Искушение Агасфера
– Разве помнить о своих предках – это дурно? – обиделся Агасфер. – В Александрии мой дед Иаков поставлял ткани и драгоценности самой Клеопатре, и тому есть письменные свидетельства. Но завистники разграбили и сожгли его дом, они не могли смириться с тем, что еврей приближен ко двору императрицы… Мой отец Захария бежал после этого в Иерусалим с женой Ханной и жалкими крохами от богатства деда, умершего от нервного потрясения…
– Я не подвергаю сомнению твое высокое происхождение, Агасфер, – примирительно произнес Иосиф. – Но не надо всякий раз рассказывать о нем, когда мы пьем вино.
И в самом деле, печальная история некогда знатного рода, которому, видно, суждено было окончательно заглохнуть на Агасфере, была ему хорошо известна: в Иерусалиме Захария занял пустующую лачугу в Нижнем городе, и на скудные средства отца открыл крохотную пекарню. А к тому времени, когда его беременная жена должна была родить Агасфера, достигла своего апогея слава тогдашнего правителя Иудеи Ирода, который угождал римлянам, воздвигая статуи императора Августа, и иудеям, обещая перестроить Иерусалимский храм по новому грандиозному плану. Льстецы уже объявили его предсказанным пророками Мессией, но тут случилось явление Вифлеемской звезды, благовествующей о рождении подлинного Мессии. Явившиеся к Ироду волхвы простосердечно попросили его помочь в поисках младенца. Тот отправил их в Вифлеем, и вскоре по приказу правителя началась страшная резня новорожденных… Ханна тайно разрешилась от бремени в подвале пекарни, но вскоре после родов умерла. Безутешный Захария, похоронив ее, скрывал сына в подземелье и вскармливал козьим молоком. Выйдя, наконец, на волю, Агасфер трудно привыкал к свету божьего дня, а позже стал постигать и свет знаний у равви Авраама. Он преуспевал в освоении грамоты, но оказался для Захарии плохим подмастерьем, так и не сумевшим понять пекарное дело.
Захария, рано лишившись жены, пристрастился к любви доступных женщин и однажды, возвращаясь ночью от одной из подружек, получил смертельный удар ножом в бок неподалеку от Силоамского источника, вместе с жизнью лишившись и фамильного перстня с александритом, передаваемого в их роду по наследству.
Не успела просесть земля на могиле отца, как явились из Заиорданья хозяева лачуги, и бедный Агасфер с глиняной мисочкой для подаяний оказался среди нищих на площади перед храмом Иерусалимским… Там на смышленого мальчишку однажды обратил внимание уважаемый иерусалимский саддукей, член Синедриона Исаак, и отдал его в детский приют при общине…
– Если ты не подвергаешь сомнению мое происхождение, – иронично заметил Агасфер, – не подвергай сомнению и мой ум.
– Ум нужен человеку в ограниченных пределах, – заметил Иосиф. – Иначе он вредит всякому делу.
– Но Господь создал нас по образу и подобию своему, – весело возразил Агасфер, – значит, и разум наш – часть Бога, данная для осмысления Бога и сотворенного им мира.
– Еще в писаниях Тота сказано: «Единый Бог пребывает непоколебимо в своем обособлении. Он – свой собственный отец, свой собственный сын и единственный отец Бога. Он – само добро, начало всего и источник понятий первейших созданий. Этот единый Бог объясняет себя сам через себя, ибо достаточен самому себе. Ничто иное, даже никакая отвлеченная идея не может с ним соединиться», – ответил сапожник.
Агасфер усмешливо дрогнул тонкими губами:
– Ты хочешь сказать, Бога нельзя познать через разум? А как же его можно познать?
– Только через веру, – убежденно отозвался сапожник.
– Но для того, чтобы поверить, надо понять! – разгорячился Агасфер. – Понять, во что ты веришь! – Он достал со стенной полочки свиток папируса и прочитал: «Не ешьте никакой мерзости. Вот скот, который вам можно есть: волы, овцы, козы, олень и серна, и буйвол, и лань, и зубр, и орикс, и камелопард. Всякий скот, у которого раздвоены копыта и на обоих копытах глубокий разрез и который скот жует жвачку, тот ешьте; только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта с глубоким разрезом: верблюда, зайца и тушканчика, потому что, хотя они жуют жвачку, но копыта у них не раздвоены; нечисты они для вас»… Что же получается? – понизил голос Агасфер. – Я должен поверить, что заяц и тушканчик жуют жвачку и мееют копыта?
Иосиф испуганно замахал руками:
– Остановись, Агасфер, не богохульствуй, сатана тебя искушает! Это же текст Второзакония!
Допив вино, они погрузились в молчание; в темных, блестящих, как маслины, глазах Агасфера таилась бездна. Иосиф беспокойно комкал бороду в кулаке, думая о чем-то своем.
– Иосиф, – наконец нарушил тишину Агасфер. – Сегодня… там, на берегу Кедрона… я впервые в жизни почувствовал, что такое любовь.
– Если это так, – бодро отозвался сапожник, – ты должен разбогатеть и жениться на этой девушке!
Глава третья
Иосиф считался лучшим сапожником в Нижнем городе, Мардохей был его давним и постоянным клиентом, и по тому, как меняла год от года заказывал все лучшие и лучшие сорта кож для обуви, начав когда-то с грубой свинячины, – можно было судить о его преуспевании в делах.
Вертлявый рыжий человечек, в ухоженной бороде которого уже пряталась проседь, он по пути к Иерусалимскому храму укачал Агасфера до отупения своим напористым, ни на миг не прекращающимся разговором. Подобно болтливой женщине, которая полагает, что само по себе непрерывное произнесение слов есть показатель ума и осведомленности, Мардохей, не обращая никакого внимания на полное отсутствие поддержки со стороны слушателя, разглагольствовал об опасном усыхании источников в Иудее, что может привести к падежу овец, о своем новом роскошном доме в Верхнем городе, об удачном браке младшей дочери, выданной за сына богатого скотовладельца из Вифании, о выросшей болезненной шишке на пальце левой ноги, отчего стал прихрамывать, о том, что сирийки бреют лобки, что с отъездом всесильного Аарона в Дамаск его место в коммерции занял давний конкурент Иеремия, приблизивший его, Мардохея, себе, что Иоанн, который крестил в Иордане, подтвердил посланным к нему из Иерусалима фарисеям, что на землю Израилеву уже явился Божий Сын…
Велик и благолепен был храм Иерусалимский, царствующий на горе Мориа; стройные и могучие колоннады по бокам от арочного входа в него неизменно будили в Агасфере мысли о вечном, а сияющий золотой гребень на вершине его зримо подтверждал присутствие Бога…
Какая-то строгая и возвышенная радость жизни вошла в Агасфера, едва ступили они на храмовую площадь, и он невольно расправил грудь. Мардохей же, который придерживался традиционного фарисейского благочестия, напротив, ссутулился, подобно своим собратьям по вере, снующим взад-вперед, согбенностью этой показывая, какую тяжесть душеспасения от грехов приходится им нести; они боялись поднять глаза из-за соблазна женщиной, отчего нередко натыкались на прохожих и были в народе прозваны «хицай», что означает «не-разбей-лба».
Когда вошли в торговую часть храма, где кипел гомон человеческих голосов, взмыкивали волы, блеяли овцы, в раструбах солнечного света, прорывавшегося сквозь прорези окон, плавала взбитая суетой торжища пыль и голубиные перья, – Мардохей вновь преобразился: распрямившись, он двинулся между рядами торговцев развинченно самоуверенной походкой, небрежно приветствуя знакомых и имея вид хозяина жизни.
Когда-то торговля велась у стен Иерусалимского храма, но из-за непогоды и солнечного зноя люди все чаще укрывались сперва у колоннад, а потом и вовсе переместились в святилище. Благо, храм был обширен, так что базарная толчея в одной его части не мешала торжественному богослужению, проходившему в другой. Точно так же фарисейское одеяние Мардохея с красными каймами и кожаная коробочка на лбу, где хранились свитки заповедей Писания, не мешали ему заниматься обменом денег.
Менялы, с которыми по-свойски здоровался Мардохей, рядками сидели на земле и держали на коленях маленькие столики с углублением в углу, куда ссыпались отсчитанные монеты. Возле них бугрились мешки с золотыми и серебряными деньгами.
– Если будешь своевольничать с курсом обмена, тебя вышвырнут в два счета, – негромко наставлял Мардохей, занимая свое рабочее место. – Его назначает хозяин, он же будет выплачивать тебе долю от выручки: чем больше обменяешь, тем больше получишь. Твоя задача – привлекать людей и быстро их обслуживать. Есть еще и наши маленькие хитрости, им обучу тебя позже, – лукаво подмигнул он.
Наблюдая за ловкой, веселой работой менялы в течение дня, Агасфер сделал открытие: сорная болтовня Мардохея, которая совсем недавно так раздражала, в работе оказалась незаменимой: вид добродушного говоруна, пересыпающего речь прибаутками, привлекала посетителей гораздо больше, чем деловая сосредоточенность Мардохеевых соседей.
– Взялся обучать тебя, саддукей, только из уважения к моему другу Иосифу, – признался меняла в конце рабочего дня. – Если освоишь дело, через год станешь богаче меня, – шутливо заключил он, хлопнув Агасфера по спине.
Глава четвертая
Влюбленный подобен одержавшему победу воину, который в пылу сражения не заметил полученных ран; они начинают болеть и кровоточить чуть позже.
Полюбив с первого взгляда внучку прибывшего из Александрии богача, переполненный этим неведомым ранее чувством, охватившим ум его, сердце и плоть, Агасфер лишь после того как решил во что бы то ни стало добиться девушки, задался леденящим вопросом: а есть ли у него хоть малейший шанс на взаимность?
Характер еврея таков, что когда дела его идут в гору, – он становится самонадеянным, порою до наглости, он шутит и часто смеется, а неудачи других только возвышают его в собственных глазах. Когда же фортуна отворачивается – он делается печален и всем жалуется на судьбу, свое незавидное «еврейское счастье».
Проработав в храме с Мардохеем несколько дней, Агасфер как-то вечером чужим, отстраненным взглядом окинул свое убогое жилище с подмазанным кизяком земляным полом, колченогим столиком с письменным прибором, подслеповатым оконцем, в котором трепыхал под сухим ветром чахлый кустик тамариска и, рухнув на ветхую циновку, составляющую его ложе, залился горькими слезами. «Господи, – стенал он, – чем прогневил Тебя род наш, что Ты наслал на него столько несчастий? Почему такую тяжкую судьбу уготовал Ты бедному Агасферу? Я подобен голодающему, который видит роскошно накрытый триклиний и не может к нему приблизиться…»
– Твое истинное богатство не в деньгах, – утешал его позже сердобольный Иосиф. – Оно в молодости твоей, сильной и статной фигуре, уме и красноречии, в твоих смоляных кудрях, что вьются до плеч, в огненном взгляде… Лишь расчетливые гетеры, те, что равно делят ложе как с мужчинами, так и с женщинами, заглядывают в кошелек тех, кто близок с ними… Всякая девушка из приличной семьи жаждет любви, ведь для этого она создана… Созревший плод непременно упадет, надо только чтобы рядом был именно ты. А потому перестань рыдать и явись к ней с видом преуспевающего. Если матрона склонна бывает приголубить и утешить неудачника, юная еврейка предпочитает мужчину-победителя. Ты должен почаще являться на глаза избранницы, и тогда ей непременно что-то в тебе понравится.
Едва бездельным пятничным вечером опустился он на свой камень возле шумящего Кедрона, у знакомой калитки над обрывом обозначилась беспокойная фигурка смуглой служанки-иберийки и тут же исчезла. Девушка вскоре вернулась с белым платочком в руке, призывно помахав которым, отпустила; сухой горячий ветер, дующий из пустыни Иудейской, подхватил его и, скомкав, бросил в воду посередине потока.
Как только мокрый, тяжело дышащий Агасфер с драгоценной ношей поднялся на обрыв, из глубины сада явилась его любимая в легкой льняной тунике, расшитой золотом.
– Агасфер, – с кокетливой укоризной проговорила она, словно они были хорошо знакомы. – Что привело тебя к нам?
Она взяла платочек из его рук, ловко выкрутила и повесила сушиться.
– Я… проходил мимо, госпожа… – растерялся Агасфер, у которого от соприкосновения с ее проворными пальчиками восстала плоть, отчего он покраснел и согнулся.
Теперь он увидел у крыльев ее точеного носика россыпь мелких веснушек, что бывает у женщин с очень белой кожей, а сильные медные волосы прихотливыми локонами ниспадали на округлые плечи; стройную мраморную шею охватывало жемчужное ожерелье.
– Отчего же ты не проходил мимо целую неделю? – весело сощурила она свои изумрудные глаза.
– У меня были дела, госпожа…
– В прошлый раз, когда ты смотрел на меня, твой взгляд излучал любовь. Меня все любят. Я уже записала тебя в свои поклонники, а ты исчез! – нахмурилась она.
– Я все время думал о тебе, госпожа…
– Да не называй меня госпожой! – топнула она маленькой ножкой в украшенной бисером сандалии, и на щиколотке ее зазвенел серебряный браслет с подвесками. – У тебя греческое имя и, судя по твоей осанке и благородству черт, – высокое происхождение.
– Так и есть, – скромно отозвался Агасфер и принялся скомканно и не совсем внятно пересказывать историю своего рода, понимая, что вопреки наставлениям Иосифа робеет перед красавицей и совсем не выглядит победителем.
Девушка слушала его рассеянно, то и дело бросая тревожные взгляды в сторону дома; лишь однажды, при упоминании об Александрии, томно прикрыла глаза, вздохнув: «Ах, Александрия… А у вас тут такая скука…»
Лишь закончив рассказ, Агасфер спохватился и, вспомнив свой предыдущий мужской опыт (женщины любят ушами), заговорил горячо и убежденно:
– Губы твои, как лепестки роз, госпожа. Бедра твои как колонны храма Иерусалимского, греческий мрамор не сравнился с белизной твоей шеи… Твои уши как розовые раковины морские, отливающие перламутром…
– Твое красноречие говорит о твоей образованности и тонком вкусе, – с улыбкой поощрила красавица. – Называй меня просто по имени.
– Я… не знаю твоего имени, госпожа, – признался Агасфер.
– Как?! – гневно вскинула она бровки. – В прошлый раз я назвалась, а ты даже не запомнил?! Убирайся прочь!
Незряче скатываясь с обрыва, он готов был разбиться насмерть, как вдруг до него долетел ее хрустальный голосок:
– Меня зовут Эсфирь!
Вечером его, безутешного, как всегда успокаивал добрый многомудрый Иосиф:
– Ах, Агасфер, Агасфер, – глухо говорил он, тиская в кулаке бороду. – Ты перетоптал всех доступных женщин Иерусалима, но так и не научился понимать женскую душу.
– Она совсем не похожа на смиренных дочерей Иудеи, – заметил Агасфер, как бы оправдываясь.
– Александрия… – пояснил Иосиф. – Там совсем другие нравы…
– Лучше бы мне умереть, – отчаивался Агасфер.
– Напротив, тебе надо жить и радоваться! – возразил сапожник. – Если женщина пожаловалась на скуку – это верный намек, чтобы ты за ней поухаживал. Если она обиделась, что не запомнил ее имени – значит, ты ей не безразличен…
– Но у нее много поклонников, – перебил Агасфер.
– А когда много – значит, никого в сердце, – засмеялся Иосиф.
Глава пятая
– Я видел все это, – говорил ткач Самуил, возлегая с бокалом вина за триклинием в доме Мардохея и степенно оглаживая смоляную бороду. – Это было в Бетании, на берегу Иордана, где крестил Иоанн. Я шел на торжище в храме Иерусалимском и собственными глазами видел, как Иоанн узнал идущего к нему Иисуса и сказал: «Вот жертвенный Агнец, который берет на себя грех мира! Это о Нем я говорил: «Идущий за мной стоит выше меня, потому что Он существовал еще задолго до меня».
– Этот сумасшедший Иоанн – главный враг Закона, – недовольно заметил Мардохей. И, подставив свой наполненный бокал напросвет солнечному лучу, со смаком произнес: – Какая глубина цвета, истинный рубин… А какой букет… Знакомый грек доставляет мне его прямо с Кипра.
Вино было жидким, подкисшим, и Агасфер не сомневался, что его изготовил из местной лозы не слишком искусный винодел.
Незадолго до этого, прежде чем пригласить гостя к столу, Мардохей с гордостью водил Агасфера по своему новому жилищу (его дальний родственник Самуил отдыхал в одной из комнат после паломничества к Иисусу), покрикивая на прислугу и безудержно расхваливая это просторное, но безалаберно спланированное строение, захламленное домашним скарбом: казалось, новоселы наспех побросали в нем вещи, так и не найдя всякому предмету своего места.
На кухне Агасфера удивило, что тучная жена Мардохея Ревекка, завязав на спине рукава темного одеяния, сама вымешивает тесто, в то время, как две молоденькие служанки скрытно бездельничают, вяло перетирая посуду. («Никому не доверяет, – шепнул Мардохей, подмигнув. – Считает, что только она все делает правильно».)
– И я видел собственными глазами, – продолжал Самуил, – как Дух Святой спустился на Иисуса с небес в виде голубя, а Иоанн возвестил: «Я свидетельствую, что Он – Божий Сын!»
– Этого сумасшедшего Иоанна надо судить, – сказал Мардохей, потянувшись за жареным кекликом. – А ваш так называемый Божий Сын окружает себя мытарями и падшими женщинами, будто и сам он «ам-хаарец», простолюдин. С таким постыдно молиться и делить трапезу. «Невежда не боится греха, ам-хаарец не может быть праведным».
– Он знается с отверженными, говоря: «Не здоровым нужен врач, а больным», – деликатно пояснил Самуил. – Он пришел призвать не праведных, но грешных.
– Выходит, благочестивый фарисей достоин меньшего внимания, чем какой-нибудь грешный мытарь?! – возмутился Мардохей и, украдкой понюхав кеклика, тихонько отложил в сторону.
– Всякий, возносящий себя, смирен будет, а смиряющий себя вознесен будет, – ответил Самуил словами Назарянина.
– Мне говорили, что Он превратно толкует священные заповеди Закона, – вступил Агасфер. – Столпы веры должны быть незыблемы и неприкосновенны в своем первозданном виде. Что останется от веры, если их всякий раз подновлять и приспосабливать к текущему моменту жизни?
Это был камешек, невольно брошенный саддукеем в огород фарисеев, с которыми существовало изначальное, длительное противостояние в борьбе за толкование Моисеева Закона и духовную власть над народом израилевым.
– Но если в эти столпы упираться лбом подобно барану, может случиться то, что произошло в праздник Кущей при царе-первосвященнике Александре-Янкае[3] тельно отозвался Мардохей. – Ешь кеклика, Агасфер. Это самый жирный кеклик с полей Заиорданья.
За время совместного пребывания в меняльных рядах храма Иерусалимского ученик и учитель успели подружиться, потому сейчас предпочли не углубляться в религиозные разногласия, которые и нынче нередко заканчивались дракой противоборствующих сторон.
Следуя совету хозяина, Агасфер разломил кеклика, который оказался явно с тухлинкой, и догадался, что он сохранен экономной хозяйкой от какого-то предыдущего застолья; но поскольку, не имея семейного очага, постоянно жил впроголодь – пренебрег этим запахом, обильно посыпав дичь перцем и солью.
Не доверяя служанкам, Ревекка сама обслуживала гостей, ловкими полными руками раскладывая по мискам угощение. При этом овечий сыр был нарезан так тонко, что ломался у них под пальцами, куски рыбы у всех оказывались от хвоста, а овощи и сушеные фрукты каждому отсчитывались поровну, чтобы никто не съел лишнего.
Агасфер понял, что источником Мардохеева богатства была скупость.
– Он признает заповеди Торы, – вернулся Самуил к прерванной беседе. – И главнейшими считает две из них: «Возлюби Господа Бога всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумом твоим, и всею крепостью твоею», а также «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».
– Если Он признает Десять Заповедей Синая, подлинное Моисеево наследие, охраненное пророками, не уподобляется ли Он ломящемуся в открытую дверь? – с тонкой усмешкой спросил Агасфер.
– Он подобен лекарю, который лечит не болезнь, а причину ее, – ответил Самуил. – Если Закон запрещает убийства, – Иисус призывает искоренять из сердца ненависть. Если Закон против супружеской неверности, – Он призывает избавиться от порочных чувств.
– А что Он думает о субботе? – поинтересовался Мардохей.
– Вот Его слова, – отозвался Самуил: – «Разве кто из вас, у кого сын или вол упал в колодец, не вытащит его в день субботний?»
– Но это же нарушение Закона! – не выдержал Мардохей.
– Видишь эту руку? – спросил Самуил, протягивая над столом ладонь. – Целый год она висела, как плеть. Нужно было в срок сдать цельнотканый хитон купцу из Предместья, я засиделся за станком до утра, и лишь когда отнялась рука, – вспомнил, что наступила суббота… И что вы думаете? Ровно через год, в синагоге, в субботний день Иисус вернул мне руку, а фарисеи и иродиане вынесли решение погубить Его!
– Он не должен был делать этого в субботу, – заметил подвыпивший Мардохей. – Для этого есть шесть других дней.
– Он подрывает основы Закона, – согласился Агасфер.
– Я хожу с Ним, ибо понял: Иисус хочет сохранить Закон, очистив от накипи устаревшего, – возразил ткач. – Вот слова Его: «Никто не ставит заплату из новой ткани на ветхой одежде. Пришитый кусок ее разорвет, и дыра будет хуже. И не наливают вино молодое в мехи ветхие, иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают; но наливают вино молодое в мехи новые, и сохраняется и то и другое».
– Это и есть чистейшая противозаконность! – воскликнул Мардохей, расплескивая из бокала вино. – А ты идешь за Ним лишь потому, Самуил, что он исцелил тебя.
– Я иду за Ним, – тихо возразил ткач. – Потому что Он хочет, чтобы по Закону жили не только иудеи, но и все люди на земле.
В конце застолья, когда все заметно охмелели, ткач бесшумно удалился в отведенную ему комнату.
Провожая Агасфера, Мардохей обнимал его за плечи, покачиваясь на нестойких ногах, и воздев палец, вещал:
– Пойми, далеко не каждый удостаивается чести быть приглашенным в мой роскошный дом. Ты оправдал мои надежды, потому так щедро принят. Скажу больше: я нашел тебе хозяина.
Глава шестая
Вифания располагалась в отрогах гор Иудейских, и путник, вышедший из Иерусалима ранним утром, достигал ее еще до того, как солнце вставало в зенит.
Покинув дом Мардохея в зябкие предрассветные сумерки, Агасфер с наставником миновали крепость Антония, через Овечьи ворота вышли к Кедрону, пересекли его долину, укрытую текучим туманом, и с пробуждением птиц уже поднимались на пологий склон Елеонской горы.
Вифания, щедро освещенная солнечными лучами зрелого лета, предстала перед ними уступчато рассыпанными по холмам коробочками строений с плоскими крышами, утопающими в фруктовых садах, пальмах и виноградниках.
Двухэтажный каменный дом Мардохеева свата Закхея был окружен оградой, вдоль которой росли акации, олеандры и миртовые кустарники в белых цветах.
По двору расхаживали куры, подавая осторожные, вкрадчивые голоса, раскидистое гранатовое дерево ярко краснело спелыми плодами, а из чаши журчащего фонтана пил ослик, и полный человек в длинном полосатом хитоне и верхней накидке, голова которого была покрыта белым платком с шерстяной перевязью, сидя на корточках почесывал ему брюхо, что-то ласково приговаривая. Это и был Закхей.
Мардохея встретил он радостными восклицаниями, и Агасферу понравилась и эта искренность хозяина дома, и его простое одеяние галилеян, и явная любовь к животным.
Вскоре они сидели уже в тени террасы на втором этаже, где был накрыт стол; порывистый ветер из пустыни Иудейской легонько овевал их, и в сухом воздухе особенно отчетливым был то и дело долетающий острый запах стойла.
– Хорошо, сват, что застал меня, – улыбался Закхей круглым розовощеким лицом, вправленным в короткую бородку. – Я как раз собирался поехать на пастбище к Анафофу, тавровать скот.
– Когда путником движут благие намерения, ему сопутствует удача, – елейным голосом отозвался Мардохей, явно заискивая перед богатым родственником: от многословной заносчивости его не осталось и следа, а произнося фразу, он смиренно опускал глаза.
– Все в руках Небес, кроме страха перед Небесами, – отозвался Закхей цитатой из Талмуда, припадая пунцовыми губами к бокалу с вином.
У него был облик бесшабашного жизнелюба, но в глубине маленьких припухших глаз Агасферу порой чудился опасный отсвет холодного расчета.
– Рави Акиба говорит: «Все предписано заранее, хотя при этом и дается свобода выбора, – поддержал Мардохей, показывая свою ученость. – Милость Божия судит мир, но решение выносится в соответствии с тем, какие дела преобладают».
– Надеюсь, ты пришел делать для меня доброе дело, сват, – осторожно перешел к главному Закхей, бросив на Агасфера краткий прицельный взгляд.
– Истинно так, – отозвался Мардохей, смакуя вино. – Я привел к тебе Агасфера, о котором говорил раньше. Он умен, образован и честен, так что сумеет приумножить твои накопления.
– Скот подвержен болезням, и никогда не знаешь, в какую пору свалится на тебя несчастье его падежа, – задумчиво проговорил Закхей, переходя на простое арамейское наречие. – К тому же нынешняя засуха почти выпила наши колодцы…