Город Че

Зубы

Башня падала быстро, но, казалось, медленно, как будто прощалась. Она завалилась вперед, на улицу Ломоносова, придавив маленький домик телестудии и жилую пятиэтажку напротив. Как если бы нарядная трёхметровая елка упала посреди праздника – прямо на детей. Вот так примерно упала и башня.

Всё казалось красноватым, бликующим. Отблески мигалок танцевали в осколках стекла на асфальте, в разбитых окнах, в растерянных глазах.

Красно-белая гигантская игла – конус скрученного железа и прутья, прутья, прутья – нечаянная баррикада. Пробка закрыла всего лишь одну, по сути, второстепенную вену, но тут же встал весь город.

Машины визгливо жаловались. Хлопали дверцы. Люди выходили поглазеть и замирали. Упала башня. Её было видно из любого уголка, чуть ли не из каждой норы, а теперь нет – не видно. Кто бы мог подумать.

Телестудию смяло, как бумажный пакет сока. Но она и так умирала. Командный центр сместили в центр административный – начальство переехало в столицу – в Вологду. В Череповце из вежливости оставили корпункт – техника, трех журналистов и двух операторов, застрявших у чиновников, как мясо в зубах.

Одного корреспондента врачи волокли на носилках к карете. Бледный мужчина лежал неподвижно, придерживая голову – у него были роскошные цыганские кудри – на лоб стекала кровь.

Второй сидел на ступеньках, прямо на разбитых плитах, словно на развалинах чего-то античного, расставив полные ноги, и мычал, закрыв лицо руками.

Третья – худенькая девушка кричала в микрофон, нервически тряся шеей. Она стояла на фоне разбитой пятиэтажки. Оператор снимал с плеча. Оператор был стоек, как штатив. Другой подсвечивал обычным карманным фонариком – руки его тряслись.

Говорили, что люди не пострадали. Вроде, не успели ещё с работы вернуться и из школы. Но это было ещё не точно. Ещё продолжали искать.

Кирпич, балки, куски железа.

Грушеобразная женщина в куртке с седым мехом курила и сплевывала на сторону.

– ЧётвОрится…, – повторяла соседке – высокой жеманной бухгалтерше. – Ты глянь! Людей подавили.

Серенький прокуренный майор и ещё целая бригада сереньких людей в перчатках и с чемоданами окружили бетонное основание башни. Они светили фонарями, но ближе не подходили – не было команды.

– Её построил мой отец, – прокуренный майор сидел возле маленького фонарика, листая подобранную тут книгу.

– Это в каком году? – блондинка с растрепанной гулькой стояла над ним и сверху смотрела на листы, исписанные гелиевой ручкой.

– Не знаю, в восьмидесятые…

– А мои ещё тогда сюда не переехали.

– Откуда они?

– Из Донецка.

– Да, тогда строили.

– Твои строители были?

– Да. А твои?

– Папа – инженер, мама – учительница музыки.

Где-то за башней, во дворах, пискляво надрывалась собачонка.

– Иван Сергеевич, подойдите-ка сюда, – позвали из светлого пятна специалисты в синих куртках.

Их лица были так осознанно ясны – каждая морщинка видна, каждая пора.

– Смотрите, – они направили прожектор куда-то вправо и вверх.

Майор приблизился и обмер. Бок башни – её теперешние ребра – был исцарапан и искусан сразу в нескольких местах.

По тротуару у поверженной антенны вышагивал рыжий детина. Мэр ещё не знал об укусах. Он теребил бахрому шерстяного шарфа, накинутого поверх пальто. Надо было решать, куда селить людей.

Карточки

Очередь появлялась часов в девять. Человеческая змейка поперёк мраморного холла. Работали не все окошки. Вялая регистратура отворачивалась, болтала сама с собой, отвечала на звонки и металась по стеллажам, хранившим истории болезней.

– Вашей карточки нет.

– Она должна быть здесь, – пугались старушка или светлая студентка, или молодчик в растянутых трениках.

– Не знаю, может, у вас на руках.

– У меня её нет, – молодчик нервничал, и басок его слегка задрожал. – Вы что, мою карточку потеряли? – бабушка трясла в воздухе полисом.

– Может, у специалиста. Вы когда последний раз обращались?

– Летом,– пискнула девушка.

– Ну, не знаю…

– Мне талончик к хирургу, –молодчик постукивал костяшками по пластику.

– К хирургу только через терапевта. Терапевт с 11.00 сегодня. Пойдёте?

Они шастали по этажам и коридорам, не разбирая дороги, не совсем понимая, кто они и откуда. Тусклые, сморщенные, старички и старушки вылетали из-за углов, задевали всё и всех плечами, толкались в дверях, нависали в очередях. Любовь к тесноте – культ гражданской близости.

Молодых было меньше, поэтому они были заметней. Девушек больше. Больше круглолицых блондинок с тонкой, нежной кожей, в обтягивающих джинсах и со старательно зализанными хвостиками. Все дышали – вдыхали и выдыхали болезни. И каждый всматривался в другого, пытаясь угадать чужой недуг.

В розовых тоннелях хлопали белые двери. Стульев хватало всем.

– Кто последний в 105?

– Мне на 9.15.

– А мне на 9.10. Значит, будете после меня.

Остальные равнодушно поникли. Кто-то уставился на свои руки, кто-то на стену, кто-то в телефон.

Казалось, всё здесь заражено. Все поверхности – особенно дверные ручки – покрыты толстым слоем грязи, в которой, если присмотреться под микроскопом, столько болезнетворных бактерий, сколько и людей-то на Земле не живёт.

Клокастый мужичонка в жилетке прижимал к коленям портфель и еле-еле сдерживал чих.

У 309-го в воробьиную линию вытянулись улыбчивые старики. Над ними, как солнце, колесо правильного питания – разноцветная, выпуклая схема. В простенке – гипсовое ухо.

– Кто следующий на массаж? – из двери высунулась процедурная сестра – желчная женщина в синем колпаке.

Навстречу поднялась тучная кудряшка, вокруг которой плавало что-то неотчетливо-чесночное.

Из 309-го вылупилась седая малышка в коричневой водолазке.

– Ты на массаж? – на скамье она увидела знакомую и кинулась к ней, как кошка.

– Да. Я уже третий раз, – расплылась товарка в мохеровой кофте. – А ты?

– Шестой, – довольно протянула водолазка.

– И как?

– Да никак. Ни в ту, ни в другую сторону. Думала, мне слуховой аппарат поставят. Но доктор сказал – рано ещё. Вот хожу.

– У меня мужу поставили, так у него от этого аппарата голова болит – так и валяется…

– А я после этих процедур телевизор стала делать тише.

– На сколько делений делаешь?

– На семнадцать.

– А я на пятьдесят.

– Ааааапчхиииии, – интеллигент не сдержался и выплеснул сопли на руки и на портфель. Многие обернулись.

– Кто на масло? – настаивала желчная медсестра.

Сквозь приоткрытую дверь виднелись фигуры, согнутые над мигающими лампочками. Одной бабульке грели ухо, второй заливали что-то с помощью длинного шланга, третья тужилась, закрывая нос двумя пальцами: «Фух, фух, фух».

– Хорошо пошло, – обмякла старушка, придерживая кишку, тянущуюся к её левому уху.

Чуть дальше – еще одна стерильная комната. На стуле Анастасия Николаевна оттягивала книзу свой язык, медсестра вставляла ей в рот металлический пинцет.

– Ииииии, – тянула медсестра.

– Ииииии, – вторила учительница.

Глаза её испуганно вращались. В горло стекало целебное масло каланхоэ.

Майор

Город крепко спал. Улицы, скованные ледяным панцирем, обещали поутру очереди в травмпункт. Падал первый снег – робкие пушистые хлопья укрывали тротуары.

На углу улиц Ленина и Сталеваров в крайнем окошке под самой крышей пятиэтажки зажегся свет.

Прокуренный майор был, пожалуй, единственным, кому в ту ночь не спалось. Бессонница – расплата за удачу. Там, в управлении, непривычно бритые щёки майора украшали стенд вестибюля – «Лучший оперативник».

Сейчас он, небритый, в мягкой пижаме, заляпанной яичным желтком, склонился над фотографиями покусанной башни.

На плите голосил чайник, которую минуту пытаясь обратить на себя внимание. Струя пара из носика визжала.

Тридцать квадратных метров – его вольер, бесплатно выданный государством еще отцу.

В комнате над разобранным диваном – жёлтое пятно. По потолку изредка проползают светлые блики. Молчит телевизор. Тикают часы. Чуть-чуть слышно, если прислушаться, зажмурив глаза – шуршат книги на стеллажах.

Спать он не мог. На подушке, под одеялом ему было мерзко. Ноги кололо иголками.

И где-то внутри скребло, нашептывало в уши: «всё рухнуло, рухнуло».

Майор размешивал кофе в красной кружке с заляпанной ручкой.

На столе – чёрные следы. В сахарнице – слипшийся сахар, его приходилось ковырять ложкой.

Майор скосил глаза. У окна в синей рамке – снимок дочери. Ей уже исполнилось двенадцать. Но на фото по-прежнему было пять. Жена увезла девочку в Ялту. Дочка занималась парусным спортом.

Снег ложился на карниз за окном. Медленно поднималась снежная перинка.

Майор открыл форточку и глубоко вздохнул.

В прокуренную кухню полетели снежинки.

«Что же это, – думал он, едва справляясь с желанием произнести слова вслух, – так не бывает».

«Тук. Тук», – внезапно он представил, как в дверь его квартиры скребётся тонкая рука – музыкальная, с алыми острыми ногтями.

Но вместо этого звякнул звонок. Майор вздрогнул.

Он взял со стола нож. Квадратности и припухлости, углы и порожки – свой маленький вольер он знал наизусть.

Глазок не был закрыт. В тёмном коридоре светилась точка.

Подземка

В конце семидесятых советские начальники думали, что население Череповца будет расти и расти. Они предполагали, что в 2020 году в городе будет миллион жителей. Возможно, даже больше. Всерьёз обсуждали строительство метро – так, на светлое будущее. Успели даже сделать подземный переход: «первая ласточка», – подумали жители воображаемого мегаполиса. Переход прокопали под улицей Мира у проходной литейно-механического завода. Каждый день туда и обратно тянулись караваны рабочих. Они тянулись и тянулись, но в подземку почему-то не шли – опасались. Особенно после того, как в городе начали изредка пропадать студентки. Люди перебегали «зебру».

Переход совсем зачах. В 2017 году на поверхности установили светофор, а подземку опечатали. Это была сырая кафельная шахта, пропахшая мочой. Сквозь щели в плитке просачивалась горячая техническая вода. Парило. Под ногами хрустели использованные шприцы и ампулы. Стены в мерзких капельках были исписаны ругательствами. Красное, синее, зелёное, кислотное. Шипы, брюхо собаки, заводские трубы и люди в противогазах, глазастая ладонь и деревья из человеческих волос – наскальные рисунки, видения подростков из 90-х.

Там Он и прятался. В темноте, лежа на выпотрошенном матрасе. Это был Он –чёрный, как чёрная дыра, бесформенный, как мешок, и в то же время чёткий, как карандаш. Он мог расти – то точка, то гора.

Много спал – что ещё делать? Исчезал, пока не проголодается. Охотился на крыс и тараканов. Но этого было мало, поэтому иногда (раз в год, может, в два) Он охотился на детей.

В логово добычу не притаскивал – сжирал в лесу, неподалёку от города, на востоке.

Иногда в переход, сквозь узкую щель пробивался лунный свет. Тогда Он ловил луч лапками и покачивался на своём матрасе, дёргал пружинку и слегка скулил –пел песню о своей охоте в сером, пыльном городе.

На поверхности редкие ночные прохожие ёжились и ускоряли шаг, когда нет-нет, даже не слышали – звук был слишком тихим – ощущали этот скорбный скулёж.

Думали, что им «кажется».

В воздухе парила глазастая ладонь. Он лежал, отвернувшись к стене. Вертел что-то. Этим чем-то ловил лунный луч. Мерцало, чуть звякало металлически. Он мусолил кусок вышки, ощущая приятный кровяной вкус, и снова прятал добычу в ямке на полу.

Чародей

Майор пытался веками поймать пустоту. На лестничной клетке никого не было. Он опустил глаза и невольно сделал шаг назад. На коврике перед его дверью улыбался маленький мальчик – лет шести-семи. Он стоял на цыпочках и держался за дверную ручку. На его ногах болтались битые башмаки, в огромных шароварах ребенок тонул. Мальчишка улыбался щербато: не хватало двух передних зубов. Нос был поцарапан.

– Ты откуда здесь? – икнул майор. – Где твои родители? – он высунулся за двери и глянул вниз – не поднимается ли кто по лестнице. Но кругом было тихо.

– Здравствуйте, – прописклявил мальчик. – А почему вы не спите?

Майор оглаживал щетинистые щеки.

– Что?

– Все спят, а вы не спите. Что-то случилось?

– Нет. Мальчик, ты чего здесь ночью делаешь? Где твоя мама?

– Моя мама в болоте, – ребёнок не выговаривал «л» и «р».

– Где? – глаза майора полезли из орбит.

– В болоте.

Мужчина одернул грязную футболку. Он начал терять терпение и злиться – его спокойствия всегда хватало ненадолго.

– Ты шутить со мной будешь, пацан? Я тебя сейчас в полицию отвезу до выяснения. Понял? Говори, как с родителями связаться.

– Не надо с ними связываться, дядя, – мальчишка, казалось, улыбался ещё шире и радостнее. – Вам же хуже будет. Батя у меня злой.

– Ты поэтому и сбежал? Тебя дома бьют?

Ребенок тихонько засмеялся.

– Пойдем внутрь, – захрипел майор. Он завёл ребенка в квартиру, брезгливо стараясь до него не дотрагиваться. Всё это было похоже на то, как собака загоняет в стадо отбившуюся овцу.

Щёлкнул выключатель. Лампочка ярко вспыхнула и с легким хлопком погасла.

– Чёрт, – выругался майор. – Мальчик, проходи в кухню. Как тебя зовут?

– Вольдемар, – ребёнок на ходу расстегнул куртку, снял шапку и варежки.

– Ты вещи-то не раскидывай, – майор двумя пальцами поднял с пола шарф.

– Да, насрать, – отмахнулся малыш. – У тебя пожрать есть, майор?

Полицейский замер в коридоре.

– Ты это чего? – промямлил он, потом прочистил горло. – Охренел, что ли, малой? Краёв не видишь? Я тебя на ремни порежу, если будешь так со мной разговаривать!

– Чего? Чего? – раздалось пискляво с потолка.

Ребёнок ползал по стенам, как таракан.

– Что это? – майор перекрестился, хоть и был некрещёный.

В темноте коридора горели два жёлтых глаза.

– Страшно тебе, майор? – спросил мальчик. – Ты всё гадаешь, кто это башню попортил. А больше тебе ничего не интересно?

Мальчик прыгнул на пол и заверещал козой.

Полицейский полоснул воздух ножом.

– Чего удумал! – засмеялся ребенок. – На чародея с ножом!

Рука майора хрустнула. Нож звякнул о дальний угол.

– Не сметь мешать мне! – зашипел гость. – Не сметь!

– Кто ты? – стонал майор. Он плакал, держа на весу неестественно вывернутое запястье.

– Я хозяин изнанки, понял? Я делаю всё, что хочу. Я взрослый.

«20»

Если бы это был Кичменгский городок, то, без сомнения, в воздухе висел бы туман, но это был Череповец, поэтому люди принюхивались, люди не доверяли. И ощутив даже чуть-чуть заметную горечь, старались глубоко не дышать.

Холодная сырость падала на плечи. Люди натягивали шапки, поднимали воротники. Люди шмыгали и в кулачки – сухо: «Кхе-кхе».

Тусклые фонари резали туман на оранжевые конусы.

Сигналила пробка, заткнувшая проспект. Машины тянулись от Мира до психдиспансера на западной окраине города.

А над машинами поднимались дымы. Жёлтый, красный, зелёный – электрические кляксы сменяли друг друга.

Дорогу, не глядя, машинально переходили спешащие горожане. Старушка в длиннополом пуховике, похожая на колобок, катилась впереди. Дальше шла женщина в высоких сапогах, она тащила за собой тряпичную девочку, одетую для выхода в открытый космос.

Где-то что-то хлопнуло. Но никто не обратил внимания. Только школьник в смешной шапке покрутил головой. Ему пришлось отскочить – на ногу чуть не наехало чёрное ведро. За рулем сидел тощий дядька с некрасивыми ушами и носом. Одной рукой он держал руль, а второй пытался в телефоне настроить маршрут. Сзади к стеклу прижималась девочка. Она была похожа на своего отца.

Напротив, под окнами второго этажа, мерцала синяя рыбина. Ещё мерцали пакет молока – белый, с красной надписью «Вологда», и блестящая коричневая палка колбасы.

Со ступенек спускался хромой дядя Андрей, под мышкой он нёс буханку дарницкого и пузырь.

Раздался металлический визг: грохотал трамвай, стремительный и свободный. В жёлтых окнах угадывалась толчея. Народ бежал со смены домой. У каждого в руках – пакет.

Жилые дома подмигивали. Сталинская архитектура мёрзла и ёжилась.

Во дворах было таинственно и не протолкнуться от машин.

По «зебре», стараясь ступать только на белые полосы, вышагивали замшевые полуботинки. Топ-топ.

Выше обуви – ноги в синих джинсах. Дальше – дутая розовая куртка.

Девушка была одета не по-череповецки ярко. Она привлекала внимание пушистыми наушниками – чистыми и бесполезными, и, наверное, дорогими.

Машины терпеливо ждали, пока она пройдет.

– Говорят, это был теракт, – старушка-колобок пересказывала знакомой то, что слышала сама.

– Да, да, – кивала тётенька, укутанная меховым воротником. – Это ИГИЛ.

– Чё делается! Вчера показывали, всё не слава богу. В поликлинике, говорят, стали карточки пропадать.

– Да что ты?!

Девушка в чистеньких наушниках свернула во двор. Она шла, заглядывая в окна первого этажа. По двору бегал толстый бульдог. Увидев розовую куртку, он остановился и сдавленно зарычал, зажимая во рту толстую палку.

– Фофа, фу, – шикнула на него хозяйка. – Фу, Фофа.

Топ-топ. Полуботинки ступали аккуратно, точно по паркету балетного класса.

Девушка остановилась у двери. Набрала номер квартиры – «22». «Блям-блям» – дверь открылась. Меховые наушники скрылись в масляной синеве подъезда.

Дом был четырёхэтажный, послевоенный. Балконы выходили во двор. Фасад выкрашен в исторический жёлтый, радостный цвет.

Над дверью–табличка с рекламой такси «Бегунок»: «Быстро. Удобно. Вежливо», и количество квартир в подъезде – «20».

Ведьма и домовой

Она парила под потолком. Летала из ванной в большую комнату, а оттуда в коридор. Только люстра мешала.

На полу в прихожей скинутой шкуркой валялась розовая куртка, а на куртке – чистенькие наушники.

Никто не знал, что в этом доме есть такое место.

Выше четвёртого этажа строили чердак, но его там не оказалось. Лестничный пролет был наглухо запечатан железной дверью. Ступеньки завалены старыми картонными коробками, битыми раковинами и унитазами. Никто не знал, что выше вовсе не скаты крыши, не продолжение свалки, а изнанка.

Жители последнего этажа изредка слышали с потолка непонятный звук, но думали, что это кошки. Коммунальщики лазили через изнанку на крышу – сбивать сосульки. Но изнанки они не видели. Они видели свалку.

Девушка перевернулась в воздухе, а потом медленно опустилась на жёлтый диван.

Напротив, в синем кресле дремал маленький пожилой мужчина с бородавкой на лысине.

– Что ты спишь? – девушка толкнула его ногой.

– А? – встрепенулся мужичок.

Он был в сером костюме-тройке, без галстука. Вытер губы носовым платком.

– Дура, что ли, – ворчал. – Так нельзя себя вести со старшими. Я – пенсионер.

– Какой ты пенсионер! – девушка смотрела на него зелёными глазами. Она была на взводе.

– Чего разбудила?

– Я нервничаю.

– Все нервничают.

– Что ты обо всём этом думаешь?

– Думаю, что безобразие, – мужчина сложил платок и спрятал его в нагрудный карман.

– И всё? Надо же что-то делать!

Мужчина вздохнул.

– Что мы можем сделать? Перебесится он, и всё снова придёт в норму.

– Ага, –недоверчиво бросила девушка.

– А что ты предлагаешь? Как мы можем его остановить? Ты думаешь, у него есть какая-то цель? Нет её. Ему просто всё надоело, надоело отсиживаться и прятаться. Я его понимаю.

– Здрастье! – она всплеснула руками.

– Нет, ну а что ты можешь сделать?

– Поговорить, переубедить его. Он должен остановиться, иначе город сойдет с ума.

– И что?

– Хочется спокойной жизни, дядя Вася.

– Ты старуха, что ли? Куда тебе спокойной жизни? Если бы в моей молодости чародей свихнулся, я был бы счастлив.

Девушка закрыла лицо руками. Её рыжие кудри, казалось, искрили, как бенгальские огни.

Отец Афанасий

Отец Афанасий был стареньким. В ноябре ему исполнилось восемьдесят пять. Он сидел на скамейке у ворот кафедрального собора и ловил мягким беззубым ртом снежинки.

Была ночь. Глупые белые мухи всё валились и валились, как перья из мешка.

Вокруг – белым-бело. Батюшка – чёрная точка в снежной пустыне. Он как ворон, затихший на ветке, заметеленный, щурил полуслепые глаза, не замечая сугробы на ресницах и бровях.

Каждые полчаса к старику выходил священник помоложе. Он трогал отца Афанасия за плечо и тихонько просил:

– Пойдемте уже внутрь, заболеете.

– Отстань, – шамкал старик мягко.

Молодой священник мялся рядом, потом вздыхал, крестился и шёл назад, в тепло.

Морщинистые щеки и кнопочный нос старика покраснели, отчего он немного походил на малыша.

Раз за разом отец Афанасий прокручивал в голове одну и ту же песню: «Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной, когда мои друзья со мной. Ляля-ля …».

Он часто вспоминал, как в детстве пешком ходил к тётке Наталье в соседнюю деревню. Шёл кручами, в потных ладошках держал кусок пирога, завернутый в полотенце. Нёс этот пирог, словно сокровище, боясь испортить.

Тётка, глухая и одинокая, почти всё время лежала на печи.

Афанасий подходил к её избе – той самой избе, где вырос его отец и оба дяди. Дом сильно завалился назад, конёк взмыл в небо, словно нос парусника. Дедовская изба была кораблём, затонувшим в море. Все пассажиры погибли. Отец с дядьками в Гражданскую, дед с бабкой – от горя и старости. Осталась только сирена – тетка Наталья, которая не умела петь, только мычала. По правде говоря, это была полубезумная, злая старуха. Деду она приходилась двоюродной сестрой. Взял он её, одинокую, из жалости. Другие родственники связываться не захотели.

Афанасий заходил в сени: дом Наталья не запирала. Там было темно и влажно, как в погребе. В кухне чадила худая печка. Тетка – зачуханная, в тряпье – глядела на него блестящими глазами.

– Здравствуйте, тётя Наташа – здоровался Афанасий. – Вам бабушка пирога послала.

– Ммммм! – кричала тётка.

Тогда ему уже исполнилось одиннадцать лет. Мальчик пристраивал кусок на край стола. Потом, молча, смотрел на старуху, которая медленно спускала свои ноги-колоды, и ползла к пирогу.

Афанасий брал ведра и натаскивал в дом воды.

Он жалел тётку и вместе с тем до одури боялся её. Проведывать приходилось дважды в неделю – так наказывала мать. Сама она к родственнице первого мужа не ходила.

Отец Афанасий ловил ртом снежинки.

Последние лет пять старый священник жил, точно запелёнатый младенец – сам в себе.

Краем уха – слышал он плохо – ловил непонятные разговоры о странностях. Молодые коллеги суетились. Он чувствовал беспокойство и тревожился.

– Дедушка? – отец Афанасий почувствовал, что кто-то снизу тянет его за рясу.

Он опустил лицо. Там стоял ребенок, одетый в изношенную армейскую куртку и шаровары. Волосы были только на макушке – ярко-зелёные.

– Дедушка, ты Бадяя видел?

– Ты кто? – вскочил старик.

Ребенок нехорошо улыбнулся.

– А ты как думаешь?

– Нечистый? – отец Афанасий перекрестился.

– Негрязный, – пожал плечами мальчишка.

Никто не заметил

Никто не заметил женскую фигуру в небе. Она выскользнула из слухового окна крыши и юркнула в снежные облака. Никто не заметил на её плече тряпичную сумку и не услышал душераздирающее «мяу-у-у».

Никто не заметил маленького мужчину в большой меховой шапке. Он медленно отдалялся от подъезда. Ноги его скользили, вязли в каше, которая уже успела насыпаться за три ночных часа.