Девятый всадник. Часть 3
Приближается полночь, и тут дверь распахивается, и я вижу барона Германа фон Левенштерна, в охотничьих сапогах и крагах. Он смотрит на меня с явным изумлением, словно не веря, что такая птица, как я, могла бы оказаться здесь, в подобной обстановке.
«Граф… фон Ливен?» – переспросил барон, не веря своим глазам.
«Как видите», – попробовал я улыбнуться. – «И я не один такой несчастный».
«Действительно, никогда такого не было, и вот опять… Снег в декабре!» – сей Левенштерн был молод, младше меня даже, кажется, и весел до крайности. – «Собственно, я тут друга хотел встретить, но, как видно, он поедет дальше… А что же вы лошадей-то не поменяли?»
«Дело не в лошадях. По такой погоде нам ехать нынче опасно», – я понизил голос и указал в сторону, где почивала моя жена, а ее девушка вытирала ей пот со лба – липовое питье подействовало, как должно.
«Скверно… А я не знал, что вы успели жениться», – произнес мой собеседник.
«Как же, разве Бенкендорфы вам не говорили?»
Герман только рукой махнул.
«Но, право, это смелый шаг, как сказала бы моя маменька…», – протянул он, не ответив на свой вопрос. – «Странно, однако, в Петербурге самый сезон, а вы стремитесь укрыться в деревне».
Я вкратце поведал ему о своем поручении, не вдаваясь в детали и не называя никаких имен. Мой собеседник остался впечатлен.
«Я слышал, что вы один из приближенных государя, но чтобы настолько…», – проговорил он. – «Впрочем…»
Он достал из-под полы тулупа пару бутылок – кажется, с красным вином и с местной наливкой и проговорил, скромно указывая на искомое:
«Не желаете ли?»
«Почему бы нет?»
Сидели мы поначалу довольно тихо, чтобы не будить спящих. Затем отошли в столовую, где смогли шуметь, сколько душе угодно. Вскоре, однако ж, к нам присоединились и другие, и я уже вещал нечто о сути своего проекта. Надо признать, что половина из собравшихся ничего не поняла. Старушки только головой кивали – от согласия или от безразличия, кто-то – кажется, Искюль – проворчал в мой адрес: «Якобинство уже и среди наших парней в моде, как погляжу…», а несколько офицеров, а вместе с ними Левенштерн меня горячо поддержали. Тут же начались разговоры о карьерах и протекциях, и тут почтенные фрау мигом вышли из оцепенения, а ворчливый барон превратился в саму любезность… Барон Герман рассказывал какие-то истории про своего брата Карла, служащего во флоте бок о бок с адмиралом Крузенштерном, планирующим кругосветное плавание, и кстати просил меня заехать в Ревель, встретиться с оным мореплавателем и заверить его в поддержке его проекта. Затем он несколько раз упомянул второго своего брата, Вольдемара, указав, что «ваша любезная супруга должна его знать, его Бенкендорфы любили всегда…» Словом, я надавал столько обещаний, сколько не давал во всей своей жизни, и у меня промелькнула мысль, что их стоило бы записать на бумаге.
Итогом этой ночи стало то, что наутро, не думая, что нас ждут в Риге, мы поехали в гости к Левенштернам на одну из множества их мыз, куда-то под Пернавой. О делах – никаких разговоров, словно бы я не рассказывал тому же Германну о моем проекте днем ранее. Мне не давали ни слова вставить, а лишь возили из одной мызы на другую, щедро кормили и поили, устраивали охоту и спрашивали с меня разнообразных протекций. Крузенштерна я так и не увидел, а позже узнал, что тот устроил свои дела самостоятельно, без моего вмешательства, разве что пару раз зашел в гостиную к моей матушке, но это не считается.
Все эти выезды и пирушки были, разумеется, sans dames, как принято в Остзее, а это весьма зря. Присутствие прекрасных дам и девиц скрашивает общество и облагораживает атмосферу в нем. Без этого любое сборище непременно превратится в банальную попойку. Доротее было отчаянно скучно, и от скуки она заболела еще раз, не успев толком оправиться от прошлой простуды.
Чем быстрее шли дни, тем в большее отчаяние я приходил, видя, что безбожно оттягиваю решительный разговор со своими соотечественниками. Но наконец-то сей миг настал, и состоялся нужный, хотя и болезненный разговор как раз на новогоднем приеме у баронов Штакельбергов, на который явились и мои родственники, в частности, мужья моих сестер, Бурхард фон Фитингоф, как раз инспектировавший свое эстляндское имение Коссе, и неизменный Георг фон Поссе, которого привлекла в сем сборище перспектива большой охоты и дармовой выпивки. Катхен на нас, помнится, обиделась и не стала сопровождать мужа, под предлогом болезни своих младших детей. Что и к лучшему, как оказалось после.
Те две недели, что отделяют «немецкое» Рождество от всеобщего Нового года, у die Balten посвящены разъезду по родственникам, свойственникам и знакомым, у кого они, конечно, есть. А так как почти каждый остзейский барон вынужден подчиняться диктату родни, то находятся они у него быстро. Уж не знаю, по каким предлогам нас затащили к Штакельбергам, так как в родословной они у нас не числятся. Мыза у них огромная, три с половиной этажа, лакеи вышколены и притворяются, будто сроду не знают эстонского, да и сами бароны имеют множество претензий на образованность и великосветскость, поэтому гостиная и зала обставлены у них в стиле Римской империи, который тогда только входил в моду, в кабинете у барона множество книг на всех языках Европы – неважно, что более половины из них уже десяток лет пылится на полках не разрезанными, и вообще страшные претензии на bon ton.
Съехался народ со всех провинций, и, если я буду перечислять фамилии, то ввек не упомню их все. «Словно ландтаг у нас!» – произнес Фитингоф. Тот давно уже пытался узнать у меня, что же привело меня в Остзею – не верил, что простое желание повидать родню. Наконец, я смутно намекнул на что-то вроде «реформ, которые следует произвести государю, дабы не повторять ошибок предыдущего царствования». Этого намека оказалось достаточно, и вскоре о предполагаемой цели моего приезда говорили все вокруг. Мнения составились весьма противоречивые, но, в основном, на меня глядели неодобрительно. К тому же, я столкнулся с некими господами, которые являлись конфидентами моей матушки, среди них – господин Коцебу. В начале обеда, когда все еще были более-менее трезвые, а значит, притихшие, он подошел к тому концу стола, на который усадили меня, взял меня под руку и эдак доверительно шепнул:
«Право слово, Ваше Сиятельство, мне совершенно не было известно, что вы нынче друг графа Строганова? Как же так вышло, с вашими-то роялистскими симпатиями?»
«А почему же вы полагаете, Herr Freiherr, будто Строганов – не роялист?» – спокойно произнес я, отирая руки льняной салфеткой.
В тускло-серых глазах моего собеседника отразилось недоумение, смешанное с сожалением. Так смотрят на душевнобольных, за одного из которых Коцебу меня в ту минуту и принимал.
«Вероятно вы не знаете», – начал он медленно. – «О делах этого господина в Париже. Он носил фригийский колпак…»
«Простите, кто носил фригийский колпак?» – проговорил мой сосед справа, барон Штернберг.
«Закадычный дружок моего beau-frer’а», – выговорил уже умудрившийся где-то напиться Георг фон Поссе. – «Там у них, в Pettsburg’е, свои нравы…»
Послышался шум, который донесся до дам. Те – опять же, по старинному балтийскому обычаю – сидели напротив господ и в нашей беседе не участвовали. Я увидел, как соседка, молоденькая баронесса Левенштерн, что-то спрашивала у Дотти, которая то краснела, то бледнела. Я бросил гневный взгляд на мужа своей старшей сестры, отчего тот что-то проворчал и уткнулся в свою тарелку.
«Более того», – вещал Коцебу драматичным тоном, достойным героев его знаменитых пиес. – «Сей господин донес на французскую королеву, когда она решилась бежать из Парижа, дабы избежать неминуемой расправы! Благодаря ему, безбожники узнали о ее планах!»
«А вот это уже ложь», – проговорил я как можно более твердым голосом. – «За нее граф Павел мог бы требовать у вас сатисфакции. Возьмите свои слова обратно, герр Коцебу».
Тот сидел пунцовый, как вареный рак, и нервно сжимал в левой руке вилку.
«Фрау графиня, вероятно, и не знает о взглядах своего сына», – прошипел он. – «Право, не знаю, доложить ли ей сию горькую правду или же пощадить ее чувства».
«Довольно», – сквозь зубы произнес я, про себя досадуя, что ничего из этого никогда не выйдет. – «Я сказал, возьмите свои слова обратно».
Коцебу смерил меня с ног до головы изумленным взглядом своих выпученных глаз.
«Если хотите, передайте моей матушке, что я опасный якобинец. Она получит подтверждение своих догадок», – добавил я, усмехнувшись.
Внезапно двери распахнулись, и вышколенный лакей донес о прибытии «графа и графини Ливен». Братец мой Карл с супругой – кто ж еще мог приехать в сей поздний час? Самое интересное, к чему же это?
Внимание отвлеклось на них, и моя стычка с герром Коцебу позабылась на мгновение.
Брат мой весьма отощал и даже, как мне показалось, поседел. Шел он, опираясь на трость, что меня огорчило. Я на миг закрыл глаза, попытавшись настроиться на него. Ага, все ясно… Падение с лошади, не ранее месяца назад, перелом берцовой кости. Очевидно, на охоте, по тогдашней слякоти. Потом я еще считал с него множество различных хворей, которые донимали его последние года два. Три горячки, четыре лихорадки, обострение залеченной язвы… Неудивительно, что после такого мой старший брат предпочел жить на покое в деревне.
Анна же выглядела весьма привлекательно, была изысканно одета, и, приблизившись к столу, задушевно обняла Дотти, хотя с нею не была знакома – на свадьбу нашу не приезжала.
Добавлю, кстати, для тех, кто удивится таким манерам – остзейские бароны в те годы отличались отсутствием всевозможной чопорности и славились своим гостеприимством, которого не встретишь в Петербурге. В этой части с ними могли посоперничать только польские шляхтичи. Поэтому опоздавшего к столу пустили, да еще налили ему дополнительную чарку вина.
Карл подошел ко мне, мы весьма тепло обнялись, словно при расставании не били друг другу морды и я не вышвыривал его вещи из дома. Поздоровавшись с бароном Коцебу, он попросил его уступить место, весьма любезно, чему сочинитель с явным облегчением подчинился.
«От Зентена путь неблизкий», – напомнил я.
«Ерунда, бешеной собаке семь верст не крюк», – легкомысленно произнес мой брат.
«Ну и досталось тебе», – промолвил я.
«Очень не хватало тебя, ты ж умеешь снимать боль», – признался Карл. – «А так, прослышал про твой приезд от сестры, вот и решил засвидетельствовать почтение. Кроме того, Анхен хотя бы раз в жизни надо вывезти в свет, а то она от тоски лезет на стену… Кстати, почему ты здесь? Там же самый разгар сезона, да и под конец года дел наваливается немало, я ж помню».
Из-за стола выйти никакой возможности не было, а объясниться здесь я не мог. Уж не помню, чем я отговорился, но задал встречный вопрос:
«А тебе с чего пришла гениальная идея сюда приехать? Ты знаком со Штакельбергами?»
«С кем я только не знаком», – отговорился мой брат.
«Мне здесь не рады», – усмехнулся я ему на ухо. – «За пять минут до твоего приезда я чуть ли не заколол вилкой Коцебу».
«За что ты так с этим божьим одуванчиком?» – усмехнулся Карл. – «Он мучал тебя чтением своих пьес вслух?»
«Напротив, он полагает, будто я опаснейший якобинец, по той лишь причине, что я лично знаком с графом Строгановым».
Карл сделал паузу, пытаясь, видно, припомнить, кто таков сей Строганов. Как видно, неудачно, однако просветителей здесь хватало немало.
«Ничего не понял, кроме того, что ты нечто затеваешь в Петербурге, и здешним баронам сие пришлось не по нраву», – подвел он итог.
«В целом, ты прав», – и я кратко пересказал ему суть проекта, не называя никаких имен, дабы не возбудить желчи в тех, кто случайно или намеренно подслушает наши речи.
«Дебилы», – проговорил Карл, выслушав меня, и было непонятно, к кому его суждение относится.
«Ну ничего», – добавил он. – «Найдем повод внушить им здравомыслие».
Мое главное отличие от старшего брата заключается в умении произносить длинные речи и сочинять письма. Он и первое, и второе делает куда более убедительно, так, что все впечатляются.
Когда стрелки часов подходили к двенадцати, что знаменовало собой окончание предыдущего года, и все встали с бокалами шампанского в руках, Карл попросил слова. Здесь я приведу, конечно, не полную его речь, а что до сих пор помню спустя столько лет.
«Итак, дамы и господа, все понимают, что случилось в этот год. Кончилась одна эпоха и началась новая, которая обещает нам многое, как всей Империи, так и Остзейскому краю. В очередной раз нас признали, сохранив за нами все привилегии и добавив новых…»
«Каких же?» – прервал его хозяин дома, явно не довольный тем, что граф Ливен-старший отодвинул его в сторону.
Карл выразительно поглядел на меня. Пришлось мне продолжить его речь, под шепотки и гул изумленной публики.
«Нам предстоит показать себя самыми просвещенными подданными императора Александра», – начал я немного неуверенно. – «И поставить подписи на прошении об улучшении положения нашего крестьянства».
Шум сделался нестерпимым. Я улавливал отдельные выкрики «émancipation», «это нас за Палена наказывают», «чего наказывают, когда государь, говорят, сам повелел ему…», «да Ливен все врет», и замолчал, выжидая, пока буря эмоций стихнет. Дамы, все как одна, не исключая и Дотти, сидели в ужасе, словно мы с Карлом объявили о начале революции и реквизиции собственности.
Часы начали бить полночь, и мне осталось только закончить так и не начатую речь восклицанием: «Виват, император Александр!», которое, разумеется, было поддержано с восторгом, и наступил Новый, 1802-й год, и все побежали смотреть фейерверки, внимание вновь перетянули на себя хозяева, а про нас с Карлом забыли. Тот глядел на меня с явным неудовольствием, так как я скомкал всю его триумфальную речь, уже заготовленную им в уме. Он сказал:
«Да, тут предстоит действовать только силой».
К нам вскоре присоединился наш встревоженный beau-frere Фитингоф.
«Кристоф», – сказал он с изумлением. – «Я не перестаю вам поражаться. Что же это значит, l’emancipation?»
«Было бы хорошо, ежели так», – дерзко произнес я, глядя в небо, где разрывались фейерверки.
«Но это же очень несвоевременно…», – начал он осторожно, словно имел дело с неким опасным безумцем. Я понял, что барон Бурхард не забыл о том, как я уложил Анрепа. Да здесь и так половина народу об этом знает, вот как глядят на меня Розены – опасливо, и в то же время восхищенно, или же прекрасные нимфы баронессы Лилиенфельд, исподтишка эдак. Кажется, перешептываются об «актрисе Шевалье» и обо мне.
«Что ж твой тесть здесь не присутствует? И почему ты еще не у него? Наверняка, прелестная Дотти захочет повидать своего отца», – самым светским тоном начал Карл, дабы отвлечь Фитингофа от его рассуждений и опасений.
Я развел руками.
«Все случилось очень спонтанно. Ежели бы я не повстречал Левенштерна, все сделалось бы весьма хорошо…», – а сам подумал, что, в самом деле, надобно откланяться и отправиться в Ревель, где проживал нынче Одиннадцатый, а там уже заняться проектом вплотную.
«Бедная графиня сама выразила свое недоумение», – поддакнул барон Фитингоф. – «Видать, она нездорова».
«Ну почему же, я вполне здорова», – улыбнулась Дотти. – «Но подождите… Почему я ничего не знала о твоей затее, Бонси? И в самом деле, почему мы не у papa, и почему он сюда не приехал?»
Я снова развел руками. Что я мог отвечать? Что она зря вообще приехала?
«А у тебя этот проект на бумаге есть?» – спросил тут же Карл, отведя меня за руку от всех остальных.
«В том-то и дело, что мне предстоит его составить», – разъяснил я. – «Но, как вижу, все тщетно. Само упоминание о нем встречено в штыки».
«Просто ты об этом деле говоришь не так. Хотя ты прав, напирая на просвещенность остзейцев. Все и такую грубую лесть склюют, а уж наши competentis, то бишь, знатные ученые мужи Штакельберг, Унгерн и вот тот», – он показал в сторону Фитингофа, который, по своему обыкновению, мило беседовал с Дотти. – «Будут счастливы, как никто».
«Верно, и не там я об этом говорю», – вздохнул я. – «И не тогда».
«Не обращай внимание на этих болтунов», – продолжал подсказывать мне брат, хотя его вообще никто не спрашивал. – «Ты вот что – составь поначалу этот проект, а потом собирай подписи, и никому не давай с ним ознакомиться, кроме тех, кто обязательно захочет это прочитать».
«Это мошенничество», – произнес я отчего-то.
«Но без него ты ничего не добьешься».
«Вам бы с Новосильцевым сойтись…», – я взял у него из рук протянутую сигару и закурил с большим удовольствием. – «Тот тоже полагает, что всего можно добиться только силой».
«А что поделаешь? В России все-таки живем, хоть здесь и притворяются, будто бы нет».
Вскоре ко мне подошел сам хозяин дома и осторожно поинтересовался:
«Но все же, что угодно сделать Его Величеству с нашей землей и людьми?»
«Ничего особенного», – сказал я, туша сигару с большим сожалением. – «Просто напомнить всем остальным дворянам Империи, что их люди тоже являются людьми. А мы должны первыми подать пример».
«Боюсь, что начинать надобно не с нас, а с кого другого», – произнес молодой голос, и я заметил рядом с хозяином юношу, высокого и худого, с растрепанными темными волосами.
«Мой племянник», – извиняющимся тоном произнес хозяин. – «Студент, они все вольнодумцы, да и дерзки без меры».
«Барон Иоганн-Магнус фон Штрандманн», – представился мой будущий конфидент, секретарь и хранитель дела.
«Очень приятно», – откланялся я. – «Но пока есть подобный шанс, грех им не воспользоваться».
Далее я объяснил, что о настоящей эмансипации говорить и впрямь очень рано. Карл постоянно вставлял свои мысли в мои пояснения, так, что я начал уже путаться. Вскоре вокруг нас собрался целый кружок, включавший в себя и некоторых дам.
«Может статься и так, что нам этого прошения будет достаточно», – продолжал Карл. – «Мы покажем себя вернейшими подданными…»
«А с какой стати нам это нужно?» – заговорил Штернберг.
«С той стати», – подхватил Фитингоф. – «Что в таком случае все наши привилегии останутся в целости и сохранности. Чего вам стоит поступиться в малом, чтобы получить большее?»
«О каком большем вы говорите, Herr Freiherr?» – спросила милейшая мадам Лилиенфельд, матушка этого очаровательного выводка баронесс.
«Да, и какие точно привилегии сохранятся?» – подхватил Штакельберг.
«Все без остатка», – уверил Фитингоф.
«И даже владение людьми?»
Бурхард согласно закивал, отчего я побледнел в злобе и предпочел покинуть собрание, бросив на beau-frer’а уничижительный взгляд. Итак, этот толстяк все мои идеи переврал! Прекрасно!
Я нашел Дотти и проговорил о том, что, мол, пора спать укладываться ей. Та выглядела довольно-таки измученно и прошептала: «Бонси, ну давай же завтра выедем в Ревель… Я отпишусь отцу, он нас встретит».
Мне нечего было на это ответить. Я только кивнул и проводил ее в спальню, чтобы вернуться – не скрою, с большим сожалением – к гостям. Конечно, я мог бы сам улечься спать, но моя битва еще не была закончена. Надо довести ее до конца, пока и вовсе не переврут все, а потом подумают, что я, мол, так пошутил, и забудут о моих словах напрочь.
К счастью, поляна заметно поредела, и многие, в том числе, этот дурак Коцебу, отошли спать. Дам так вообще почти не осталось. Таковы уж наши провинциальные нравы – полночь кажется безумно поздним временем. Остались лишь те, кто привык к ночным бдениям. Среди них были все те, кто посвящен в мой проект и его поддерживал, но и недовольных хватало, среди них – Штернберг, да и Поссе, слонявшийся со злым и одновременно унылым выражением лица. Он-то на меня и накинулся первым.
«Как всегда», – проговорил он сквозь зубы. – «Вы откуда-то являетесь и свои порядки вводите… Учите, как жить. Просвещенный!»
Последнее слово мой родственник выговорил так, словно накладывал им на меня некое заклятье. Я молча отстранил его со своего пути, получив в спину восклицания: «Да как ты смеешь!», «Совсем обнаглел!», «Господа, меня оскорбляют, а вы так спокойно смотрите! Не потерплю этого!»
«Пьяная дрянь», – проговорил спокойно Карл, усаживая Георга на канапе. – «Ежели не умеешь себя пристойно держать, так не приезжал бы».
«А ты так вообще…», – начал Георг, но зуботрещина, которую отвесил ему мой старший брат, утихомирила буяна.
«Удивлен, откуда у Штакельберга такие знакомые», – проговорил я своему брату, брезгливо отиравшему платком ладонь, которой он только что врезал в рожу своему родственничку. – «И как этот тип вообще на приглашение напросился?»
«Да все просто. Минна сказала ему, что не желает его видеть в таком виде дома», – спокойно ответил Карл. – «Тот и уехал, ведь возразить ей никак не возможно… А эстляндцы эти принимают всех, вне зависимости от того, каково их поведение в свете».
Я промолчал, поняв, что так и не ответил на вопрос – за что моей старшей сестре такое наказание? Ничего страшного она в девичестве не сделала…
«Он меня явно не любит», – произнес я. – «И потом, шесть лет назад он столько не пил, насколько помню… Обычно пристрастие к вину делает человека добрее, а здесь, значит, исключение».
«Вино в человеке раскрывает все говно, которое в нем содержалось изначально», – отвечал на это мой брат. – «А Георгу немудрено спиться, судя по тому, как его обдирает управляющий».
«Что ж он не прогонит сего управляющего?» – разговор наш опять уползал в сторону, но эту сторону при составлении проекта мне нужно было учесть. В самом деле, большинство имений у нас управляется сторонними людьми, и только редкие помещики – в основном, те что победнее, мои братья здесь представляют собой одно из немногих исключений – берут дела в свои руки.
«Там какая-то дурацкая история, в которую я не хотел вмешиваться», – Карл запустил руку в карман и нахмурился, не найдя в нем никакого табака. – «Впрочем, Минна знает, как вести себя с подобным муженьком и взяла дела в свои руки. За нее я не волнуюсь, если ты об этом».
Мы прошли в карточную комнату, где уже начиналась игра по-маленькой. Фитингоф, Штернберг, Розен и еще кто-то, не упомню уже кто, составили партию в баккара. Нас вовсю манили усесться играть, но этого мне хотелось еще меньше, чем пить. Я вообще был необычайно трезв и при этом зол. Заметил я также и юного Штрандманна, который не играл, а стоял и следил за раздачей карт.
«Осторожнее, а то вызовете неудовольствие за подглядывание в карты», – проговорил я полушепотом.
Юноша повернулся и воззрился на меня недоуменно.
«Частая ошибка», – продолжил я спокойным тоном. – «В вашем возрасте я ее тоже совершал, и отхватывал заслуженное наказание».
«Подтверждаю, это так. И наказывал его я», – усмехнулся Карл. – «Чтобы от других еще больнее не досталось».
Любой другой на месте бы Иоганна-Магнуса вспылил, наговорил дерзостей, а то бы и позвал к барьеру, но тот задумался, а потом улыбнулся и проговорил:
«Пожалуй, вы правы. У меня не идет из головы ваше предложение… Оно весьма смутно, не скрою», – проговорил он. – «И я так и не дознался до его сути…»
Фитингоф оторвался от своих карт, но остальные игроки притворялись, будто бы ничего особого не происходит. Тучный Розен, сидевший к нам спиной, с трудом повернулся и проговорил:
«Потише, господа, вы нас отвлекаете!»
«Простите великодушно, герр Виллибанд», – любезно произнес Карл в ответ. – «Мы найдем другое место для разговоров…»
Фитингоф был в отчаянии. Я прямо-таки чувствовал, как ему хотелось побросать карты и, тем самым, сломать партию, а затем присоединиться к нам, чтобы выяснить, о чем мы будем беседовать, и вставить в наш разговор свое весомое слово. Но я пригвоздил его взглядом к месту, и он со вздохом начал выкладывать свои карты на стол – все мелочь, которая не принесет нормальных очков.
Итак, проект мой первоначально обговорили мы втроем. Я повторил, как можно более прилежно, все то, что мне рассказывали члены нашего «квартета», не упустив соображений.
«Так мы же прославимся как самые просвещенные подданные государя!» – воскликнул Иоганн-Магнус. – «И почему же вас никто не понял и принял сразу же?»
«Потому что среди наших с вами соотечественников слишком много тех, для кого эпитет „просвещенный“ сродни самому грязному ругательству», – припомнил я то, что наговорил мне Георг фон Поссе.
«Но как же так?», – Штрандманн и впрямь недоумевал. Позже я понял, почему. Он воспитывался в тепличной атмосфере, бабушкой – женщиной очень образованной и широко мыслящей, редкость среди остзейских дам, его интересы поощрялись, да и круг общения был совершенно иной. Учителя все сплошь были людьми достойными, и никто ему не говорил, будто он «слишком умный».
«Да вот так», – подхватил Карл. – «Но других людей у нас нет, будем улучшать нравы тех, что есть».