темна и непроглядна- там ночь, и потому двоится на белое и черное весь сумеречный мир: дома, деревья, заборы, даже столбы- всё с одного боку подсвечено, вроде присыпано ложным серебром, а с другого- сердитые потемки, которые тоже замышлены не для сна. День отстоял на славу- солнечный, яркий, искристо играли тугие снега, берущиеся в наст, звенькало из первых сосулек, загорчил первым подтаем воздух.

       За Поноем после заката долго томилось, впитываясь внутрь, долго потом уже новым, не зимним мягким пологом лежала по белому полю нежная синева. Но ещё до темноты взошло и разгорелось звёздное небо с юным месяцем во главе и пролился на землю капельный, росистый сухой свет. За беленькими тонкими занавесками в двух окнах, глядящих на Поной, мерцал под ранним месяцем ранний вечер. Сбилось со своего сияния электричество- и опять увидели небо, запотягивались, как всякая Божья тварка за солнышком, стали замечать, когда скобочка молодого месяца, когда полная луна.

      Весна наступила. Утром-солнце и мороз с еле заметной розовой мглой над тундрой, с лёгким инеем на прошлогодней траве, со звонким хрустом тонкого льда на снеговых лужах. К обеду небо синело, темнел за рекой березняк и начали течь ручейки. Зимняя дорога ледяной, порыжевшей от навоза (с осени навоз возили в лепёшках) лентой косо пересекала вытаявшие межи полей, а по сторонам на оголённых пригорках что-то клевали пуночки. По вечерам с табарканием летали куропатки, разбившись на пары. Снегу стало мало, да и он стал зернистым, без наста. На берёзах перед окнами упоенно заливались птицы. Небо почти чистое, лишь под самым горизонтом окаймлённое редкими облачками. Ещё только одиннадцать часов, а солнце парит, как в полдень, заливая светом всю округу нетерпимо ярко отражаясь в реке: там кружились и падали в воду чайки. Такой весны никто не помнил во всём Поное. Вышел на воздух и зажмурился – так неожиданно ярко и резко ударил в глаза свет. Казалось, всё солнце, стоящее как раз над горой, скатывалось с горы сюда. Снег пылал, искрился, а в лёгких тенях отливало мякотной синью.

      Тепло было весеннее, с запахом. На углу крыши у дома наплавлялась сосулька, на мелких от снега, проплешистых местах распрямлялся голубичник. Свежей, первозданной зеленью покрылись поля. От кипучих побегов молодой листвы курчавились деревья. Днём тёплый, пахучий, будто настоянный на цветах воздух дрожал от гула: всё живое неистово прославляло землю, солнце, жизнь. Над тундрой за рекой вставало солнце в полкруга и тени от берез отпечатались длинными пронизанные багрянцем. И небо розовело, и тундра, и птицы, перелетающие с дерева на дерево. Певучая звонкость как бы призывала к движению и радости. Небо перемигивалось звёздами. Тишина. Истома. Не жарко и не холодно. Солнце светит одинаково ярко и в полдень и в полночь. Всё- таки солнце-это прекрасно! Не вспоминаешь о нём в кромешной тьме и мёртвом электрическом свете полярной ночи. Всё некогда. А покажется добрый, сияющий диск над заснеженными сопками – и веселее застучит сердце навстречу весенним радостям. Откроешь утром глаза – не нужно тянуться к выключателю. Вместо жёлтого, опостылевшего за зиму света, комната наполнена пронзительным сиянием огромного, раздвинутого солнцем внешнего мира. Звенит прозрачный воздух под взмахами упругих утиных крыльев, по берегам речек и озёр важно разгуливают гуси, лебеди неторопливо опускаются на голубеющие воды и гордо поднимают свои головы. Всё это бывает в тундре только раз в году – весною.

       Весна в тундре – время, когда птицы, звери и люди возбуждённо хлопочут, радостно поют и кричат, забывают о сне, о невзгодах, об опасностях! Все заняты охотой на птиц. Дети ловят птиц капканами, петлями, а взрослые отправляются подальше и приносят с собой жирных гусей и уток. В каждом доме тебя угощают гусятиной.

       По деревне плыл черный, смоляной дым от кипящей в котлах смолы, которой смолили карбаса и доры. Некоторые доры уже были спущены на воду и ждали отплытия на тони. Небо было светло-голубое, пустое, будто стеклянное, море – огромное, выпуклое и спокойное, а метрах в двухстах от берега, как наваждение, неподвижно стояла на якоре дора. Куда хватало глаз, всё застыло-на берегу и на воде, было неподвижно, безлюдно и мертво. Вода была необычно прозрачна. Стояла на Севере весна- та пора, когда березы ещё голы, когда ночи уже тлеют, истекают светом по горизонту, когда на многие километры слышно, как однообразно напряженно играют, поют куропатки, а снег еще только сошел, всё залито полой водой, и часа в четыре солнце уже высоко и греет вовсю.

      И когда у оленей появляется потомство, они тянутся из лесов в лесотундру, к берегу моря, где открытые пространства оберегают их от внезапного нападения хищников, где раньше пробивается трава и начинает зеленеть кустарник, а ветра спасают от гнуса, появляющегося вместе с теплом.

      Лето- время нагула отощавших за зиму оленей, воспитания телят приводило пастухов следом за оленями на морской берег, когда в реки начинала идти сёмга, приближались к суше стада морского зверя, а позже, с появлением ягод и грибов, открывалась охота на подросшую птицу. Олени находятся там до самой осени, пока не потянет с северо-востока холодным и острым ветром, когда исчезают комары и мошки, а по лесистым холмам и на ярко вспыхнувшей красным и желтым тундре высыпают в неимоверном количестве грибы, олени становятся беспокойными, начинают рваться с привязей, тянутся вслед за пасущимися на воле в леса, вглубь тундры к озёрам, где в сосновых борах и на каменистых грядах достаточно ягеля и легче пережить долгую полярную зиму.

Всюду ещё лежал снег. Холодновато поблескивал лёд на реке. Казалось, ничто не предвещало близкой весны. Но слабевший ветер незаметно подул уже не с востока, а с юга. Снег обмяк, отяжелел и, тусклый, пропитанный влагой, стал покрываться бурыми и глинисто-желтыми пятнами. Раздутые ноздри жадно втягивали свежий воздух и почудилось, что внизу, где-то глубоко под речным льдом, ворочается, набирая силы, что-то живое, крепкое, молодое. После пасмурных дней последней весны в Поное 1975 года в небе устоялась тёплая голубизна, синие тени легли на подтаявшие снега, в ослепительных полях лоскутками обозначились проталины. Холодный дымом стелющийся моросняк ушёл наконец-то за далеко маячившие на западе холмы, сладко повеяло теплом, земля просохла, проклюнулись язычки травинок на согреве и навалилась страда. Малиновая заря, озаряя темный восточный горизонт, явственно разливалась в небе. У завалинок возле изб в полдень курился парок, и запах весны, резкий, ещё не перебродивший, настаивался в молодом воздухе. Под ногами хрустела прошлогодняя трава, кое-где в тенистых местах от земли ещё тянуло холодом. Однако в воздухе было по – весеннему знойно, березовая мелкота, наступающая на пашню, метала первые листья, пахло землёй. Дышалось легко, потому что была весна. От домов снег уже сполз, в улице он перемешался с грязью, но по ночам всё это сковывало морозцем. И под угором снег истощился – синевой обозначился изгиб Поноя. Земля дышала, млела под солнцем, как приласканное материнской рукой дитя. Пахло оттаявшим навозом. С крыш давно согнало снег, дома почернели, притихли, будто нежилые: редко у кого горел свет, дни стали длиннее, а ночи короче.

      Чистая голубизна неба, местами запятнанного прозрачно-белыми мазками легких облаков, яркое солнце, весело клонящееся к закату – всё это навевало предчувствие близкой весны. На земле ещё лежал снег, но у людей на душе было тепло и отрадно. Первый взвоз уже начал просыхать, поля освободились от снега, он хоронился кое-где по низинам. И ребятишки, сделав своеобразный крюк из проволоки, катали обруч по высохшему первому взвозу и мосткам. Оглушительная луна сияла в пустом небе. Земля спала в мёртвом свете. Поверх головы светились большие окна, за которыми полыхала молодым светом ранняя весна. Она полыхала над огромной землёй, летевшей вместе с весенним солнцем к далёкому созвездию Лиры. В бороздах за щетиной стерни поблескивали лужи, земля отогревалась, млела под внешним солнцем; воздух был острый, бередливый, как прохладный морс. Заметно приблизившееся к верхушкам деревьев солнце не жарко и красновато просвечивало сквозь эту кисею, уже не ослепляя глаза, а заставляя лишь чуточку прищуриваться, и с ласковой, сонной нежностью касалось лучами прижмуренных век, словно бы трогало их невесомой и теплой материнской рукой. Река открылась темной, холодной водой от деревни до моря. Льды отодвинулись в море и стояли там по всему горизонту призрачной, дрожащей в мареве стеной. От них приходили стылые ветры, они и сами в каждый прилив придвигались к реке, сильное полое течение Поноя останавливало их, крошило, перемалывало. Горизонт всё дальше уходил вглубь моря, растворялся в его беспредельности. С сопок стекали ручьи, размывая последний снег, по берегам таяли грязные, позабытые ледоходом льдины. На угорах тонким зеленым ситчиком пробилась первая травка. Я шёл к дизельной, что стояла на шолонниках по мягкому, насыщенному влагой снегу-он легко вминался под ногами, но где-то в глубине, спрессовываясь, держал крепко, почти как наст. Подобрался к березам, что росли возле школы, тронул жёсткую, робко оживавшую листву. Невидимым облаком поднялись от земли терпкие скипидарные запахи, утопили меня в себе, отделили от белого мира зимы.

       На просохшей горбинке сел. Зеленоватый мох был теплым, скупо зацветал белесыми крапинками. А вверху, в неощутимом сквознячке, тоненько посвистывали чёрные берёзовые ветки, отягощенные вздутыми пузырьками почек, оттуда, словно после проливного дождя, падали редкие холодные капли.

Возвращение из армии

                                    Край родной долготерпения,

                         Край ты русского народа!

                                    Не поймёт и не заметит

                                    Гордый взор иноплеменный,

                                    Что сквозит и тайно светит

                                    В наготе твоей смиренной

Ф. Тютчев.

У иных людей одна пора жизни переходит в другую легко и плавно, как бутон в цветок, свободно распускающий все свои лепесточки, и жизнь ни на минуту не перестает ощущаться единым целым: в прошлом – её корни, в настоящем – цветение. Но бывает и так: что осталось в прошлом – мертвеет, отодвигается в глубокую даль и смотрит на тебя оттуда, точно из другого века, и кажется, что жил по ту сторону переломного дня не ты, а кто-то другой, только внешне похожий на тебя. Так было и со мной.

Но какие бы думы ни одолевали меня, сегодня всё равно с самого утра был, мой праздник-возвращение из армии. Так бывало в детстве, когда ещё в ночи просыпался с бьющимся от непонятной радости сердцем, чувствуя свежий запах намытых полов, подошедшего сдобного теста и первый, многообещающий грохот заслонки об устье шестка. Не стану слагать гимн печке – её достоинства общеизвестны: согревает избу, сушит обувь и одежду, лечит, а главное- кормит. Городскому человеку (и то поперву) печь может показаться громоздкой, но никто из деревенских этого не замечает, сызмальства убедившись в целесообразности именно такой печки, внушительно-надёжной, вместительной, круглосуточно удерживающей тепло. Вот уже мать щиплет лучину, вот уже первый отсвет огня затрепал на стене и потянуло теплом, и весь мир, ещё дремотный, полусонный, такой странный во тьме, сразу кажется надёжным и добрым, потому что в нём уже пробудились отец и мать, они обогревают его и доглядывают за ним. Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая. В другое окно виден был левый рукав Поноя, его искрящееся жаркое на солнце течение и берег на той стороне, разубранный по луговине березой и смородиной, уже запылавшей от цвета.

В открытую уличную дверь несло от нагретых и мытых до белоснежной белизны деревянных мостков сухостью и гнилью. Каждую субботу мама шоркала мостки и сени с песком и вехтем, по которым потом ступать была одна благодать. Вспомнил в подробностях канувшее детство, и оказывается, ни капли горечи в нём, и есть лишь удивление и радость, ибо большей воли и большего счастья не суждено изведать человеку, чем в те начальные годы, когда обида крепилась в памяти не дольше утренней росы.

       В конце мая дни бывают жаркие, а вечера свежи и приятны. Земля, накалённая солнцем, остывает не сразу, медленно. Пока не остынет земля, не охладятся бревенчатые стены, в избах стоит мучительная духота. Воздух в избе густ и горяч. Дышалось тяжело. С удовольствием вспомнил о чердаке: там, на кровати, всегда спал затяжным и сладким, как в детстве, сном. До утра я проспал на чердаке. Когда открыл глаза, то первое, что увидел – тоненький пучок света. Он пробивался сквозь дыру в крыше и перечеркивал наискось, снизу вверх, темное пространство чердака. В этом лучике густо плясали пылинки.

       « Утро уже», – понял я. Я не раз видел этот лучик и знал, что утром он перечеркивал чердак снизу вверх, в полдень тянулся прямо от одного края дощатой крыши до другого, а к вечеру полз вниз. Было душно, пахло пылью и сухими березовыми вениками, которые связками висели под самой крышей. Утро занималось розовое, нежное, солнце выкрасило крыши деревни неземными красками, испятнало стены, двери, белую печку – пестро и весело. Часов семь, наверное, было.

      Сперва красная заря над логом, потом красный шар оторвётся, поплывёт, проследив по реке красную дорожку, выше, выше- вот уже ослепительно- белое, смотреть невозможно, и такое же ослепительно- белое в реке-два солнца глядят друг на друга. Ветер колышет прозрачную штору и вносит на чердак волну пряного аромата. Малиновой шалью повисла на кустах заря. В траве, где с вечера чирикали птицы, алмазами блеснули и зажглись капли небесной влаги. Тряхнул гагачьим пухом зрелый одуванчик, зарозовел иван-чай. В лиловом тумане утра золотой иглой скользнул первый луч восходящего солнца. Вот уже загудел трудолюбивый шмель, целуя умытые лепестки цветов, и весёлым колокольчиком взвился в небо.

      Я таращусь в майское утро, уходящие неверные сумерки белой северной ночи, стараясь разглядеть что там ещё за окном. Я знаю- это ветви березы унизаны листьями. В окнах светлело, они были мертвенно-серые, как чахоточные. Вздрогнул от знакомого скрипа калитки. Этот скрип я помнил с тех пор, как помнил себя, и сразу догадался: отец. Мне всегда было приятно просыпаться вот так же рано от этого скрипа и знать, что это кто-то из домашних, что ты окружен надежным теплом родительского крова. Что это для тебя тут подымаются до восхода, управляются со скотиной, топят печи, метут полы, что так было в его доме и до его рождения его отца, что мир этот прочен, устойчив, как берег Поноя, и тогда я снова погружался в сладостную дрему, чтобы встать к горячей картошке, к ладке жареной кумжи.

       Окончательно проснувшись, я надел отцовские упорки (отрезанные от голенищ валенки или сапоги) и в полумраке сеней, уже не сдерживаясь, как кошка, ловко слетел с чердака по почти отвесной лестнице, по пути отстраняясь от лёгких, пахучих вениковых туш.

      Плотно позавтракав, я решил сходить на рыбалку, по которой за два года службы очень соскучился. Прошёлся берегом до Богатой корги и, наловив изрядно хариусов, уже возвращался домой, мечтая, что скоро идти в клуб, где можно увидеть друзей. Быстро наступил вечер.

       В клубе было не пусто. Ребята стояли в коридоре и курили. Девчата сидели на первом ряду, шушукались. Меня встретили радостно:

– Здорово, солдат!

. Девки затихли и глядели на меня с любопытством. Я со всеми поздоровался, закурил, спросил у киномеханика Андрея

:– Какой фильм?

– «Стряпуха».

– Будешь крутить?

–Народ придёт на три рубля, буду. А так, пошли они… – выругался он.

– Ты, Никола, нам голову не задуряй. Кино.. ты за бутылкой беги, пока Шмара-продавщица не закрылась. С дембеля обязан поставить.

Порядок был вечный. Я достал деньги, на которые тут же купили две бутылки вина. Выпили, закурили, стали солдатство свое вспоминать: кто где служил, да какие случаи бывали.

Между тем в клубе людей не прибавлялось. Сиротливо стоял, невеликий в десять рядов, табунок стульев. Пустовал и голый бильярдный стол с шарами. Девчата грызли семечки. Время от времени кто-либо из парней подходил к ним за семечками. Начиналась шутливая перебранка, возня.

      Серое полотнище экрана шевелилось, морщинилось, видно, поддувало откуда-то.

– Андрей, поставь музыку,– попросили девчата.

Киномеханик поглядел на часы, объявил:

–Кончилась музыка! Народу нет, крутить не буду.

– Андрей, покрути, – жалобно запросили девчата. – Хорошее кино про любовь покрути..

–Любовь крутить вы сами умеете.. Тут все учёные..

–Уж какой день не показываешь..

–Народу нет. Давай три рубля,– буду крутить, –решительно заявил киномеханик.

–Ага! Не круто?

– Давай. Хоть для одной буду крутить. Вот то-то,– победно закончил он.

Под эту перебранку и выбрались из клуба. Деревня уже опустилась в глухую тьму ночи.

В 2005 году мне посчастливилось побывать в моём родном доме. Остался наш дом на краю деревни, как на ладони. И мне представляется, что как-то неуютно ему без близкого соседства других изб, расположенных когда-то так тесно. Остался дом рядом Куроптева Николая Савватеевича. Долго ли ещё простоит наш дом? Не знаю, но без него я бы утратил что-то самое важное, опорное в жизни….

1972 год

Гроза

                                    А уж от неба до земли,