Девятый всадник. Часть 3

Пролог

Санкт-Петербург, май 1801 года.

«Христофор, по поводу тебя я все решил. Ты остаешься при мне. В должности я тебя утверждаю, потому как не представляю, что делать в твое отсутствие», – император Александр склонился над бумагой, не глядя на лица собравшихся, все из которых входили в его самый близкий круг. Солнце косыми лучами ложилось на зеленую обивку мебели, на письменный стол и позолоченный письменный прибор, создавая вокруг головы государя словно бы ореол, как на портретах

«Все ли это видят, или мне только кажется?» – думал граф Кристоф, стоя перед государем. Услышав его повеление, он склонил голову и сделал шаг назад. «Благодарю вас, Ваше Величество», – произнес он. – «Постараюсь служить вам столь же верно, как и…», – он запнулся, потому что в очередной раз напоминать императору о его потере, из-за которой Александр терзаем совестью, не хотел. При этом он почувствовал, что на него обращены взгляды всех остальных присутствующих: испытующие, недоуменные, а то даже изумленные его внезапно приключившимся заиканием, которого прежде за ним не замечалось.

«…Как и ранее», – фразу он обрубил резко, потом побледнел слегка и опустил глаза.

Государь фразу не заметил, и перешел к другим.

«Пьер, ты остаешься при свите», – обратился он к князю Долгорукову. – «Моим личным адъютантом».

«Ты, князь, идешь товарищем к графу Ливену», – продолжил император, обращаясь к Волконскому.

«Рад служить вам, чем могу, Ваше Величество», – отозвался князь Петр. Кристоф выразительно посмотрел на него, но его широкое лицо не отразило ни радости, ни удивления.

«Твою преданность я всегда буду помнить», – продолжал Александр.

«Что же касается вас…», – он взглянул на стоявших по левую руку от стола графа Строганова, его кузена Новосильцева и сдержанного, как всегда, Кочубея, которого Кристоф не сразу заметил. – «Мы поговорим об этом отдельно».

…«Конечно, они другое дело», – говорил графу Ливену Пьер Долгоруков чуть позже вечером, когда они сидели у него в гостиной и обсуждали новые назначения. – «Мы с тобой кто? Простые служаки. „Подай-принеси“, вроде наших камердинеров. Ну а эти… Еще поляка забыли, как его, Чарторыйского. Так вот, они особая статья».

Кристоф особо не вслушивался в слова своего приятеля, позволяя ему разоряться на этот счет сколько угодно.

«Какая тебе разница? Никто ж со свиты не гонит», – спросил он равнодушно, разглядывая немного неровные кончики своих ногтей.

«А такая разница, что у них будет вся власть. Они – личные друзья. Не ты, не я, не Волконский даже… А вот эти якобинцы, поляки, бастарды знатных родителей, племянники богатых хохлов и хрен пойми кто еще», – продолжал разоряться Долгоруков, попивая вино из бокала.

«Пустое. Всякое в жизни может поменяться еще тысячу раз, и ты будешь со смехом вспоминать все, чего опасаешься нынче», – философски заметил Ливен. Его настроение последнее время было умиротворенным, как никогда, и думал он о недавно купленной даче на Каменном острове, недалеко от государева дворца, который Александр хотел сделать своей летней резиденцией. Дом был двухэтажный, довольно просторный, с большим яблоневым садом при нем и обширными зарослями сирени, буйно разросшейся вокруг. Когда граф только переступил порог этого жилища, то сразу понял: он хочет здесь жить. Не только летом, но желательно всегда. И вот, он уже подписал купчую, ее заверили подписями, и вскоре предстояло туда переехать…

«Ты нынче мудр, как никогда», – проговорил Долгоруков. – «Мне бы столько мудрости».

«Я же говорю, рано еще о чем-то переживать. Лучше скажи, как оно было в Смоленской губернии».

«Как в раю», – откликнулся князь.

«Серьезно?»

«Абсолютно серьезно», – усмехнулся князь Петр. – «Причем рай был мусульманский. Повсюду хорошенькие гурии…»

«О да, я уж боялся, что ты холостым оттуда не уедешь», – проговорил Кристоф.

«Да у меня с женитьбой просто так не получится, сам знаешь», – ответил князь Пьер, а потом приказал своему слуге принести еще вина, курительные приборы и табак. – «Но я и без того времени зря не терял. Потом мы отправились в Литву, а там уже сам знаешь, каков малинник…»

«Могу себе представить», – усмехнулся Кристоф, и перешел на достоинства тех или иных знакомых им дам.

«И к чему теперь удивляться, что государь выбрал Нарышкину?» – вспомнил Долгоруков.

«Скорее, теперь не удивляться, а огорчаться надобно», – возразил ему Кристоф, потягивая трубку. – «Попробуй-ка быть перейти дорогу государю нынче».

«Тем обиднее, так как мадам графиня строгими нравами никогда не отличалась», – дополнил его князь Петр.

«Остается только любоваться со стороны, благо, там есть на что посмотреть», – Кристоф вспомнил дивную, словно с картины старинного живописца сошедшую графиню Марию Нарышкину. Потом отчего-то подумал, что вся ее родня нынче осталась более чем приближенной ко Двору.

«Да, не то что раньше», – усмехнулся Долгоруков. – «Впрочем, как ты там говорил: „Подобное тянется к подобному“?»

«Учти только, что это сказал не я», – Кристофу отчего-то стало мутно на душе, лишь только друг намекнул на покойного Павла. Его всячески старались забыть, а если вспоминали, то с молодечеством. Каждый его знакомый при откровенном разговоре непременно упоминал, что поучаствовал в «славном деле» и вовсю преувеличивал свою роль в заговоре. Даже сидящий нынче напротив Кристофа князь Петр, который был при своем полку, но на страже не стоял, всячески намекал, что «помогал избавиться от тирана». Граф Ливен понимал чувства тех, кто так полагает, но высказанные вслух, они носили в себе нехороший осадок. Еще и государь мрачен и растерян, даже высказывал давеча при нем, Кристофе, и Волконском, что не хочет короноваться. «Я готов уступить трон матери», – произнес Александр отчаянно. – «Раз она сего от меня добивается своим молчанием и тихим презрением. Лишь бы меня простили…» Конечно, Ливен и Волконский начали его хором переубеждать не совершать столь опрометчивых поступков, а покориться воле всевышнего.

«Я вот что думаю», – произнес Ливен, переводя разговор на другое. – «Только не обижайся. Видишь ли, Пьер, чем громче ты присваиваешь себе сомнительные заслуги, тем более отталкиваешь от себя императора. Знаешь ли, что с Паленом стало?»

«И по заслугам», – подхватил Долгоруков. – «Нечего было так вести себя!»

С Паленом вообще вышло нехорошо, но Кристоф старался об этом не думать. Вспомнил строки из письма Десятого, написанного им как раз накануне его отъезда в курляндское имение – навсегда: «Кому гнить, кому цвести… И ничему более не удивляйся». Кристоф тогда подумал, будто Десятый написал это послание, будучи мертвецки пьяным, и, судя по всему, был недалек от истины – строчки падали вниз, буквы были неразборчивыми, в нескольких местах письмо выглядело так, словно побывало в воде. «На его месте я бы тоже в запой ушел», – подумал тогда Кристоф.

«А так, я все, конечно, понимаю, не надо рассказывать», – продолжил князь Петр. – «Но мы-то большего заслуживаем, чем эти вот… Разве не согласен?»

«Нас всех пока оценивают по достоинству», – завершил его мысль граф Ливен, не желая поддерживать далее разговор про «вот этих вот», то есть, про Строганова, Новосильцева, Кочубея и отсутствующего пока Чарторыйского. С другой стороны, он также понимал чувства друга. Тот ухватился за возможность близости к государю мертвенно крепкой хваткой и не желает делиться ею с неприятными ему людьми. Про этот «квартет» Кристоф и сам не думал ничего особо хорошего. Аристократы, богачи, те, кому с детства все приносили на блюдечке, – вот кто они. В неприязни, однако, не было ничего личного. Как там говорил некий граф Меттерних, такой же надменный юнец, как этот Строганов или Новосильцев? «Классовая ненависть», вот правильное слово. И граф изумлялся своему другу, первому аристократу и князю из Рюриковичей – ему-то зачем эту классовую ненависть испытывать? У него ж все с самого детства было: богатство, хорошее образование, почет и уважение. Оказывается, и у такого, как Пьер Долгоруков, тоже есть кому завидовать.

«Кому что. Кого облечают личной дружбой, а кому подачки бросают, чтобы не бунтовали», – недовольным тоном проговорил Долгоруков.

«А хочешь ли ты сей личной дружбы?» – Кристоф посмотрел на друга пристально, так, что ему стало заметно неуютно под таким взглядом.

Сам граф отлично знал, чего это государево доверие на деле стоит. Оно приносит одни только проблемы, лишние хлопоты. Поэтому он не разделял амбиций своего друга, желающего непременно стать первым приближенным императора Александра. Самому Кристофу более всего хотелось, чтобы его наконец оставили в покое, дав хоть немного пожить жизнью частного лица. Поэтому он даже был рад, что в интимный кружок императора не вошел.

«Разве ж это плохо – дружба государя?» – спросил недоуменный Долгоруков.

«Сама по себе она не плоха, но куда хуже обычного благоволения, уж поверь мне».

«Меня еще вот что волнует», – продолжал князь Петр, не обращая внимания на здравые размышления своего приятеля. – «Мы ж так вечно будем друзьями французов».

«С чего же ты взял?» – недоуменно посмотрел на него Кристоф.

«А вот с того, что с такими друзьями просвещенными», – последнее слово Долгоруков произнес с явной издевкой. – «С ними у нас, небось, соберется своя Директория. И угадай, кто в нее войдет? Уж точно не мы с тобой».

Кристоф глядел на него недоверчиво. Подобные разговоры он слыхал и раньше – мол, государь твердо вознамерился дать России конституцию, разделить власть с другими своими приближенными, среди которых назывались те, на коих нынче точил зуб его приятель. Многие негодовали от подобного «ребячества», немногие восхваляли просвещенность монарха. Но сам граф не очень верил в то, что подобные меры вообще возможны.

«Все они очень хорошо поняли, к чему приведет союз с Францией», – попробовал разуверить друга граф.

«Они? Да они на Францию молятся! И гражданина великого консула почитают, словно Мессию!» – воскликнул Долгоруков. – «Вспомни этого якобинца Строганова, так он нас всех во фригийские колпаки обрядит. Остальные не лучше ничем».

Кристоф подумал, что его другу не надо было столько пить. Сейчас еще начнет крушить мебель или предложить пойти стекла бить в Строгановский дворец. Уговаривать его было бессмысленно в таком состоянии.

«Посуди сам – раз они за равенство и братство, то какое право имеют нас заставлять что-то делать?» – словно мимоходом, сказал Кристоф, дабы успокоить своего не в меру разбушевавшегося приятеля.

«А ты прав», – после небольшой паузы произнес Долгоруков. – «Только не уговаривай меня их любить и под них подлаживаться».

«Да кто ж тебя уговорит?» – с тонкой усмешкой проговорил граф. – «И довольно уже о „квартете“. Много чести портить такой хороший вечер разговорами о них».

«Твоя правда», – произнес князь Петр. – «А вообще, Христофор, вижу, ты тут умнее многих… А маменька мне всегда говорила: «Держись, Петруша, умных, да не пропадешь. Дураки тебя с собой в могилу утащат».

«Как будто она не считала тебя умным?» – переспросил его Кристоф.

Князь Петр улыбнулся слегка застенчиво.

«Понимаю, меня матушка тоже полагает страшным идиотом», – откликнулся граф. – «У родителей обычное дело – кажется, будто их дети из пеленок еще не вышли, хоть они уже в чинах и свои семьи имеют».

«В самом деле», – произнес Долгоруков. – «Но совет ее хорош, стараюсь ему следовать».

«И я тоже, хоть мне так не говорили», – откликнулся граф Ливен.

Сам он подумал, что умные люди частенько склонны пользоваться другими людьми в своих целях, так что доверять им тоже не стоит. Все чаще он полагал, будто лучше всего вообще ни на кого полагаться. Но если постоянно жить на виду, вращаться в свете, как он, то вступать в приятельские или дружеские отношения становится неизбежностью. Да и обычное человеческое участие тоже необходимо…

Они посидели здесь еще какое-то время, потом распрощались. Ночь стояла белая и прозрачная, когда юные люди видят пленительные сны о любви и грядущем счастье, а люди с нечистой совестью – призраков, напоминающих им о былых злодеяниях. Граф приказал ехать помедленнее, и вгляделся на противоположный берег Невы. Величественная стрелка Васильевского острова на Западе – торжественный фасад довольно бедного предместья, напоминающего его почти родное рижское Задвинье. Затем – шпиль Петропавловского собора, возносившийся в серовато-сиреневое небо, на котором застыла негаснущая заря. Теперь крепость казалась совсем не страшной. Некого сажать, некого освобождать. Спокойная водная гладь сменила белый лед, по которому он проезжал несколько месяцев тому назад на выручку своему адъютанту. Тот более-менее поправился, но выходить на активную службу не мог пока, уехал в поместье. Может, и к лучшему.

В этом городе никогда ничего не понятно, – подумал Кристоф, вспомнив первые свои впечатления о столице, когда он там оказался. Странно, но сейчас он тоже чувствует себя как тогда. Закончился большой период его жизни, начались перемены – явно к лучшему, но все равно выводящие из себя. И, главное, как и тогда, нужно будет переделывать себя полностью. Усваивать новые умения. Заводить новые знакомства. И привыкать к совершенно иному положению.

Долгоруков негодует на «квартет» неправомерно. Кристоф бы мог с ними пообщаться поближе, чтобы понять, что эти люди в самом деле хотят и как они своих целей готовы добиваться. Можно про них что угодно говорить – и про «якобинство», и про желание устроить революцию, созвать Конвент и устроить еще множество бесчинств, которые вгоняли завсегдатаев гостиной его матушки в ужас. Кристоф даже не отрицал, что смог бы с ними подружиться. И, кто знает, может, они смотрят на него, на Волконского, на Долгорукова и тоже считают их «страшными интриганами», мешающими им осуществлять их цели? Враждовать и интриговать нынче не время, хотя обстановка просто-таки толкает на это. На том он и порешил.

…Приехав домой, он прошел в свой кабинет и снова достал связку писем «от Селаниры к Химере». О них словно бы все забыли навсегда. Даже Рибопьер, которого участь посланий страшно волновала во время болезни. Так как же с ними поступить? Обременять себя ими граф не желал. Поэтому решил взять их с собой назавтра и передать первому из лиц, которые могли бы разгадать тайну, скрывающуюся в этих посланиях.

Назавтра к нему подошла камер-фрау императрицы Елизаветы, графиня Варвара Головина, и, с некоторым вызовом глядя на него своими блестящими, пронзительными карими глазами, произнесла размеренно:

«Ваше Сиятельство, государыня хотела бы встретиться с вами и поговорить о деле, к коему вы можете иметь прямое касательство».

«Когда же мне следует явиться к ней?» – спросил Ливен.

«Можете прямо сейчас. Я вас проведу», – и графиня жестом показала ему следовать за ней. Его провели в покои императрицы, весьма скромно обставленные. Елизавета сидела на кресле с раскрытой книгой на коленях, но непохоже было, чтобы до визита графа она ее увлеченно читала. Белый шпиц сидел у нее в ногах, залаял при явлении гостей, и по мимолетному взгляду государыни, графиня Варвара подхватила собачку на руки, и удалилась. Императрица закрыла книгу, положила ее на туалетный столик и приблизилась к графу. Тот, не стесняясь, разглядывал все вокруг себя, стараясь не глядеть навязчиво на императрицу – женщину очень красивую и изящную.

«Ваше Сиятельство», – произнесла она, подавая ему для поцелуя руку, унизанную тонкими золотыми кольцами – наверное, единственное ее украшение. – «Мне нужны письма, которые были во владении камер-юнкера Рибопьера до тех пор, пока с ним не случилось этой беды…»

«Откуда она знает, что письма могут быть у меня?» – растерянно подумал Кристоф. – «Кто же доложился?»

Он молча раскрыл портфель, который имел с собой, и предъявил искомую связку. При ее виде прозрачные серо-голубые глаза государыни, обрамленные длинными золотистыми ресницами, выразили крайнюю степень удивления.

«Благодарю вас, граф», – произнесла Елизавета тихим голосом, в котором явно слышались нотки изумления. – «Но прошу вас, скажите мне, известно ли вам содержание этих писем?»

«Никак нет, Ваше Величество», – проговорил Кристоф.

«Или, хотя бы, догадываетесь, кто есть Селанира?» – испытующе произнесла она.

«Я не смею об этом догадываться».

Их взгляды встретились. Он понял, что врать императрице бессмысленно. Той понятны ее догадки.

«В любом случае», – произнесла она. – «Я могу быть уверена, что о своих догадках вы никому никогда не расскажете. Впрочем, боюсь, что сейчас сохранение тайны не имеет никакого смысла…».

«Моя честь в любом случае не позволит вести компроментирующие мою государыню разговоры», – твердо произнес Кристоф. – «И я не потерплю таких разговоров в своем присутствии».

«Вы настоящий рыцарь, Ваше Сиятельство», – Елизавета проговорила эти слова без всякой лести в голосе, без снисходительности или многозначительности. Она словно констатировала не всем очевидный факт, который выяснила только нынче.

«Что там давеча говорил Талызин?» – подумал Кристоф. – «Наш глава – всегда государь той страны, где мы держим двор? А как же насчет государыни?».

«И еще, граф», – продолжила императрица. – «Моя сестра, принцесса Амалия, живо интересуется состоянием господина Рибопьера, но так как задавать вопросы вслух она не может, то ей приходится довольствоваться слухами, не все их которых верны, как вы понимаете…»

«Скажите Ее Высочеству, что он себя чувствует хорошо, несмотря на обширную кровопотерю и перенесенную лихорадку. Опасность давно миновала, но его здоровье так и не восстановилось, поэтому по совету докторов мой адъютант удалился в свои имения», – Кристоф глядел в сторону, как всегда, когда ему приходилось рассказывать о своих воспоминаниях. – «Я не знаю, когда он появится в свете, но надеюсь, что осенью мы его можем увидеть. Мне самому его весьма не хватает, Ваше Величество…»

«Благодарю вас», – произнесла императрица, прерывая его. – «Надеюсь, Амалии сих сведений будет достаточно. И, опять-таки, я очень надеюсь, что вы не передадите господину Рибопьеру о том, кто именно интересовался его здоровьем».

Кристоф только кивнул утвердительно. Ничего подобного он рассказывать бы не стал.

«Сестрица, как хорошо, что граф Ливен у тебя, а то я сама его искала», – послышался мелодичный голос, и перед его взором появилась старшая из сестер Баденских. Они с Елизаветой были во многом похожи, но если красота императрицы казалась хрупкой и нежной, то Амалия, при тех же чертах лица, виделась решительной и страстной. Волосы у нее были, скорее, каштановыми, чем белокурыми, но того же пепельного оттенка, а глаза были более яркими, пламенными.

Кристоф почувствовал себя в неудобном положении. Возможно, принцесса Баденская прямо сейчас потребует выдать ему те сведения, которые он передал императрице. А, может быть, та и без того все сама слышала, и нынче хочет лишь убедиться в правоте сказанных слов. Амалия смотрела на него прямо и откровенно, и во взоре ее ярко-синих глаз виделось нечто оценивающее, почти что кокетливое.

«Мне надобно кое-что вам сказать наедине, Ваше Сиятельство», – произнесла девушка. – «Сестрица, позволишь ли мне у тебя похитить графа на несколько минут?»

«Мы уже закончили, Амальхен», – откликнулась императрица Елизавета. В голосе ее слышалась обреченная покорность.

«Отлично. Пройдемте, граф», – Амалия указала в сторону двери, и Кристоф последовал за ней, теряясь в догадках, что же именно ей надобно.

«Присаживайтесь сюда», – она показала на зеленое плюшевое кресло, оказавшееся весьма удобным. – «Не стесняйтесь, располагайтесь как дома».

В комнате были задернуты портьеры, а в углу дымила аромакурильница, распространяя теплый аромат сандалового дерева по комнате. Амалия уселась напротив него, распахнув на груди темно-оранжевую шаль.

«Итак, Селанира – моя сестра, Химера – князь Адам Чарторыйский, Зевс – покойный государь… А кто же я?»

Кристоф счел вопрос риторическим, поэтому промолчал. Тогда Амалия повторила:

«Не скажете ли, в кого меня определили?»

«Я не притрагивался к сим посланиям, Ваше Высочество, поэтому не могу знать», – ответил Кристоф.

«Не притрагивались?» – с деланным изумлением в голосе произнесла Амалия. – «Так, значит, зря я раскрыла вам тайну?»

Кристофа начала злить обстановка этого будуара. Интересно, сколько раз здесь бывал Саша Рибопьер? И бывал ли он здесь вообще?

Он пожал плечами в нетерпении и сказал несколько более резко, чем хотел бы:

«Любопытством я никогда не отличался. К тому же, мне было не до того…»

«Понимаю, ну а все же, к какой богине вы бы меня приравняли?» – голос Амалии сделался совсем кокетливым. – «К Диане, верно? Но эта роль набила мне оскомину во всех маскарадах… Неужто к Минерве? Или к Венере?»

«Вы сама по себе божество, Ваше Высочество», – ответил Кристоф.

Амалия рассмеялась весьма громко.

«Спасибо вам за любезность, граф… Хотела вам поведать тайну в обмен на чужую, но коли вы так яростно храните чужие секреты, то придется мне быть щедрой… Знаете ли вы, что ваша супруга ведет себя не так уж пристойно в ваше отсутствие?»

Граф недоумевающе взглянул на девушку. Что ей в Дотти? И причем тут она?

«Что значит „непристойно себя ведет“?» – спросил он напрямую.

«А то, что во время вашего отсутствия она взяла обыкновение гулять перед домом и весьма вольно разговаривать с молодыми кавалерами на улице. Не находите ли сию привычку крайне опасной?»

Слова Амалии весьма расходились с выражением ее кокетливого личика. Казалось, их должна бы произносить суровая пожилая дама, а не молодая женщина, имеющая весьма вольные (если верить слухам) взгляды на жизнь.

«К тому же, не знаю, соврали ли вы ради своего блага или ради того, чтобы не смущать мою сестру», – продолжила, как ни в чем не бывало, эта принцесса.

«Поясните, прошу вас, Ваше Высочество», – проговорил Кристоф, чувствуя, что его заманивают в какую-то непонятную ловушку.

«А к тому, что молодой человек, с которым так прекрасно общалась ваша милая супруга прямо на крыльце дома, – господин Рибопьер и есть. Никуда он не уезжал!» – воскликнула Амалия.

«Скорее всего, так быстро вернулся», – задумчиво произнес Кристоф, сохраняя самообладание перед лицом гнева этой принцессы. – «Или же…»

«Вы хотите сказать, граф, точно ли я его узнала, ни с кем не перепутала? Отвечу: это именно он. Я признаю его из тысячи!» – лицо принцессы раскраснелось, и своим румянцем в сочетании с экспансивностью она весьма красноречиво выдавала свои истинные чувства к кристофову адъютанту.

«Так вот», – голос девушки сделался снова спокойным и злым. – «Непременно поговорите с графиней Доротеей и сообщите ей, что так вести себя не должно. А если хотите быть моим другом – то напомните вашему подчиненному мое имя. Оно должно о многом ему говорить…»

«Это всё, Ваше Высочество?» – нетерпеливо спросил граф Ливен.

Девушка не отвечала, продолжая глядеть на него пристально.

«Вы храните очень много тайн», – тихо произнесла она. – «Не боитесь ли, что в один прекрасный день некоторые из них выйдут наружу?»

«Уверяю вас, Ваше Высочество», – произнес весьма сдержанно граф. – «Я стараюсь не брать на себя тех секретов, которые не смогу сохранить».

«Моя сестра полагает, будто ее тайны никто не знает», – пространно произнесла Амалия. – «Вот святая простота. Да они белыми нитками шиты».

Кристофу тоже хотелось сказать: «В этом смысле вы, Ваше Высочество, крайне похожи на свою сестру». Но он промолчал, дабы не вызывать ее неудовольствия, которое, как он убедился, могло завести его очень далеко. Ясно было, что Амалия просто-напросто приревновала Рибопьера, на которого положила глаз, к Доротее, посему и решила возбудить в графе Кристофе ревность к его собственной жене. Ему внезапно стало противно от подобных мелочных интриг. «Опомнились, и начали ерундой страдать», – подумал он, никого, собственно, не имея в виду.

«Сожалею, Ваше Высочество, но я должен идти. Дела не ждут», – твердо произнес граф, вставая первым с места и понимая, что дерзко нарушает общепринятый этикет.

«Ну так ступайте», – ответила девушка, – «И не забудьте, о чем вы договаривались. Да, и следите за женой».

«Прощайте, Ваше Высочество», – твердо проговорил Кристоф и вышел из ее покоев.

«Вот это я и ненавижу более всего», – думал он. – «В недавнем прошлом все были слишком напуганы, чтобы интриговать и преследовать свои интересы. Нынче начинается… И может обрести огромный размах»