В скорбные дни. Кишинёвский погром 1903 года

Глава 4

Причины враждебного отношения евреев к Николаю. Рекрутчина

Ещё в детстве меня интересовал вопрос: почему евреи относятся к царю Николаю так враждебно. Но ответ на этот вопрос стал для меня ясен лишь впоследствии. Деспотизм Николая, его ложная внутренняя и внешняя политика, доведшая Россию до жестокой войны, поражения армии и позорного мира, в предвидении которого этот гордый деспот лишил себя жизни, всё это мало интересовало широкие массы еврейского населения. Погружённым в мрак невежества и в повседневную заботу о куске насущного хлеба, им было не до политики.

А повальное взяточничество было даже на руку единичным дельцам, подрядчикам, поставщикам и откупщикам, которым при этих условиях было легче обделывать свои дела14. Причины ненависти к Николаю были иные, и на первом плане воинская повинность, или, как тогда говорили, – рекрутчина.

До Николая евреи в России отбывали эту рекрутчину не натурой, а налогом, причём евреи, как мещане, так и купцы, платили налог, одинаковый с купцами христианами. Официальным мотивом освобождения евреев от натуральной воинской повинности было то, что она противоречит требованиям еврейской религии, а действительным – соображения фискальные. Как ни было трудно еврейскому населению при его бедственном материальном положении выплачивать этот крупный налог, оно смотрело на освобождение от страшной рекрутчины как на великую льготу.

Но вот воцарился Николай, и уже в 1826 году последовал указ о привлечении евреев к отбыванию воинской повинности натурою. Принципиально против этого ничего нельзя было иметь. Но в действительности рекрутчина была для евреев ужаснейшим ударом.

Рекрутчина того времени была чрезвычайно тяжела для всего населения, так как продолжалась 25 лет и протекала при ужасных условиях; особенно они были тяжелы для евреев в силу своеобразных условий их жизни.

Евреи женились очень рано, и почти все кандидаты в солдаты были люди семейные, жившие изо дня в день15. Привлечение их на военную службу обрекало их семьи на голодную смерть. Евреи бывали часто свидетелями жестоких публичных наказаний солдат (шпицрутены, прогон сквозь строй и т. п.).

Живя замкнутой жизнью, отрезанные от христианского населения непроницаемой стеной, евреи боялись оставлять насиженные места и уходить в далёкую и неведомую Россию, их страшила также необходимость питаться трефной пищей16.

Но суровость этого закона постепенно усугублялась в отношении евреев.

В 1841 г. еврейский Комитет, то есть Комитет, ведающий делами о евреях, постановил разделить всех евреев на полезных и не полезных; первых совершенно освободить от воинской повинности, а со вторых брать рекрут в три раза больше против христиан. На это постановление Николай наложил резолюцию: «брать в пять раз больше»… Так как «полезных» евреев была небольшая горсточка дельцов, то фактически евреи вынуждены были давать рекрутов в несколько раз большем размере, чем христиане.

По уставу рекрутской повинности 1827 года, с христианского населения брали только в один из двух наборов по 7 рекрут с 1000 человек, а с евреев в каждый набор по 10 человек с 1000.

При недоимках податей стали брать с евреев натурой за каждые неуплаченные 1000 рублей по 1 рекруту.

Для устранения возможности недоимок ответственность за полноту набора была возложена на кагалы17, но за то как им, так и отдельным лицам было предоставлено право сдавать в рекруты взамен очередных людей беспаспортных или порочных. Из подонков еврейского общества образовался особый класс так называемых «ловчих», которые обманом, хитростью, а иногда грубой силой ловили людей, отнимали у них паспорта и за особое вознаграждение представляли в рекруты вместо очередных. В то же время в целях подготовки хороших солдат последовал указ о привлечении к воинской повинности малолетних евреев, которые отдавались в кантонийские школы18. Этот последний указ произвёл величайшую деморализацию. Дети буквально вырывались из объятий матерей, отправлялись в «губернию», а оттуда в далёкую Россию. Тысячи детей гибли по дороге от голода, холода и непосильных переходов, остальные до поступления в школы кантонистов отдавались на прокормление крестьянам в деревнях, где с ними обращались хуже, чем с домашними животными. Несколько улучшило их положение принятие христианства. Но эти измученные дети, слабые телом, но крепкие духом, мужественно переносили всякие мучения и редко отрекались от веры отцов19 20.

Так как купцы освобождались от воинской повинности, то появились оригинальные «купцы»: бедняк меламед, которому удалось завербовать несколько детей состоятельных родителей, несчастный фактор21, состряпавший какое-нибудь выгодное дельце, отказывали себе и своей семье в самом необходимом и становились купцами 3-й гильдии. Менее счастливые для избежания воинской повинности выкалывали себе правый глаз, охотно подставляли руки под топор… Но кагал, на обязанности и ответственности которого лежало безнедоимочное пополнение набора, не дремал и посредством своих агентов «ловчих» покрывал недоимки беззащитными малолетними «пой- манниками». Среди еврейства развилась ужасающая деморализация.

Глава 5

Еврейские казённые училища и отношение к ним различных слоёв еврейского населения

Второю причиною ненависти евреев к царю Николаю было всеобщее убеждение, что он стремится уничтожить еврейскую нацию и еврейскую религию и для достижения этой цели он задумал учредить казённые еврейские училища, которые должны служить этапом для принятия христианства. Ещё при Александре I для приобщения евреев к общеевропейской культуре было разрешено евреям поступать в государственные школы, как низшие, так и высшие. Николай подтвердил это.

Но евреи в государственные школы не шли: им там всё было чуждо, и люди, и язык, и предметы преподавания, которые в их глазах не имели никакой реальной ценности. С другой стороны, они очень дорожили своими национальными школами, хедерами и ешиботами22, на которых смотрели не только как на образовательные учреждения, но и как на религиозные. И вот в начале сороковых годов Министр Народного просвещения Уваров возымел идею учредить казённые еврейские училища23, в которых рядом с еврейскими предметами обучали бы и общеевропейским. По мысли Уварова, эти школы должны были служить, между прочим, и этапом для перехода в средние и высшие государственные школы – гимназии и университеты. Одновременно с этим было решено учредить в главнейших еврейских центрах Вильне и Житомире раввинские училища для подготовки «казённых раввинов» и учителей для казённых еврейских училищ. Идея Уварова встретила полное сочувствие и одобрение государя. Эта идея вызвала восторг у лучших представителей еврейства в Западной Европе (берлинского проповедника Ауэрбаха, редактора «Zeit des Judentums» Филиппсона, учёного Леви и др.), она встретила также полное сочувствие со стороны «друзей нового просвещения». Дело в том, что, несмотря на мрак невежества, в котором было погружено русское еврейство, лучи света всё же проникали из Западной Европы, и в более крупных еврейских центрах образовались кружки, которые тайно от своих единоверцев на чердаках, в погребах и даже в отхожих местах занимались изучением предметов европейского образования.24 Зато затея Уварова встретила определённо отрицательное отношение со стороны кагалов и в особенности со стороны широких масс.

Ближайшим помощником проведения своей идеи Уваров выбрал, и притом весьма удачно, известного еврейского учёного Лилиенталя. Общее убеждение было, что при устройстве казённых еврейских училищ как Уваров, так и Лилиенталь преследовали исключительно цели просвещения; что же касается Николая, то, по общему убеждению, он при учреждении казённых училищ преследовал цели прозелитизма. Иначе нельзя объяснить то усердие, то рвение, которые он в лице своих агентов проявлял к этому делу. Так, 22 июля 1842 года упомянутый д-р Лилиенталь, старший учитель Рижских еврейских училищ, получил от Министерства предложение объездить все крупные еврейские центры и везде пропагандировать идею способствования осуществлению воли царя (учреждению казённых училищ). При этом Лилиенталь получил из средств государства 600 руб. на путевые расходы. Ему было предложено всюду представляться гражданскому и учебному начальству, которому заранее давали знать о его приезде.

Прежде всего Лилиенталь отправился в Вильно25. Здесь собралось 100 выборных для заслушания предложения Правительства. Этих выборных Лилиенталь так характеризует: «большие знатоки талмуда, они были вполне невежественны во всех прочих науках, исполнены предрассудков и суеверий и погружены в пучину дикого хасидизма». На сообщение Лилиенталя они откровенно заявили, что мало питают доверия к предприятию министра и с мрачным предчувствием заглядывают в будущее. Наконец один из членов собрания прямо поставил вопрос: не преследуют ли казённые школы цели прозелитизма. Лилиенталь должен был дать уклончивый ответ, но заверил честным словом, что немедленно уйдёт, когда заметит подобную тенденцию. Совершенно неожиданную оппозицию встретил Лилиенталь в Минске. Здесь он должен был выслушать такое заявление: «пока евреи пребывают в нынешнем бесправном положении, образование принесёт им одно несчастье: пока они прозябают во мраке невежества, они не так чувствуют, не так сознают своё бедственное положение, образование же им откроет глаза, и они поймут весь ужас своего унижения и бесправия». Лучший приём Лилиенталь встретил в Одессе и в особенности в Херсоне. Но широкие массы оставались в убеждении, что казённые школы открываются для совращения еврейских детей от их религии. И в этом убеждении их усердно поддерживали меламеды, которые при учреждении казённых училищ переходили в ведение смотрителей, всячески их притеснявших и унижавших; помимо этого, чувство самосохранения подсказывало им, что казённые училища станут их опасными конкурентами.

Ещё одно обстоятельство укрепляло евреев в убеждении об опасности казённых училищ. Это одновременно изданный указ о насильственной стрижке пейсов и срывании традиционного еврейского наряда26. Этот указ приводился в исполнение большею частью на улице на виду у всех и сопровождался издевательствами и грубым насилием. В такой атмосфере создались в России казённые еврейские училища.

Глава 6

Ограничение евреев в праве жительства

Третьей причиной ненависти евреев к Николаю были систематические ограничения евреев в праве жительства. Так, в 1829 году из черты оседлости27 были исключены губерния Курляндская, в 1833 году губернии Астраханская и Кавказская28 (тогда была одна губерния на Кавказе). В некоторых городах, как Вильно, Житомир и др., даже отдельные улицы стали запретными для евреев. Но самым страшным ударом для евреев был указ 1843 года об изгнании евреев из пятидесятивёрстной пограничной полосы, для Бессарабии запретная полоса была доведена до 100 вёрст. Сотни тысяч семейств были вырваны из насиженных мест и насильственно направлены на Восток, но не за пределы черты. Невольные переселенцы состояли в подавляющем числе из ремесленников, мелких торговцев, посредников, меламедов, и весь этот пролетариат, переселившись на новые места, должен был вступить в отчаянную борьбу с тамошними бедняками из-за куска хлеба. Впрочем, этот ужасный закон, встретивший крайнее осуждение за границей29, никогда не приводился в исполнение полностью. Большую сенсацию произвело изгнание евреев из Киева30. Имеются несомненные исторические данные, что уже в 15 веке в Киеве была еврейская община. В начале царствования Николая Киевская община, после Варшавской и Виленской, была самая значительная. Тогда в России были всего три типографии для печатания еврейских книг: одна в Варшаве для Царства Польского, другая в Вильне для Литвы и третья в Киеве для Украины и обширной Новороссии. На книгах, печатанных в Киеве, красовалась надпись: «Микиев ейце тора» (из Киева исходит Тора). И вот в один скверный день началось выселение евреев. В числе изгнанных был и мой дед по отцу, который поселился в Василькове. Киевские изгнанники рассеялись по всей «черте» и, естественно, пропагандировали ненависть к царю Николаю.

Таким образом, причин для вражды к Николаю было слишком много. Воспоминания о жестоком царствовании этого деспота долго жило в памяти русских евреев и служило темою для многочисленных литературных произведений.

Глава 7

Бердичевское казённое еврейское училище и события до 1862 года

Итак, я поступил в казённое еврейское училище. Здесь мне жилось хорошо. Я был в некотором роде персона грата, так как «начальство» рассчитывало, и не без основания, что моему примеру последуют дети других состоятельных фамилий. Учился я хорошо и переходил из класса в класс с «наградой первой степени», то есть с похвальным листом и книжкой, на переплёте которой золотыми буквами было напечатано: «За благонравие и отличные успехи в науках». Что значит «отличные успехи», я знал, но что такое «благонравие»? Это такое слово, что даже трудно выговорить. И мне объяснили.

Из событий этого времени в моей памяти запечатлелось одно – посещение нашего училища Попечителем Учебного Округа знаменитым Пироговым. Я так много слышал о нём и дома, и в училище, что рассчитывал увидеть какого-нибудь «сверхчеловека». К приезду высокого гостя готовились в училище. В один класс он должен был явиться на урок чистописания. Все ученики были снабжены тетрадями с несколькими прекрасно исписанными страницами, а на последней странице были написаны лишь несколько строк. Ученики должны были держать в руках гусиные перья (других тогда не было), намоченные в чернила, как будто продолжают писать. В моём классе учитель должен был присутствовать на уроке географии. По «программе» один ученик должен был нарисовать на доске карту Великобритании, а я должен был перечислить города Англии. И вот прибыл высокий гость и зашёл в наш класс. Я столько раз повторял свою роль, что, по предложению учителя, «отбарабанил» без передышки чуть ли не 20 важнейших городов Англии и победоносно посмотрел на гостя, но был крайне удивлён и обижен, когда увидел, что мой ответ далеко не произвёл ожидаемого впечатления. Гость лишь улыбнулся, потрепал меня по плечу и предложил мне сказать какую-нибудь басню, расспросил меня о значении этой басни и отдельных слов. С такими же вопросами обратился он и к другим ученикам. Таким образом, наивная хитрость наших педагогов оказалась бесцельной. Но, по-видимому, попечитель остался довольным; он послал нам – ученикам – несколько добрых пожеланий, а с учителями любезно попрощался31. Всё же я пришёл домой несколько разочарованным. Второй факт, запечатлевшийся в моей памяти, это появление, насколько припоминаю, в 1861 году, большой кометы32, вызвавшей сильную панику в народе. Одни утверждали, что это знамение, что скоро будет новая война, по своим размерам превосходящая недавно минувшую, другие говорили, что комета пройдёт мимо земли и своим огненным хвостом сожжёт всё живущее на ней. Дед осмеивал эти предрассудки и старался по мере возможности рассеять их.

Ещё одно событие имело место в то время, именно празднование в 1862 году тысячелетия России. Но, видимо, это торжество прошло в нашем городе настолько бледно, что не оставило значительных следов в моей памяти.

В том же 1862 году умер дед. После шумных похорон дом наш опустел. И хотя суровый старик никогда не проявлял по отношению ко мне особенно нежных чувств, тем не менее смерть это произвела на меня сильное впечатление, И я почувствовал себя осиротелым. Вскоре после смерти деда мать моя вместе со мной и старшей сестрой переехали в Бельцы, где проживала старшая замужняя сестра. Здесь на семейном совете решено было определить меня в Кишинёвскую гимназию, тогда единственную не только в Кишиневе, но во всей Бессарабии и потому именовавшуюся Кишинёвской Областной гимназией33, а директор, в ведении которого находились не только гимназия, но все остальные училища Бессарабской области, – именовался директор Кишинёвской Областной гимназии и училищ Бессарабской области. Дома считали, что я подготовлен в третий класс, но так как я совсем не учился по-французски, а в гимназии этот язык преподавали с первого класса, то меня на время отдали в частный пансион, где я приобрёл некоторые познания во французском языке.

К началу 1863–64 учебного года меня повезли в Кишинёв и повели на вступительный экзамен в гимназию, которая тогда помещалась в доме, где ныне находится Швейцарская гостиница34. Я, конечно, захватил с собою все свои регалии, похвальные листы и награды, которые я получил в училище, и был крайне удивлён и обижен, что на них не обратили никакого внимания. По всем предметам я выдержал экзамен прекрасно, особенно по французскому языку, что, как увидим, причинила мне впоследствии много горя, и тем не менее суровый учитель русского языка Славинский признал меня подготовленным лишь во второй класс, куда я и был принят.

Глава 8

Кишинёвская гимназия и её директор К. П. Яновский

Итак, я гимназист. Меня обмундировали: купили форменную фуражку с красным околышем, заказали два сюртука, мундир и вицмундир. Первый однобортный черный сюртук с «золотыми» пуговицами, со стоячим красным воротником, с золотыми галунами, рукава оканчивались манжетами из красного сукна тоже с золотыми пуговицами, вицмундир – двубортный черный сюртук тоже с золотыми пуговицами, со стоячим красным воротником, но без галунов, а рукава без красных манжет. Определили меня на квартиру к тётке, которая жила в одном дворе с семьей своего племянника и моего кузена Э. В том же дворе жила семья брата супруги г. Э., а неподалеку от неё отец её. И я причинял много горя и стыда всем этим ортодоксальным родственникам и свойственникам, когда по субботам, вместо того чтобы со всеми евреями ходить в синагогу, я в своём ужасном мундире и со связкой книг под мышкой отправлялся в гимназию. Втихомолку передавали, что я даже пишу в субботу. Но tempora mutantur et nos mutamur in illis35: прошло немного месяцев, ко мне привыкли, и я как близкий родственник стал своим человеком во всех этих ортодоксальных семьях. Охотно со мною любил беседовать старик Авраам Б., человек религиозный, но весьма толерантный. Я же особенно охотно беседовал с его матерью, тогда уже глубокой старухой, которая мне рассказывала про турка, показывала сохранившиеся у неё мелкие турецкие монеты-пары36, а также рассказывала о существовавшей ещё при турке еврейской больнице, которую она посещала нередко, приходя на помощь призреваемым в ней.

У меня выплывают приятные воспоминания о дорогой гимназии. Пред моим умственным взором встают образы преподавателей, но все они покрыты лёгким туманом. Рельефно выступает образ незабвенного директора К. П. Яновского, так отчётливо, что если бы я владел кистью, то мог бы его нарисовать. Психологическая загадка: многих учителей, например, учителя латинского языка, я видал ежедневно в течение нескольких лет, Яновского же сравнительно редко, так как он часто отлучался поездками по области. Объяснение нахожу в том, что Яновский всегда производил на нас сильное впечатление и образ его так врезался в нашем мозгу, что нам нетрудно воспроизвести его. Это сильное впечатление вызывалось не страхом перед директором, но каким-то особым чувством, которые мы питали к нему и которое граничит с обожанием. Для характеристики светлой личности Кирилла Петровича приведу короткую выдержку из воспоминаний бывшего воспитанника его, известного публициста барона Икса (Герцо-Виноградского): «К. П. был нашим учителем, руководителем, просвещал нас не только светом науки, но и светом нравственности, стремясь сделать из нас людей. Главнейшей его задачей было развивать в нас лучшие человеческие инстинкты». Я готов подписаться под этими строками обеими руками. Режим в гимназии при Яновском был в высшей степени гуманный: позорные наказания предшествовавшей эпохи – розги, карцер, стояние на коленях – буквально отошли в область преданий. Об антисемитизме не было помину, наоборот, евреи составляли как бы привилегированную группу. Еврейских мальчиков, особенно бедняков, охотно принимали; их одевали, освобождали от платы за учение, снабжали даровыми учебниками. Из каких источников, не знаю наверно, но кажется, из сумм коробочного сбора37. Особенно усердствовал в этом отношении д-р Левентон, гимназический врач. Он откапывал бедных мальчиков, и когда ему удавалось определять их в гимназию, он испытывал то чувство удовлетворения, которое, вероятно, испытывает ревностный миссионер, когда ему удаётся привлечь кого-либо в лоно своей религии. Среди товарищей также совершенно не замечалось антисемитизма, и лучшим доказательством может служить тот факт, что в течение нескольких лет до окончания гимназии и после этого я был в самых дружеских отношениях с двумя христианами-товарищами – ныне покойным Константином Балтагой, сыном протоиерея Феодора Балтаги38, и армянином Артуром Захарьяновым.

А какой был режим до Яновского? Для иллюстрации приведу выдержку из воспоминаний видного местного присяжного поверенного К. Д. Кирьяка: «В класс (второй) вошёл учитель арифметики Соломка, от него несло вином и табаком, и страшным голосом крикнул, обращаясь к ученикам: смотри, дьяволы (любимое его слово), съем как галушки». Маленький Кирьяк чем-то провинился. И учитель подошёл к нему, сильным ударом в спину свалил на пол, затем нагнулся и, взяв его за уши, стащил со скамейки, дотащил со средины класса и поставил на колени. От физического и нравственного потрясения мальчик заболел. А когда он выздоровел и нужно было посещать класс, он горькими слезами умолял отца не посылать его в гимназию. Но отец утешил мальчика тем, что он скоро перейдёт в третий класс, а там учителя добрее.

Во всём этом печальном эпизоде не столько важно, что грубый, пьяный учитель учинил такую дикую расправу над маленьким учеником, а гораздо важнее, что этот инцидент, видимо, был обычным явлением, ибо на него не реагировало ни начальство гимназии, ни даже родной отец, который нашёл достаточным успокоить мальчика39.

Скажут: при Яновском было другое время, другое веяние. Но я должен заметить, что это гуманное веяние было именно веяние Яновского, ибо позже, в университете, мне нередко приходилось быть свидетелем, как мои товарищи студенты со скрежетом зубовным говорили о гимназии. Я же, когда на каникулы приезжал в Кишинёв, то с увлечением бросался в родную гимназию, целовался с любимым директором и некоторыми учителями.

Считаю уместным сказать несколько слов к характеристике отдельных преподавателей. Большими симпатиями пользовался учитель словесности Лазарев. Он был нашим классным наставником с четвёртого класса, слыл за большого либерала и юдофила. В Совете он заявил, что ученики-евреи – украшение его класса. Но опять повторяю: tempora mutantur. Когда в 1870 году у нас был введён новый суд, он бросил учительство, стал присяжным поверенным и проявлял крайнее юдофобство и ретроградство. Любили мы также и учителя алгебры, физики и космографии. Но, как это часто бывает с хорошими русскими людьми, он был подвержен «рюмочке» и поэтому часто «заболевал»40. Характер заболеваний был хорошо известен Яновскому, но он смотрел сквозь пальцы. Чтобы мы не отставали, Яновский сам заменял его. Эти уроки были для нас истинным наслаждением. Физику преподавали в физическом кабинете, и уроки сопровождались опытами41. Особенно занимательными были уроки космографии. И если у меня до настоящего времени осталась любовь к науке о мироздании, то этим я обязан К. П. Были у нас и комические персонажи. Французский язык в низших классах преподавал добрейший старик Бален-де-Балю (единственно оставшийся при мне из состава учителей при основании гимназии). Я уже упомянул, что при вступительном экзамене он остался доволен моим ответом, и на этом основании он в течение двух лет, во втором и третьем классе, меня ни разу не вызывал и ставил в четвертных отметку 5; поэтому я переходил без экзамена. Когда же я перешёл в четвёртый класс, то на первый урок пришёл строгий и суровый учитель французского языка в высших классах Кемриц. Справившись по прошлогоднему журналу, он вызвал двух учеников, имевших постоянно отметку пять, – раба Божьего меня и товарища Артура В. Последний вырос в богатом доме, где были гувернантки и гувернёры, и он владел французским языком в совершенстве. Что же касается меня, то так как я без всякого труда получал пятёрки, то совершенно не занимался этим предметом и к переходу в четвёртый класс чуть не забыл читать. Вот Кемриц заговорил с В. по-французски и велел ему написать на доске перевод с учебника на одной половине доски, а другую предоставил мне. Настала моя очередь, и Кемриц заговорил со мною, другим предполагаемым французом. Но я ничего не понял и мог произнести одно слово «comment»42. Из этого comment Кемриц понял, что дело обстоит плохо, и уже по-русски предложил мне написать перевод. Я беспомощно стоял у доски, что-то писал и стирал и в результате получил единицу в первый и последний раз в жизни. Нетрудно представить себе, какое впечатление это событие произвело на меня. Был у нас в низших классах субъект ещё более комический, чем Бален-де-Балю, – это учитель немецкого языка Генский. На уроках он что-то говорил, что-то писал, а ученики бывали заняты своим делом: кто готовил урок по другому предмету, кто читал интересную книжку, кто рисовал, чаще всего портрет самого Генского. Вот он пишет что-то на доске. Вдруг комок разжёванной бумаги летит на доску. Генский, не оборачиваясь и не интересуясь узнать, кто виновник этой выходки, снимает комок и по адресу неизвестного говорит «дурак». Общий хохот. Через несколько минут на доску летит другой комок. Повторяется та же история, только по адресу неизвестного отпускается другое ругательство «болван». И так далее, пока не истощится чуть ли не весь арсенал ругательств.