Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа

– Нет, сразу не нужно. Поезд только через полчаса. Тут, кстати, одна проблема… Я не одна. – Брэйзиер-младшая на миг замешкалась, а затем другим тоном осведомилась: – Пэ, я не помню, сколько у вас в подвале велосипедов?

– Велосипедов? А сколько нужно?

– Ладно, разберемся… Так вы приедете?

Догадываясь, что речь идет об очередном поклоннике, Петр воздержался от расспросов. Племянница редко приезжала в Гарн одна. Бойфренды частенько менялись. Но он всегда с покорностью стелил племяннице на ночь в отдельной спальне, с кем бы она ни приезжала, ни о чем не расспрашивал и старался проявлять максимум такта.

– Луиза, когда ты… когда вы будете на вокзале, – сказал он, – если меня еще не будет, подождите на выходе, договорились? Сбоку возле стоянки, ты помнишь?

– О. К., сбоку… Пэ, я вам хотела сказать… – Племянница медлила.

– Что, Луиза?

– Вы такой вообще… Мне хочется сказать вам что-нибудь приятное.

– Спасибо. Когда приедешь, скажешь. Я буду очень рад, – заверил Петр, чувствуя, как в груди у него что-то тает от услышанного признания.

– Когда приеду, будет уже не то, – сказала Луиза. – Ну ладно, что же делать.

Положив трубку, Петр некоторое время стоял посреди комнаты в раздумье. Он вдруг не знал, как быть с Сильвестрами. Гарнское окружение Луизу жаловало. Соседские дети с ней дружили, те, что помладше, от любви к ней всегда висели у нее на шее. Приезд племянницы с незнакомцем не был достаточно серьезным поводом, чтобы отказаться от приглашения на вечер.

В следующий миг, устыдившись своих мыслей, Петр поднялся к гардеробной нише.

Вырулив на стоянку, Петр развернул машину капотом к выезду, выключил зажигание и на лестнице, ведущей к клумбе, увидел племянницу.

Как он и попросил, она дожидалась перед боковым выходом с вокзала, но была не с одним, а, к удивлению, с двумя кавалерами. Двое рослых парней переминались с ноги на ногу пообок от племянницы. Оба испытующе смотрели в сторону его «БМВ».

Петр подал племяннице знак. Она ответила невнятным, наэлектризованным жестом, но так и не тронулась с места. И он зашагал навстречу, по мере приближения замечая в Луизе какую-то перемену.

Очередной налет отчуждения бросался в глаза не только из-за неожиданного наряда. На Луизе было летнее бежевое платье с белым воланом, каких она никогда доселе не носила. Не в счет была и ее неожиданная прическа – выгоревшие за лето локоны, обычно собранные в хвост или в подобие пучка, лежали распущенными на плечах. Какая-то новая уверенность в себе и новая решительность появилась в самой манере держать себя, чувствовалась в прямоте взгляда, в самом силуэте.

Оба парня встретили его застывшими оскалами, какой бывает на лице у людей, которые отдают себе отчет, что их есть за что упрекнуть, но при этом знают, что отдуваться по-настоящему им не придется.

– Ну вот, знакомьтесь… Это – Пэ.

На свежем лице племянницы заиграла виноватая улыбка.

– Меня зовут Пэ, – подтвердил Петр. – Очень приятно.

Один из парней, в черном блейзере и в джинсах, протянул ему худую пятерню и представился Робером: худощавый, с бледным от переутомления, но правильным, еще юношеским лицом, он был одних лет с Луизой.

– А я Томас МакКлоуз! – обнажая ряд ровных белых зубов, отрекомендовался другой.

– Какой еще Клоуз? – осадила племянница. – Тимми!

Малый в джинсовой куртке и в кепи был рослым, курносым, он выглядел старше племянницы года на четыре. Ясные голубые глаза и что-то нетипично породистое в лице выдавали иностранца. Эффект усиливался за счет короткой стрижки с подбритым затылком. В тот же миг Петр догадался, что это тот самый американец, который, по рассказам Луизы, учился с ней на параллельном факультете.

– Ну что, в путь-дорогу? – ободряюще предложил Петр.

Взяв из рук племянницы дамский рюкзачок, он направился к машине. Распахнув дверцы, он предложил рассаживаться, кому где нравится.

Луиза усадила парней на заднее сиденье, а сама села по привычке впереди.

Главная улица городка оказалась запружена машинами. Петр повернул на одну из боковых улиц, уводившую вправо, но за первым же перекрестком они попали в еще более медленный поток машин, и он предпочел вернуться назад. А затем, чтобы развеять чем-то гробовое молчание, он включил радио, и тесное пространство машины наполнилось уютной болтовней диктора. Передавали сводку последних известий, погоды на выходные.

Луиза оживленно разглядывала улицы, провожала взглядом крепость на горе, дома с черепичной кровлей, синеющие по обочинам волны цветущей лаванды и самих прохожих, кто в шортах, кто с рюкзаком. По выезде из поселка, когда позади остался огороженный луг, на котором паслись две рыжие лошадки, а по сторонам гладкой, укачивающей дороги поплыли поля, обрамленные там и сям рощами с серебрящейся на ветру листвой, Луиза вдруг решила сделать короткий экскурс в историю околотка.

Показывая свернутой газетой по сторонам, она объясняла, что «угодья», через которые они проезжают, некогда принадлежали знатному вельможе и что как раз отсюда начинался лес Рамбуйе. В том, что племянница питает к Гарну и его окрестностям привязанность, для Петра не было ничего нового. Но ее бурная реакция на всё то, к чему и сам он не мог никогда оставаться равнодушным, наполняла его радостным возбуждением.

– Надолго Марта уехала? – спросила Луиза после короткой передышки.

– Нет, ненадолго… – Поймав на себе продолжительный взгляд племянницы, Петр вдруг озабоченно спохватился и спросил: – Ты отцу звонила? Он искал тебя, и я опять не знал, что ему сказать.

– Вы не волнуйтесь. Он всегда кого-то ищет.

– Ведь опять все шишки на меня повалятся, – сказал Петр с упреком.

– Как только приедем, я сразу же позвоню, скажу, что была у подруги.

Петр смерил профиль племянницы продолжительным взглядом. Та ответила утомленно-извиняющейся гримасой, вдруг очень похожая на свою мать. И тема была закрыта.

Шоссе стало подниматься в гору. На холме вираж оказался настолько крутым, что передние колеса слегка завизжали.

– Вы на пятой, – заметил худощавый в блейзере.

Сменив скорость, Петр продолжал краем глаза следить за племянницей, а заодно, пользуясь тем, что Луиза, распахнув газету, стала зачитывать вслух отрывок из какой-то статьи, чтобы прокомментировать новости, услышанные по радио, в зеркало заднего вида он пытался разглядеть и своих молчаливых путников.

Оба в черных очках, с искаженными в зеркале лицами и симметрично уставившиеся каждый в свою сторону, они чем-то поразительно походили друг на друга.

– Пэ, надеюсь, мы не очень нарушили ваши планы? – спросила племянница.

– У меня не было никаких планов. Завтра с утра, правда, придется отлучиться. А так я в вашем распоряжении, – добродушно ответил Петр.

– Завтра к обеду нам надо быть в городе.

– В воскресенье?! Почему так быстро?

– К обеду, – поддакнул американец с заднего сиденья, словно лишь для того, чтобы произнести что-нибудь по-французски.

– Получается, всего на ночь? Очень жаль.

– Ну вот, не успели приехать, а вы уже жалуетесь. По-другому не получается, что же делать? – Луиза откинула волосы за плечи и, развернувшись к заднему сиденью, проговорила: – В следующий раз приедем на все выходные – согласны, компания?

– Завтра мы должны помочь ей перетащить барахло в новые пенаты, – объяснил худощавый в черном блейзере тоном безразличия.

– Ты завтра переезжаешь? – не переставал удивляться Петр. – Я не могу чем-то помочь?

– А тебя чем-то не устраивают мои пенаты? – Луиза воинственно развернулась к Роберу.

– Я бы в таких не поселился. Стул негде поставить, не то что лечь, передохнуть… – Физиономию Робера исказил непонятный оскал.

Луиза, улыбаясь, закачала головой. Робер намекал на что-то такое, что не могло не вызывать у обоих смеха.

– Что, так тесно? – спросил Петр. – Женни Сильвестр предлагает совершенно приличное жилище на улице Лонгшан.

– Да вы слушайте его побольше, Пэ! Мелет сам не знает что! – сказала Луиза. – Робер, у тебя опять пониженное давление?

– Всё у меня нормально… Я же успел выпить рюмку кальвадоса… перед поездом, – просиял тот чистосердечной улыбкой юноши.

– Сколько тебе можно объяснять, что кальвадос не повышает давление! – попрекнула Луиза. – А вот мозги набекрень от него запросто могут съехать.

– Пэ, как у вас насчет курения в автомобиле? – спросил американец.

– Курите, раз хочется, – сказал Петр, поймав в отражатель взгляд американца.

Они выехали к перекрестку с шеренгой высоких, раскачивающихся тополей, миновали последний отрезок дороги вдоль поля и свернули на аллею, которая углублялась в поселок. По сторонам потянулись зеленые ограды. Впереди в глаза бросалось необычное скопление машин. Часть машин была запаркована вплотную, одна к одной, перед воротами Сильвестров, но остальные, брошенные беспорядочно, преграждали проезжую часть.

– Это к кому такая очередь? – спросила Луиза.

– У Сильвестров юбилей сегодня. Я, кстати, не знаю, как нам быть, – сказал Петр. – Я, в общем-то, обещал.

– Даже разговоров быть не может! Вы из-за нас, что ли? Раз обещали – нужно идти! – заверила племянница. – А этим лбам мы найдем занятие. Тимми будет дрова колоть – он большой любитель тренировок. А Робер… Робер, ты ямы умеешь копать?

– Если не умеет, научим, – поддержал американец на безукоризненном французском языке и, схватив себя за колени, разразился резким хохотом.

Появиться у соседей всем вместе было действительно невозможно. Петр был в затруднении. Но не успел он завести гостей в дом, как в калитку позвонили, и, выйдя к воротам, он увидел Женни Сильвестр. С ее приходом всё решилось само собой.

Подпоясанная кухонным передником, который поверх выходного костюма от Шанель выглядел скорее вызывающе, накрашенная и в испарине, она попросила одолжить ей на вечер стаканы для вина, все, какие у него имелись; часть своей посуды, бокалы и два графина, она только что разбила, не донеся поднос до столов.

Они прошли в дом. Соседка и племянница прильнули друг к другу щеками. Дав Луизе возможность блеснуть перед соседкой «однокурсниками» – Луиза принялась с пылом всех знакомить, – Петр вышел в столовую, через некоторое время вернулся с полным подносом простых, на тонкой ножке, бокалов для вина, поставил поднос на стол и сказал:

– Я сам принесу… Разберусь здесь и приду.

– Да, все уже съезжаются, – поторопила Сильвестр. – Вы не задерживайтесь.

– Как мы решим, Луиза? – Петр перевел взгляд на племянницу, предлагая ей принять самостоятельное решение.

– Ах, вот ты о чем.., – спохватилась Сильвестр, догадавшись о причине уклончивого ответа. – Мы вас ждем, всех вместе! Луиза, ну как так можно?! Не стыдно тебе? Мы что, чужие?

Американец не мог появиться на людях в затрапезной джинсовой куртке и в кепи. Однако на затею Луизы с переодеванием Петр смотрел скептически. По ее просьбе он всё же сходил за галстуками, а затем, с недоверием наблюдая за сборами и раздумывая о чем-то своем, бродил как неприкаянный по дому.

– Только, пожалуйста, прекрати поглощать витамины горстями! У тебя же диатез будет! – повелевала Луиза американцем.

Тот и не думал обижаться. Выставляя напоказ свои ровные, белые зубы, молодой американец пытался что-то быстро прожевать. И как только ему удалось это сделать, спросил Петра на правильном, но не очень понятном французском языке:

– Господин Питер, у вас нет чего-нибудь такого… Чего-нибудь питьевого. Стакана воды, если быть точным…

– Кока-колы? На кухне была где-то бутылка.

Луиза поднесла ладонь ко рту и затряслась немым смехом. Робер, всадив кулаки в карманы брюк, тоже в открытую ухмылялся.

– Вы меня, по-моему, за кого-то другого принимаете, – сказал американец. – Я не из той Америки родом и уже пять лет как живу в Европе.

– Понимаю, – кивнул Петр. – Тогда чего вам дать, минеральной воды?

– Робер, принеси ему «швэппс» из холодильника! – приказала Луиза. – А ты давай-ка, пробуй, пробуй галстуки! Не умрешь за пять минут от жажды.

Чтобы ускорить процедуру, Луиза подступилась к американцу вплотную и поднесла к его горлу галстук с мелким кофейным рисунком.

– Нет, этот не годится, – заключила она. – Красный с узорами еще хуже – в глазах рябит. Давай-ка вот этот попробуем. Только сними, ради бога, свой чепчик! Ну что ты как маленький? Тебе сколько лет?

Охотно повинуясь, американец смахнул с головы кепи и обнажил коротко остриженную, желтую, как сено, челку.

– Нет, без пиджака у тебя вид голкипера из студенческой сборной, – сказала Луиза. – Пэ, у вас, по-моему, одинаковый размер.

– Мой пиджак на него не налезет, – усомнился Петр, озирая гостя как нечто неодушевленное. – В плечах будет маловат.

– Ничего. Потерпит.

Петр отправился наверх за пиджаками…

Через четверть часа все четверо, уже при параде, стояли перед калиткой и обменивались вопросительными взорами. Американец и Робер дожидались от Луизы очередной команды.

Петр держал в руках ящик с вином – о настоящем подарке, увы, не позаботился, и ничего лучшего, чем вино, наспех всё равно было бы не придумать, – а в придачу к бутылкам нарезанный в саду, пышный букет роз. Бледно-желтые, с сиреневыми оплывами по контуру бутонов, розы на метр вокруг благоухали и поражали своей райской девственностью.

Луиза осталась в том же платье с воланом. Волосы прибрала в обычный пучок. В сочетании с платьем и с ярко накрашенным ртом, слегка растрепавшийся пучок придавал ей что-то неожиданно женственное, немного старившее ее, но как-то очень кстати. И не потому, что это ей очень шло, а потому что это придавало всей компании хоть какую-то благопристойность.

Никто из четверых не ожидал оказаться в столь многолюдном дворе. Вокруг столов с белыми скатертями, которые были расставлены вдоль туевых кустов и уже были накрыты и ломились от посуды, бутылок и ваз с цветами, толпилось человек пятьдесят приглашенных.

Петр узнавал немногих: актрису Бельом, соседку, с красными больше обычного, распущенными до плеч волосами, двух сослуживцев хозяина, приехавших с женами, парижскую компаньоншу хозяйки, бледнолицую брюнетку средних лет, одетую в черную, туго облегающую пару, которая блуждала между гостями раскованным аллюром. Кроме них – двоюродного брата хозяина, плотного белобрысого тюфяка, своей розовой сконфуженной миной выдававшего в себе человека неумного, но добродушного, двух пожилых родственниц хозяйки и еще седого, благообразного старика в старомодном костюме, который тонул в большом кожаном кресле, вынесенном на траву, и отчаянно щурился по сторонам, пытаясь сориентироваться в праздничной суматохе.

Именно возле старика и происходила самая ожесточенная сутолока. Группа детей тут же шныряла по газонам, преследуя хозяйских спаниелей. Все три пса, не понимая, в чем заключается игра, затеянная детьми, шарахались у них из-под ног, кружили вокруг старика в кресле, прыгали на него, пытались лизнуть в лицо. Отбиваясь от собак, старик вынул белый носовой платок и вытирал со щеки собачью слюну.

От горстки незнакомых мужчин отделился Сильвестр-муж. Без пиджака, в будничной сорочке с короткими рукавами и в галстуке, сосед был в приподнятом настроении, обычным тоном балагурил, обводил новых гостей вопросительным взглядом, и Петр не сразу догадался, что тот ждет от него какой-то реакции.

– Да, борода! – Сильвестр поднес руку к подбородку и продемонстрировал свой профиль с обеих сторон.

– Сбрил? Действительно сбрил! – Петр недоуменно закачал головой.

– Плохо?

– Не то что плохо… Я тебя таким никогда не видел.

– Женни говорит, стал похож на немецкого стюарда… из Люфтганзы. – Сосед перевел взгляд на букет роз в руках у Петра и на деревянный ящик с вином; упрекнув за транжирство, он как должное принял подношение и перевел взгляд на Луизу. – Давненько-давненько… О, да вы гляньте! – Свободной рукой сосед обвил Луизу за талию и привлек к себе. – Была мадемуазель, а теперь…

Луиза высвободилась из объятий и ладошкой указала на своих друзей, с безучастным видом топтавшихся по бокам от нее:

– Тимми, Робер.

Будто телохранители, оба продолжали озираться по сторонам, явно не чувствовали себя обязанными распинаться в приветствиях.

– Очень, очень рад, – заверил Сильвестр, не понимая, что видит молодых людей впервые. – Сегодня я Марту кое с кем познакомлю, – добавил сосед, подкрепив обещание энергичным движением выбритых скул. – Век будет помнить старого безбородого Сильвестра.

– А Марты не будет, – предупредила Луиза.

– То есть как… как не будет?! – изумился сосед.

– Ей пришлось срочно уехать, – сказал Петр с неестественной натуральностью и поймал на себе продолжительный и неодобрительный взгляд племянницы, тот же, что и по дороге с вокзала домой, когда она осведомилась о Марте в первый раз.

Вряд ли что-то поняв, Сильвестр недовольно повел бровями и направился к дому, чтобы избавиться от ящика с бутылками.

Уже через несколько минут Луиза и молодые люди чувствовали себя как дома. Сам Петр еще не успел со всеми перездороваться, а американец уже трепал кудри детворе. Две девчушки – обе в светлых платьях – не давали ему прохода, топтались у него в ногах и глазели на него, как туристы смотрят на статую Линкольна. Робер увереннее чувствовал себя в обществе Луизы, преследовал ее как тень и с непогрешимым видом раскланивался с незнакомыми людьми. Многие из гостей обрушивались на Робера с бурными приветствиями и похвалами по поводу его быстрого возмужания, – все, словно сговорившись, принимали его за сына хозяев. Масла в огонь подливала и сама Луиза: чтобы подшутить над наивными гостями, она намеренно выставляла самозванца напоказ. Будучи неробкого десятка, тот нисколько не чувствовал себя оскорбленным.

В саду стоял гул от голосов. В сдержанный шум многолюдного сборища врывались крики детворы. От веранды, где резвилась группа малышей, раздавались не просто крики, а вопли и визг. Кому-то из взрослых пришлось поспешить туда, чтобы навести порядок.

С застекленной веранды, распахнутой в сад, доносилась джазовая импровизация со сложным ритмом, спотыкающимся на синкопах, к которому примешивался рассыпчатый звон и хриплые подвывания. Долговязый сын Сильвестров, на которого была возложена музыкальная часть программы, время от времени появлялся на веранде, чтобы запустить новый диск, не то настоящую пластинку, – существенных изменений в музыке от этого не происходило, – и опять летел через газоны помогать матери, увлекал за собой гурьбу детворы, которая казалась всё более неуправляемой, всё более дуревшей от раздолья.

Из-за дома появлялись новые гости. Шурша ногами по неубранной листве, все несли какие-то пакеты и вели за руки очередной выводок наряженных отпрысков. При входе в сад у всех в лицах сразу же появлялось одинаково недоуменное выражение.

Женни Сильвестр, от любезностей в ее адрес, расточаемых на каждом шагу, и от непривычки принимать такое количество людей, казалась немного невменяемой. Обмениваясь с гостями торопливыми, мало на что их обязывающими репликами, она давала распоряжения у столов, вновь возвращалась на кухню, в который раз спешила к воротам, стоило спаниелям ринуться за угол дома, сбивая друг друга с ног, навстречу новоприбывшим. Наскочив на Петра, хозяйка поймала его за локоть и стала водить по саду, чтобы самолично познакомить со всеми, кого он видел здесь впервые.

Покорно пожимая руки незнакомым мужчинам и женщинам, Петр всерьез подыгрывал соседке. Взволнованная хозяйка городила что-то несуразное. Она почему-то называла его «блюстителем правопорядка», и ему не оставалось ничего другого, как многозначительно улыбаться. Церемония знакомства кое-как завершилась, и Петр пошел поздороваться с четой Форестье.

Всем семейством, с дочерью, Форестье топтались возле крайнего стола, заставленного бутылками с аперитивами, в окружении незнакомых людей, которые внимали бурному монологу актрисы Бельом. Она громогласно объясняла всем преимущества не то жизни в провинции, не то нравов сельской местности, откуда была родом, над «городским лицемерием». Ни жена архитектора, ни сам Форестье – он держал в одной руке стакан с виски, а другой прижимал к себе любимицу дочь – за болтовней Бельом не следили и даже не старались делать вид, что проявляют к разговору интерес.

В двух шагах от семьи архитектора кружил Жиль, старший брат Форестье. Напару братья держали архитектурное бюро. Родство почему-то сразу угадывалось, но не по физическому сходству и даже не по схожему темпераменту, а по какой-то характерной для обоих сибаритности, по умению слушать говорящего, томно глядя ему в глаза, но при этом не ставить его ни в грош и думать о чем-то совершенно постороннем.

Форестье-I – так за глаза звали старшего брата, рослого, крупнотелого сангвиника, – тоже приехал с женой. Бледнолицая, быстро увядшая блондинка, правильное лицо которой еще оставалось привлекательным, мадам Форестье-I-я была одета совсем буднично – в простенький розовый свитер, и если бы не три массивных перстня на одной руке, а-ля богема, но из антикварного магазина, которые бросались в глаза оттого, что она не переставала жестикулировать, ее слишком домашний вид мог бы показаться странным. Муж своим видом шокировал меньше. Словно из протеста против официальности подобных торжеств, любивший щеголять показным пренебрежением к правилам хорошего тона, он ограничился затрапезным синим свитером, один из локтей которого протерся, и зимним шерстяным шарфом алого цвета.

– Не строй себе иллюзий! – осадила актриса Бельом Форестье-младшего, который осмелился с чем-то не согласиться. – Ты свою дочь порасспроси! Она тебе объяснит, что к чему… Правда? Моя ты крошечка… – Бельом подалась в сторону двенадцатилетней дочери Форестье, которую тот прижимал к себе обеими руками как какое-то редкое сокровище, которым не хотел и не мог поделиться, но девочка увернулась от рук актрисы, и актриса разразилась хриплым, разбитным хохотом. – В наши дни дети уже в десять лет понимают, что появились на свет не из капусты. Был у нас пожилой кюре… Сами понимаете: разве может десятилетняя провинциальная девчонка не заглядываться на молодого местного клирика.., – снова принялась что-то рассказывать Бельом. – Придет к нам, бывало, заберусь к нему на колени… костлявые, как сейчас помню… и давай пытать беднягу: «Ну скажите, откуда берутся дети…» Ах, как розовел! Ах, как бледнел! А как стирал пот со лба краем сутаны… Нет, никогда не забуду! А однажды, что вы думаете? «Брысь! – говорит. – Дух нечистый! Такие, как ты, из ничего вырастают, как лебеда на куче мусора».

Теперь уже вся компания, собравшаяся вокруг актрисы, взорвалась дружным гоготом.

Архитектор отпустил дочь и ринулся к столам наполнять свой бокалище. Петр направился за ним следом. Но дорогу ему преступила незнакомая, средних лет женщина в неприятно ярком, карминового цвета костюме.

Представившись двоюродной сестрой хозяйки дома, она протянула ему увесистый стакан с виски, доверху наполненный кусками льда, – инициатива исходила от хозяйки дома, поскольку никому, кроме нее, не были известны питейные привычки соседа. Петр не успел поблагодарить за виски, как на него поплыл с приветствиями Форестье-I. Жиль, старший брат, вдруг распознал в нем соседа своего брата, да и неплохого собутыльника.

– Вот кого действительно рад видеть! – заверил Форестье-I проникновенным тоном, хлопая Петра по плечу и улыбаясь. – Нет, честное слово! Как дела? Не осточертела дачная скука?

Петр кивнул, но не нашелся что ответить.

– А мне – вот здесь сидит! Променял бы на любую клетку в городе, – заявил Форестье-I с вызывающей прямотой.

Рослый, крупнотелый сангвиник, Жиль Форестье славился своим бурным темпераментом, любовью к детям и левацкими взглядами – репутация закрепилась за ним из-за его болезненного пристрастия к застольным дискуссиям. Что-то особое, провоцирующее всегда, впрочем, настораживало во взгляде его темных, проницательных глаз, по которым легко удавалось определить ход его мыслей, однако это впечатление обычно обнаруживало свою ошибочность: говорить Жиль Форестье начинал всегда о чем-то совершенно неожиданном.

– У вас опять трудности? – спросил Петр.

– Трудности?! – Форестье-I уставил на него бездонный взгляд и отмахнулся, словно не хотел сгоряча наговорить лишнего.

Вопрос действительно казался лишним. Сомнения в том, что дела у братьев плохи, мгновенно развеивались по их виду, особенно по виду младшего, соседа. Стабильности в работе архитектурной «мастерской», которой они руководили на равных началах, не было с тех пор, как Петр знал обоих. Когда же положение становилось критическим, а такое случалось всё чаще, это безошибочно угадывалось по внезапной молчаливости Форестье-младшего, ему несвойственной, по особой мягкости в обращении с окружающими, а также по порциям виски, которые он начинал отмеривать себе на аперитив. От доз в один палец, какими возбуждают аппетит, Форестье-младший переходил к утроенным, которые должны были пробудить в нем не аппетит, а, казалось, сам интерес к жизни.