Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа

– Шезлонги купили недавно, – пытался Петр ее урезонить.

– Значит, раньше здесь стояли другие. Ты не смотрел альбом в комоде… Ну на входе?

Марта уговорила его спуститься вниз, в крохотный вестибюль. Из выдвижного комода, подпиравшего простенок с зеркалом, она вытащила массивный фолиант, обтянутый траурно-черной кожей. Повидавший виды альбом был набит газетными вырезками и настоящими фотоснимками d’époque…

Арагон – приподняв шляпу и застыв в дружеском приветствии. Арагон – орудуя граблями перед воротами Брэйзиеров. Он же и какая-то дама – полулежа в шезлонгах и удивленно улыбаясь. Опять он – с газетой. Она – дымя сигарой. Но что удивительно, сцена разыгрывалась действительно в том самом солярии, откуда они с Мартой только что спустились вниз по лестнице…

Самое сильное впечатление на Марту производила столовая. Толстостенная темноватая комнатка сообщалась и с гостиной, и с кухней. Судя по снимкам, от которых фотоальбом трещал по швам, столовая служила корифею рабочим кабинетом. Именно в этом Арсен Брэйзиер когда-то уверял Петра, но Петр воспринимал это как розыгрыш. Теперь же настал черед Петра рассказывать невероятные небылицы Марте. И он вдруг проникался удовольствием, немного патологическим, как ему чудилось, которое Брэйзиер не мог, по-видимому, не испытывать в свое время, когда ему перепадала та же роль искусителя. Правду говорить было невозможно. Раз уж она никому не известна. Басни же рассказывать так и тянуло за язык. Особенно если собеседник оказывался хоть сколько-нибудь скептически настроен…

Проснувшись около семи утра от духоты, Петр слонялся по дому. Время от времени он заходил в ванную, чтобы намочить рубашку, выжимал и надевал ее мокрой. После чего опять возвращался в самый прохладный нижний холл, где листал газеты, которыми по счастливой случайности запасся по дороге. Или снова принимался перебирать брошюрки об изготовлении оливкового масла, попадавшиеся под руку в каждом углу, в каждой комнате, снова поднимался на второй этаж, в жилую мансарду и изучал перемены в обстановке.

Дом Брэйзиеров оказался завален свезенным откуда-то хламом. Три года назад, когда он приезжал сюда в последний раз, захламления не было. Все комнаты второго этажа теперь загромождала старая мебель, от которой исходил запах не пыли, а черного перца.

За окнами стояла испепеляющая жара. Даже в тени температура доходила до сорока градусов. От жары спирало грудь. Раскаленный, неподвижный воздух буквально обступал невидимой стеклянной толщей. Время от времени Петра охватывало неодолимое чувство, что, стоит ему вытянуть руку, как пальцы упрутся во что-то прозрачное, твердое и непреодолимое. Но разве он это не предвидел?..

Прогулка к морю, намеченная сразу после завтрака, при такой температуре казалась полным безрассудством. Езды до ближайшего пляжа всего минут тридцать, с пробками немного больше. Но Петр с трудом представлял себе, как они выдержат весь день на такой жаре. В машине с кондиционером – это еще куда ни шло. Но на улице?

Решив полить гальку перед входом в дом холодной водой, он стал искать выводной уличный кран. Скрученный шланг валялся у самого крыльца. Значит, имелся и кран. Дважды обойдя дом, он так и не нашел ничего похожего и был вынужден вернуться в тень.

Марта тем временем разгуливала по парку. Переодевшись во всё белое, свежее, в новых шортах, в соломенной шляпе, в безрукавной майке с немецкой надписью на груди «Ich bin!» – она выглядела вызовом всему Лазурному Берегу.

Набрав под деревьями полную корзинку палых грецких орехов, она вернулась в прохладу каменных сводов дома, и вместе с орехами принесла на дне стеклянной банки подобранного за домом черного «жучка». Жучок оказался обыкновенным местным скорпионом…

К пляжным прохлаждениям Петр остыл с первого же захода. И тем больше усилий теперь требовалось от него, чтобы помочь Марте утолить жажду удовольствий, снедавшую ее и дома, и на море. Теперь она уже не просто храбрилась, но действительно на удивление хорошо переносила жару. Ее устраивало здесь все: ночная духота, дорожные пробки, столпотворение загорающих на пляже, духота переполненных ресторанов.

Опять похорошевшая и непохожая на себя вчерашнюю – точь-в-точь как в аэропорту, когда прилетела из Вены, – Марта на ура принимала любое предложение. В любой миг готова была ехать обедать, делать покупки в супермаркете, бродить по залам местного музея, соглашалась провести вечер в кино и даже отправиться купаться в городской бассейн, где вряд ли было людно в разгар пляжного сезона. Однако тут же делала всё наперекор, как это обычно случалось с ней в минуты перемирия с собой, как только к ней возвращалась, лишь временно, женская уверенность в себе и неизбывная потребность верить в свою неотразимость – верить любой ценой. Что удивительно, одного желания оказывалось предостаточно. От одного взгляда на нее Петру становилось неспокойно. Как и ей, ему тут же хотелось чего-то большего…

Одна ее талия, из-за «процедур», перенесенных в минувшем году, немного оплывшая, день назад вызывала у Марты уйму опасений. Но вдруг ни талия, ни дряблость ягодиц ее больше не страшила. Теперь ей казалось, что ее стройная, вопреки всему, фигура выделяется из толпы и бросается в глаза своей белизной, а оголенная, правильной формы грудь с шоколадного цвета налитыми сосками приковывает к себе взгляды не только мужчин, но и загорелых конкуренток – всех мастей, всех весовых и возрастных категорий, – которыми изобиловал пляж.

И она не переставала тормошить Петра, выдвигая всё новые и новые планы, то на вечер, то на ближайшие дни, раз уж на побывку в Грасс грозился приехать ее австрийский кузен, и его нужно было чем-то развлекать. Или вдруг пускалась в неожиданные рассуждения, раскрепощенный тон которых волей-неволей приводил Петра в чувство и заставлял задуматься над тем, не становится ли их жизнь пресной, слишком обыденной. Еще вчера они боялись этого как огня. Их отношения явно нуждались в какой-то перезагрузке. Возбуждение Марты еще больше усугублялось его демонстративным безволием.

– Весь женский контингент лично я подразделяю на несколько категорий, – пыталась Марта его растормошить. – Первая – бледнотелые мамаши с безобидным целлюлитом. Вон как те, с двумя пупсиками… у самой воды, видишь?.. Вторая – нимфетки, которые хорошо понимают, что это значит. Третья – надувной мяч, к которому кто-то приделал ноги и между ног прилепил пучок соломы. Ну а четвертая – это, конечно, Эммы Бовари… Хорошенькие, томные провинциалочки. Мужья заставляют их перекрашиваться в блондинок. По-моему, они самые интересные. Если б я была мужчиной… Постой, сейчас я покажу тебе один роскошный экземпляр. Только что бродила тут одна… – Марта вскочила на колени, насадила на обмазанный кремом нос зеркальные очки и стала озираться по сторонам. – Да куда ж она подевалась?.. Ты не согласен со мной? Что ты молчишь? Какой тип ты бы выбрал? Но только честно…

– Если закрываю глаза – Эмму Бовари, – ответил он, морща лицо от ослепительного солнца. – А если смотреть на мир реальных вещей – тебя, Марта, кого же еще? Но если честно, то… боже мой, как все – нимфеток, наверное.

По лицу Марты прометнулась едва заметная тень.

– За откровенность – спасибо. Но ты прав. Я тоже предпочитаю нимфеток. Как и большинство женщин, кстати… – Ей явно хотелось чем-то удивить.

– Большинство женщин предпочитают нимфеток? Да неужто?

– А ты не знал?

Он тоже насадил на глаза черные очки и тоже стал всматриваться в пляжную суматоху, словно намереваясь что-то в последний раз сверить, прежде чем дать окончательный ответ.

Немного в стороне несколько немолодых уже подзагоревших мужчин с животами перебрасывалась детским мячом, и делали это настолько неуклюже, проваливаясь на рыхлом песке, что невольно приковывали к себе взгляды. Трое мальчиков, в чем мать родила, от загара матово-кремовые, на корточках сидели в пене прибоя и сооружали запруду. А за ними горстка разноликой детворы, мал мала меньше, обступив загорелого дочерна старика с корявыми, сухими ногами, наблюдала за тем, как он возводит из мокрого песка готический собор с подъемным мостом, арочными воротами и стрельчатыми окнами. Различить в конструкции удавалось даже лепнину на фасадах.

От скопления людских тел – бурых, коричневых, копчено-малиновых и просто белесых, цвета сметаны – пляж шевелился. И время от времени, когда в перспективе, над удаляющимися голыми телами не оказывалось стоящих во весь рост, казалось, что он кишит какими-то странными, непонятно зачем расплодившимися существами. Ни на песке, ни в воде, лениво вспенивавшейся у кромки берега и постепенно, по мере отдаления от берега, приобретавшей действительно лазурный цвет, было не протолкнуться.

– Тебе не кажется, что скопление голых тел… что в этом есть какая-то предначертанность, что-то обреченное? – выдал Петр. – Смотришь на людей – вроде бегают, резвятся. А если вдуматься, на сердце так и ёкает.

– У меня не ёкает… Ты неисправим, – упрекнула Марта. – Нужно уметь отключаться, не думать ни о чем. Уметь сливаться с водой, с песком, с толпой, радоваться простым вещам, тому, что есть… Ах, да ты никогда не поймешь.

– Я согласен. Но толпа иногда противопоказана.

– Кому?

– Когда я попадаю в нее, всё как-то теряет для меня смысл. Смысл дробится на такое множество подсмыслов, что… Ну вот рассыпь сахар на полу, получится как на этом пляже, – добавил он, улыбаясь.

– Сахар?

– Горсть песка, если хочешь.

– Не знаю, чего в тебе больше, славянского мазохизма или протестантских штучек твоего папы… – Марта перевела дух. – Когда я пытаюсь представить себя на твоем месте, когда пытаюсь вообразить, что всего этого нет… пляжа, моря, толпы, солнца… меня знобить начинает. Вот смотри, к тебе только что подкатил этот тип, с мороженым. А ты его отдинамил, как будто он тебя укусил. Он тебе ма-роженое предложил!

Марта имела в виду скуластого разносчика с бронзовыми бицепсами и в одних трусах, который обходил пляж с лотком на шее; по мере продвижения атлета вдоль прибоя женские лица незаметно, но в какой-то момент все до единого, оказывались обращенными в одну и ту же сторону.

– Это же болезнь! Какая-то детская фобия – испытывать страх перед ложкой варенья! – умоляюще добавила она. – Обрати внимание, как дети на варенье реагируют. Зажмуривают глаза и подставляют рот. Ты же сам любишь повторять, что мир принадлежит людям наивным, а не занудам всяким…

– Зря ты обижаешься. Я никогда не смогу этому научиться.

– Ты и не пробовал.

– Да сколько раз! – помолчав, ответил Петр. – Но я не в состоянии воспринимать толпу вот так, как ты говоришь… Что, если нам и вправду взять катер напрокат? Я знаю один островок неподалеку…

– Необитаемый?.. Пальмы, от ветра свистит в ушах?

С неприступным видом Марта стала всматриваться в необъятную акваторию, ярко-лазурная гладь которой была исполосована зелеными размывами во всю ширь залива и казалась вздувшейся.

– Нет уж. Мне нравится быть в толпе, – сказала она. – Это тоже трудно объяснить…

На следующий день жара спала. Но вместо того чтобы поехать на пляж, Марта предпочла прогулку на машине в Сен-Поль. Как раз на пути находился известный загородный ресторан, рекламный буклет которого валялся в спальне Брэйзиеров, – какая ни есть, но всё же возможность в нем побывать.

А еще через день, оставив Марту на весь день в Рокфор-ле-Па, Петр поехал в Ля-Гард-Френэ на встречу с нотариусом, чтобы урегулировать хотя бы часть дел с наследством, с зимы так и не сдвинувшихся с мертвой точки.

Вечер он провел у соседа, где застал настоящий гарем. Изрядно постаревший, от загара словно пергаментный, светлоглазый Жан коротал свой досуг в обществе двух юных племянниц, которые разгуливали по саду полуголыми, без стеснения обнажая свою грудь, и их подружек из Марселя, явно из адептов женского сожительства, которые только что выиграли в лотерею большую сумму и, как бывает только в теленовостях, где-то неподалеку приобрели на свой выигрыш ферму. Или его просто разыгрывали? Всем гуртом компания плескалась в бассейне, плитку в котором отец Петра выкладывал когда-то собственными руками.

Такси остановилось под олеандром. Из черного «пежо» выбрался рослый, худощавый мужчина с тяжелой, свисающей до плеч гривой темных волос.

Пожилой водитель выгрузил из багажника чемодан и вернулся за руль. И только в следующий миг, когда рослый незнакомец схватил Марту в объятия, да так, что пятки ее зависли над землей, Петр узнал в приехавшем Николаса Бёма, венского кузена Марты.

Из болезненного костлявого подростка с бурным характером – именно таким он помнил Николя со времени его приезда в Париж четырехлетней давности, когда тот приезжал на юношеский музыкальный турнир, – кузен Марты превратился в скуластого здоровяка-мужчину с твердым взглядом и решительной походкой.

Не сходя с верхней площадки и одобрительно глядя гостю в глаза, Петр тряс ему руку, и его лицо медленно искажалось в вопросительной ухмылке.

Застыв ступенькой ниже, гость панибратски поддал ему по плечу и вымолвил:

– Net Überraschung, was?[1]

Кузен отбросил за плечи свою гриву и отчего-то смутился.

– Мы ждали тебя в полночь, – по-французски сказала Марта.

– Так получилось. Я сел в другой самолет, – тоже по-французски ответил он.

Необъятного размера зимний твидовый пиджак, нездешний матовый загар, необычайная, какая-то средневековая, редко встречающаяся породистость – Николас выглядел иноземным великаном. Впечатление сглаживали разве что светлые шорты, в сочетании с пиджаком придававшие ему что-то вызывающее, белоснежные кроссовки и какое-то прежнее упрямство избалованного подростка, запавшее на дно его умных, внимательных глаз.

Марта предложила кузену сразу же показать ему спальню. Ему была отведена комната под самой крышей, служившая Брэйзиеру не то летней конторой, не то личной опочивальней. После того как кузен осмотрел комнату, все трое вернулись за вещами, отнесли их наверх, а затем спустились в гостиную.

Радостно покусывая губы, Марта засуетилась в коридорчике между кухней и гостиной, накрывая столик под аперитив. Но ее ждало огорчение: Николас отказался от виски, от портвейна и даже от вина, заверив, что с лета вообще перестал «злоупотреблять» спиртным и теперь пьет одну минеральную воду или, на худой конец, кока-колу.

Кока-колы в доме не оказалось. Петр отправился на кухню толочь лимон со льдом, чтобы приготовить «лимонад по-домашнему», и оттуда слышал, как Марта с пылом рассказывает по-немецки о каком-то приключении, случившемся с ней в момент посадки на самолет в день возвращения из Вены, – ему она об этом не обмолвилась ни словом.

Марта приготовила на ужин маринованную в лимонном соке сырую лососину, картофельный салат, салат из помидоров с моцареллой, заправленный базиликом. И час спустя, когда стол, накрытый в столовой, был заставлен холодными блюдами, кузен говорил уже один за всех и не умолкал ни на миг.

С обескураживающим аппетитом и с восторженной всеготовностью на лице к новым впечатлениям, которые поджидали его, казалось, даже здесь, сейчас, за столом, кузен поглощал не глядя всё подряд, что бы Марта ни наложила ему в тарелку, тараторил об Австрии, об общих знакомых, о своих летних музыкальных курсах.

На юг Франции его «принесла нелегкая», как он уверял, а именно соблазн, лично у него не перестававший вызывать сомнение, принять участие в так называемом мастер-классе для пианистов, который организовывала в Каннах некая Моника де Кост. Точнее, даже не в Каннах, а по соседству, в Жуан-ле-Па, где и остановились по гостиницам все остальные участники сборища для не самых бедных, слетевшись на него со всех концов Европы. Кузен собирался ездить в Жуан-ле-Па каждый день. Каким видом транспорта Николас намеревался проделывать этот маршрут ежедневно, было не совсем понятно. Какие-то расчеты гость строил на знакомых, которые обещали одолжить ему машину, не то возместить затраты на ее аренду, если удастся найти что-то по сносной цене. В планы Николаса входило провести на юге две недели, после чего он собирался улететь в Люцерн, где его ждали уже для участия в летнем музыкальном фестивале. Программа впечатляла, она казалось более чем необъятной.

Молча следя за речью гостя и в свой черед не без аппетита налегая на сырую лососину, которая оказалась на редкость вкусной, стоило полить ее оливковым маслом и как следует посыпать укропом, Петр вдруг осознал, что кузен прекрасно говорит по-французски, почти без акцента и без грамматических ошибок. Это удивляло. Впрочем, для музыканта, для человека, обладающего музыкальным слухом, в этом, наверное, не было ничего противоестественного. Патлатый Николя стал исполнителем-профессионалом, даже если всё еще и продолжал где-то учиться. Учебой ни где попало, несомненно, объяснялась правильная постановка голоса, ученическая манера выстраивать многосложные фразы и, собственно, его упрямое желание оставаться на «вы», хотя Петр, как и раньше, был с ним на «ты». Новый тон отношений отдавал непонятным противоборством…

– Вариация в C-минор, опус № 1… Всё правильно. В вашем насвистывании, я имею в виду. Только Бах не использует постоянного схематического рисунка, скорее гармонические линии. А Гленн Гульд, если вы видели когда-нибудь кадры с ним… есть хорошие, его часто снимали… Наверное помните, когда он играет, он то смотрит на клавиши, то отстраняется, уходит в себя и не в состоянии остановиться. Он как бы прикован к месту. В этом ключ к нему.., – разъяснял Николас совершенно серьезным тоном, застав Петра за насвистыванием мелодии, когда вечером следующего дня они с Мартой вернулись из Жуан-ле-Па с открытия стажировки, где провели вместе целый день.

– И как там всё прошло? Всё хорошо? – спросил Петр.

Кузен принялся с увлечением рассказывать об организаторше курса Монике, пожилой аристократке родом из-под По. Худшей дыры, чем По, по мнению Николаса, невозможно было отыскать на карте. Но это не мешало ей разъезжать по всему свету со своими курсами и издавать в десятке стран брошюрки по исполнительскому мастерству.

– Марту пустили с тобой на занятия?

– Нет, сегодня занятий не было. В первый день – знакомства, болтовня, как всегда, – пояснил Николас тем же обстоятельным тоном. – Марта хотела посмотреть, как это происходит. Она права, со стороны это выглядит как слет какой-то секты.

– Очень забавная тетенька! – поддержала Марта, как и кузен, неслышно приблизившись к столу, который Петр накрыл к их возвращению в саду; она несла в руках блюдо с салатом и хотела сразу же садиться за ужин.

– «Мои дорогие и ненаглядные, заявляет она с ходу, я католичка по происхождению, но буддистка по убеждениям, я не свет мира, я ловец человеков, – подхватил кузен тему. – Поэтому ваши различия в вероисповедании мне до лампочки. Сюда вы приходите музыкантами, а дома будьте кем вам заблагорассудится».

После тишины в одиночестве проведенного дня Петру не удавалось втянуться в праздный разговор. Предчувствуя с утра, что мистраль, который местные газеты предрекали на ближайшие часы, может заставить себя ждать и день, и больше, он предпочел никуда не ехать, и не просчитался: весь день опять простояла жара. Не просчитался он и в том, что провел день за просмотром старых справочников по ботанике, которые обнаружил в библиотеке. Музыка Грига, Бизе, Сибелиуса, Скрябина, Прокофьева, передаваемая по радио, а вокруг мертвая тишина, служившая для фортепьянной музыки идеальным фоном, на котором она воспринималась почти визуально, – кроме того, полный унисон, возникавший от слияния монотонности исполнения, свойственного манере Гленна Гульда, о котором только что говорили, и монотонности самой тишины, придавал копошению в пыльных книгах что-то неожиданно безвременное, чуть ли не поучительное. Музыка и теперь стояла у Петра в голове, кузен был прав, но он по-прежнему не слышал ее, а как бы видел глазами как нечто переливающееся. Она была похожа на бисер, рассыпанный на черном бархате.

Когда через четверть часа ужин был на столе – горячий, брызгающий ростбиф, салат, корзинка с хлебом, сыры – и Николас принялся на еду, над столом повисло молчание, в котором теперь чего-то вдруг не хватало.

В этот вечер кузен сделал себе поблажку, согласился на «рюмку вина». Наблюдая за тем, как он вливает в себя красное провансальское вино, стакан за стаканом, Петр краем уха следил за рассказом Марты об очередном молодом маэстро, знакомом каких-то знакомых, который жаловался на низкий уровень музыкальной культуры французов, но не понимал, с чего это она заговорила об этом с таким увлечением.

– Да так оно и есть, – поддержал кузен Марту. – В немецкоговорящих странах публика совершенно другая. Бывшие империи неслучайно стали колыбелью музыкальной культуры. Даже сегодня, превратившись во второстепенные страны, они продолжают поставлять на музыкальный рынок самую доброкачественную публику.

– Публику, но не музыкантов.., – заметила Марта тоном серьезной собеседницы, которую удостоили вниманием.

– Да это одно и то же. Нет публики – нет исполнителей. Если, конечно, не принимать во внимание тот факт, что среди исполнителей сегодня две трети – евреи. Ты же видела. – Кузен отбросил свои патлы за плечи и ножом показал в сумерки. – Я нисколько не преувеличиваю.

– И что ты этим хочешь сказать? Что тут такого? – уточнила Марта.

– Ничего удивительного тут нет. Абсолютно ничего. Но кое о чем это говорит…

– Растолковал бы неучам… – Марта солидарно взглянула на Петра.

Кузен, опешив, отчеканил:

– Ты хочешь сказать, что раз традиция, то нельзя к ней притрагиваться? Так, что ли?

– Даже если и так… – В глазах Марты появилось задорное упрямство.

– Ну тогда ты ошибаешься. Нельзя всё валить в одну кучу, Марта, – выдал кузен с мольбой в голосе и, развернувшись на Петра, уперся в него сосредоточенным, мрачным взглядом, надеясь, по всему, услышать его мнение.

– Не понимаю, почему ты так уперся. У них всегда был врожденный дар к музыке, – зачем-то донимала Марта кузена.

– Вот это басни!

Оглядев обоих безучастным взглядом, Петр взял тарелку с сыром, подлил всем еще вина и за дискуссией не следил. Споры Марты с кузеном, разгоравшиеся на пустом месте каждый раз, когда они садились за стол, напоминали перепалку, в которой оба заранее во всём согласны друг с другом, но в чем именно, ни за что не смогли бы ответить, стоило их об этом спросить.

– Совершенно не понимаю этой позы! Почему ты решил, что басни? – продолжала Марта перечить.

– Да никакой нет позы! Ты, Марта, как с луны свалилась! Приятно ходить с чистой совестью. Но и безглазым нельзя оставаться. Они этого и добиваются.

– Кто, милый? Кто они? Ты изъясняешься такими загадками.

– Евреи! – отрезал кузен таким тоном, словно из него выжали какое-то признание, неприятное для него самого, и перевел взгляд на Петра.

– Ты музыкант, будущий, но всё же.., – произнес Петр с некоторой заминкой. – То, что среди исполнителей много евреев, это, по-моему, общеизвестный факт. Много ли наберется хороших исполнителей не евреев? Я только не понимаю… не понимаю, как ты собираешься пробивать себе дорогу на этом поприще с такими идеями?

– Среди исполнителей их большинство – это правда! – согласился кузен, но выглядел задетым за живое. – А замечали ли вы, что композиторов среди них раз-два и обчелся? Они врожденные исполнители. К непосредственному творчеству они не способны. К настоящему творчеству, я имею в виду.

– Не знаю… Что значит настоящее? – спросил Петр. – Ваша венская школа – это не творчество?

– Вам что, венская школа нравится?.. Скажете тоже… Что я могу вам ответить… У нас в Австрии всё шиворот-навыворот.

Петр помолчал, отхлебнул из своего бокала и потянулся к новой откупоренной бутылке, стоявшей на краю стола, чтобы подлить вина Марте.

– Ты прости меня, но эти разглагольствования для меня всегда отдают чем-то плебейским, – сказал Петр. – Я понимаю, что человек простой, неграмотный, когда у него складывается что-то не так, нуждается в козле отпущения. Но ты же имеешь возможность ездить, сравнивать.

– Нет, Питер, тут я с вами не могу согласиться, – всё так же невозмутимо возразил Николас. – Вы рассуждаете по-мещански. При чем здесь простой человек? С него никакого спроса. Ему телевизор мозги так промывает, что он черного от белого отличить не может. Я говорю о том, что там, где еврей прошелся один раз, всё превращается в базар, в рынок, всё покупается и всё продается… – Водрузив оба кулака на стол, кузен смотрел на Петра испытующим взглядом. – Хорошо, посмотрите, что в кино произошло… В тридцатых годах был расцвет. А потом этот бизнес достиг таких масштабов… Голливуд ведь это только часть айсберга… что они, конечно, не могли своего проморгать и ринулись… К чему это привело? Сегодня там никаким искусством давно не пахнет! Массовое зрелище для толпы, для быдла! Как на римской арене: хлеба да зрелищ! Но это лишь частный пример. А если его вам мало, взгляните на то, что в изобразительном искусстве сегодня происходит! У меня полно друзей-художников. Все надрывают глотки, все орут о застое, о кризисе. Да кто орет? Они же! Те, кто спровоцировал этот застой своей спекуляцией, куплей-продажей, своим полным безразличием к предмету торга и непониманием, что не всё может быть предметом купли-продажи. Им ведь без разницы! Лишь бы был оборот и доходы. Один только расчет они сделали неправильный: забыли, что невозможно качать из людей до бесконечности, что золотая жила рано или поздно иссякает. Предел есть всему.