Спасите игру! Ведь жизнь – это не просто функция

Нигде не найти такого близкого соприкосновения современной науки с древнейшей мудростью человечества, как в том, что касается игры. Ведь человечество давно знало или по крайней мере догадывалось о том, чему учат нас сегодня нейрофизиология и другие естественно-научные дисциплины: мир в каком-то смысле похож на игру, и если человек смотрит на себя как на её участника, то это идёт ему на пользу.

В любом случае тема игры в самых разнообразных преломлениях проходит через всю духовную историю человечества. Стоит ли удивляться, что, занявшись ею, мы встречаемся с целым рядом замечательных, мудрых игроков и знатоков игры, которые в своих размышлениях о жизни и о мире предвосхитили некоторые открытия современной науки. Да и в том, что касается повседневной жизни, их практические выводы не утратили своей актуальности. Путешествие в сокровищницу западной духовной культуры прошлых веков позволяет убедиться, что, призывая к спасению игры, мы делаем доброе дело: спасаем жизненные силы, добродетель, свободу, нашу аутентичность, наш потенциал – всю радость жизни.

Небольшое путешествие во времени, в которое мы вас хотим пригласить, будет не просто попыткой вернуться к истокам культуры – это будет путешествие в мир важных и глубоких смыслов той таинственной мистерии-реальности, которую мы зовём игрой.

Игра в древних мифах

В начале была игра. Не слово, не сила, не дело и не Большой взрыв. Нет, в начале была игра. По крайней мере, такое создаётся впечатление, если приникнуть к глубинным истокам прошлого: к тем временам, когда наши кельтские и германские предки рассаживались под кроной Мирового древа, чтобы поведать друг другу свои мифы. Они-то сознавали, что источник мира – это spell: волшебство, чудо, игра. Мир был озорной игрой богов, сплетающей все в один мотив, в одну мелодию, которая, звуча, сплетается сама с собой в потоке времени, до тех пор пока однажды не прекратится, и не начнётся новое волшебство.

Мир как spell, как игра, как музыка, как колдовство – эту мысль мы снова и снова встречаем во многих ранних культурах и традициях. В пространстве нашей культуры особое значение имеет в этом смысле мир Древней Греции. Ведь это же Пифагор Самосский первым высказал мысль, что Космос пронизан прекрасной музыкой, которую издают небесные тела, проходя свой путь по небосводу. Почти в это же время в Эфесе «тёмный мыслитель» Гераклит произнёс слова, вдохновляющие с тех пор лучшие умы Европы: «Эон – ребёнок играющий, играющий в кости; этому ребёнку принадлежит царство»[4].

Только представьте, над этим изречением размышлял целый легион философов и филологов. Одним из них был Фридрих Ницше, который в известном смысле построил на этих словах всю свою философию. В трактате «Философия в трагическую эпоху Греции» он пишет о мире как об игре Зевса: «Так, как играют дитя и художник, играет вечно живой огонь, строит и разрушает, в невинности – в эту игру сам с собой играет Эон. Превращаясь в воду и землю, он воздвигает, как дитя, горы песка на берегу моря, воздвигает и разрушает; от времени до времени он начинает игру снова. Минута насыщения: и вновь его охватывает потребность, как художника, побуждая его к творчеству. Не преступная отвага, но все снова и снова пробуждающаяся страсть к игре вызывает к жизни новые миры. Дитя иногда бросает игрушку; но скоро берется за нее вновь по невинной прихоти. Но когда оно строит, – оно связывает, скрепляет и образует планомерно, по внутреннему порядку»[5]. (пер. М. Козлова)

Можно только догадываться, насколько всё было бы по-другому, если бы человек в своём понимании себя и мира пошёл по следам Гераклита или Ницше. Обладая способностью смотреть на мир как на игру, люди стали бы самодостаточными универсумами, в довольстве играющими сами с собой. Царящие в мире законы природы были бы не чем иным, как правилами, установленными, чтобы можно было играть. Это был бы совсем не тот мир, что у Альберта Эйнштейна, который сказал, о Боге, что, мол, «старик не играет в кости». Ему можно было бы ответить, призвав на помощь Гераклита: «Ребёнок играл и играет – а вот старик не играет… больше не играет».

В любом случае, эйнштейновский «старик» был Гераклиту незнаком. Мир, вызванный к бытию всемогущим Творцом, – это представление, к которому никогда не пришёл бы никто из древних греков. Тот мир, в котором им доводилось жить, их пёстрый, прекрасный Космос никак не мог быть творением какого-то бога. Он был всегда и всегда будет. Боги – такие же обитатели этого мира, как мы: правда, они бессмертны, но в остальном не столь уж от нас отличаются. И лишь в одном они превосходят людей: они игроки. «Живя в блаженном досуге, они играют, играют не только в игры: они играют любовь, играют труд и играют борьбу», – говорит философ Ойген Финк[6]. И он не ошибается. В самом деле, боги Греции не знают забот. Они ни к чему не стремятся, не творят никаких миров, не то что хмурый библейский Создатель. Пока тот на горе Сион даёт народу заповеди или насылает казни на врагов его, Зевс пристаёт к земным девушкам, флиртует и играет с ними. Величайшего из греческих богов не понять, если не видеть, что он играет. То же самое касается и остальных богов Олимпа.

А причина проста: античные боги – это сгустки бытия.

И раз уж греки всё сущее наделяли душой, можно сказать, что их боги – сгустки жизни. А живое многогранно: жизнь хаотична, жестока и необузданна; она упорядоченна, прекрасна и разумна; то она женственна, то мужественна. И всё это во взаимной игре: игра в каждой грани, игра между гранями. Соответственно, есть множество богов и богинь. У каждого – свой, неизменный стиль игры. В каждом и в каждой из них воплощается один из аспектов бесконечно совершенной и многогранной жизни. Их божественный облик раскрывают нам созданные людьми мифы, культы, но в особенности – игры, культовые празднества, которые древние устраивали в честь этой когорты божественных игроков.

Нам, воспитанным совсем в иной религиозной традиции, всё это может показаться чуждым. Но давайте уясним себе: греческие боги являют собой бытие – а не власть, «не бесконечно могущественную силу, а бытие, которое тысячелико расцветает и проступает вокруг нас как живой образ сути нашего мира»[7], – как пишет в своей книге «Греческие боги» восхищенный знаток античных мифов Вальтер Ф. Отто. И далее, он же: «Первичное и высшее – это не власть, совершающая действие, а бытие, являющее себя в образе». Однако из учения, скрытого в мифах о великих богах, становится ясно, что они, играя, являют бытие, которое, с точки зрения греков, само и есть игра. И наоборот: если уж мы видим игру в самом бытии, тогда кем и быть богам, если не игроками?!

А раз так, не приходится удивляться, что от Олимпа греческих мифов остаётся впечатление, будто наблюдаешь за игрой в ясельной группе детсада, состоящей из таких мощных карапузов, как Дионис, Аполлон, Гермес или Геракл. Ведь во всех этих божествах утверждает себя та идея, которую К. Г. Юнг и К. Керени выразили в совместном эссе «Божественное дитя»: творческая сила Космоса, играя, являет себя в мире в образе ребёнка[8]. Красноречивое представление об этом даёт один из орфических фрагментов, где речь идёт о ребёнке Дионисе, играющем с пёстрыми игрушками мироздания: (орфические фрагменты № 34): «Всякого рода волчки, к движенью способные куклы, прекрасные яблоки также поющих сестёр Гесперид»[9].

Похожую историю рассказывают и о Зевсе: он, как мячом, жонглировал сферой мироздания, которую сделала его кормилица Эврисфея. Хуго Райнер в своей книге «Человек играющий» так комментирует подобные истории: «Во всех этих мифах, – пишет он, – дышит догадка, что происхождение мироздания из сферы божественного – это не результат с необходимостью развивающегося космического процесса, что оно родилось не по принуждению, а из чистой свободы, из радостного «не-нужно» божественного гения, что оно вышло из рук ”ребёнка”»[10]. Он справедливо указывает, что и образ младенца Иисуса, и барочные пути суть «наследники этого чувственного воплощения идеи божественной мировой игры, только мы уже этого не понимаем».

Однако мир, в котором мы обитаем, живёт далеко не по правилам детской игры, не создан по образу и подобию чуда. Это потому, что его пронизывает другой религиозный образ – Создателя. Он сотворил мир, который затем отпал от Него, а потому нуждается в спасении. Этот образ накладывает на историю человечества и на жизнь каждого человека неизгладимую печать серьёзности. Лёгкий дух игры древних греков, кельтов и других первобытных народов оказался потерян во мгле авраамических религий – иудаизма, христианства и ислама. Вернее, почти потерян: не будем забывать, что в Библии, в израильской Книге премудрости, сказано – пусть и один лишь раз – что когда Бог завершил творение, премудрость Божия (хома) танцевала пред очами Всевышнего (Книга Притчей Соломоновых 8, 27–31; в русском переводе – «радовалась»). К этому тексту охотно обращались первые учителя церкви, ещё близкие духу языческой философии, такие как Григорий Назианзин, мысливший мир как игру Божественного духа, или Максим Исповедник, видевший в человеке игрушку Бога[11].

Мир как игра, Земля как площадка для игр – это великая и возвышенная мысль, и путь её пролегает от древней мифологии через Гераклита до носящих неоплатоническую окраску трудов отцов церкви. Она вновь появляется в эпоху Возрождения в виде идеи Theatrum Mundi, встречается у Кальдерона, получает своё обновление у романтиков, когда Фридрих Шлегель понимает искусство как участие в великой мировой игре: «Все священные игры искусства – это только далекие воспроизведения бесконечной игры мира, вечно формирующегося художественного произведения»[12]. В рамках этой традиции стоит и мысль Мартина Хайдеггера, который в своём бездонном размышлении о «принципе основания» видоизменяет слова Гераклита, исходя из того, что бытие – или, как он говорит, «искусство быть» – он именует игрой а здесь-бытие человека видит в том, чтобы быть «погружённым в игру». В его представлении это означает быть связанным с тем всеобъемлющим Событием, что покоится само в себе и не служит никакой внешней цели. Наконец, образ, созданный Гераклитом, достигает даже Голливуда: в финальной сцене фильма «Человек в чёрном» (над которой стоит задуматься) мы видим, как забавные инопланетяне играют в стеклянные шарики, а эти шарики при ближайшем рассмотрении оказываются не чем иным, как крохотными галактиками, кружащимися в изящном танце.

Однако Хайдеггер Хайдеггером, Голливуд Голливудом, а современный мир всё же не видится нам ни весёлой игровой площадкой, на которой резвятся боги и демоны, ни игрой или танцем премудрости. Сегодняшний spell уже мало похож на игру. Тут всё серьёзно, и мы уже давно не видим в ближних товарищей и партнёров по игре. Исчезло то мифическое ощущение жизни, которое в своё время уже Фридрих Гёльдерлин находил столь несовременным, когда писал:

Это чувство ушло. Пузырьки с нами больше не играют, и давно улетели нимфы с наших цветов. Цветы мы теперь срезаем машинами, а нимф отпугиваем пестицидами, чтоб не мешали. Хватит, наигрались. Ближний для нас не товарищ по игре, а конкурент, которого нужно обойти. Такое впечатление, что нас выгнали из игры. И именно от этого нам плохо: так спасите игру!

Игры античной философии

Первым европейским мыслителем, который отважился сказать со всей ясностью, что игра идёт человеку, потому что соответствует его внутренней сущности, был Платон. В цитируемом пассаже седьмой главы своих «Законов» он высказал мысль о том, что проводить жизнь в игре – благо для человека. В уста одного из афинян он вкладывает следующие слова: «…Человек же, как мы говорили раньше, это какая-то выдуманная игрушка бога, и по существу это стало наилучшим его назначением. Этому-то и надо следовать; каждый мужчина и каждая женщина пусть проводят свою жизнь, играя в прекраснейшие игры, хотя это и противоречит тому, что теперь принято… Так что же, наконец, правильно? Надо жить играя. Что ж это за игра? Жертвоприношения, песни, пляски… даймон и бог внушат им, в честь кого и в какое время надо их совершать, чтобы, играя, снискать милость богов и прожить согласно свойствам своей природы, ведь люди в большей своей части – куклы и лишь немного причастны истине»[14]. (Перевод А. Н. Егунова)

Мы видим, что в основании лежит здесь древняя, восходящая к Гераклиту картина мира: божественное – Платон говорит даже бог – предстаёт здесь играющим, а человек – игрушкой или игрой в его руках. Идея игры как состояния, соответствующего бытию и природе человека, прямо вытекает из этого образа мира. А раз так – человек должен проживать свою жизнь как радостную череду праздничных игр. Ведь жить так – значит соответствовать conditio humana: осознанно становиться игрой/игрушкой/игроком.

Именно это делают греки. Ни одна из известных нам культур не придавала игре такого ведущего значения, как культура древней Эллады. В игре греки добились настоящего мастерства. Мало того что они устраивали соревнования и игры по любому поводу, от рождения до похорон – центрами притяжения их культуры были панэллинские игры: Олимпийские, Дельфийские, Немейские и Истмийские. Там греческая идентичность находила своё обновление, там греки осознавали своё единство. Сама их хронология была подчинена игровым циклам: ведь греки вели счёт лет от первых Олимпийских игр, состоявшихся в 776 году, до Рождества Христова Эллада поистине была страной игры.

И главными её играми были культовые праздники во славу богов.

Сегодня мы можем этому только удивляться. Но в греческой культуре действительно нельзя отделить друг от друга культ и игру, соревнование и праздник. Прекрасный пример – гимнастические соревнования в Олимпии, которая принадлежала Зевсу, была центром культа этого могучего Громовержца. Его славили быстрым бегом, борьбой и кулачным боем. Там человек причащался силы и демонстрировал силу. Люди мерились силами, чтобы ближе подойти к недостижимой – они это прекрасно знали – мере божественной силы. Тут мы видим, что греческая идея агона ничего общего не имеет с нашей идеей соревнования. Агон греческих Игр совершался пред взором богов: богам подобало лучшее и лучшие из лучших. Не случайно венком награждали только победителей: их не потому прославляли, что они победили других, а потому, что именно в них ярче всего проявила себя божественная сущность, и их надлежало восславить. Ведь смысл игры заключался не в том, чтобы покинуть священный город с венком победителя на челе. Нет, состязание было богослужением, и любая праздничная Игра греков происходила на небесах, была способом участвовать в празднестве богов. Причём участвовать именно так, как это подобает человеку: в чётко установленных правилами границах, в скобках, за которыми сияет имя божества – Зевса и Геры в Афинах, Аполлона в Дельфах, Посейдона в Истмии, Деметры в Элевсине. Играть под их эгидой означало вступить в тесную связь с той гранью жизни и жизненных сил, которая именно в этом боге нашла своё наивысшее воплощение. Предстать перед ними, играя, означало жить в самом высшем смысле слова.

Жизнь – вот что было главным для греков. Скажем даже больше: наивысшее проявление жизненных сил и самый полный расцвет того, что они называли душой – psyché. Развёртывание души получило в древней Греции имя paideia – смысл этого понятия лучше всего передаётся словом «образование». Его основная идея состоит в таком формировании души, чтобы та могла как можно лучше развиваться; то есть в такой заботе о её росте, чтобы она могла раскрыться и принести наибольшее благо. Вопрос в том, чтобы выстроить настоящего человека, areté человеческой души: добродетель, идеал цветущей жизни, различные грани и проявления которого мы видим в образах богов. Иными словами, paideia – это воплощение вечной божественной Истины, Блага и Красоты в условиях краткого игрового времени человеческой жизни.

Указать путь к такому воплощению – задача педагога. Его работа – так развивать душу человека, чтобы через неё проступил, стал видимым идеал жизни, который греки понимали как гармонию души и тела. Найти в жизни верную меру; быть в созвучии с самим собой и с миром: вот в чём находили они высшую степень жизненности и высшую добродетель. Paideia – это сонастройка души и тела, их сплетение в прекрасную мелодию, в которой звучит настоящая жизнь; смешение чувств, порывов, мыслей, телесных функций и т. д… Это многоголосный концерт, симфония – то есть со-звучие, музыка, – в совершенном исполнении которой каждый голос играет с другими и сам в себе; в её исполнении участвуют каждый бог и богиня, проявляя и осуществляя себя особым, только им присущим образом.

Поэтому Платон, наиболее чисто и ясно выразивший педагогический импульс греков, мог высказать идею образования как homoiosis theo, уподобления души богу. В наибольшей степени уподобиться божеству, взрастить в собственной душе те жизненные силы, что нашли в нём своё совершенное воплощение – этой цели, по мнению Платона, должны служить и культ богов, и игры, посвящаемые богам. В «Законах» он говорит, что праздничные игры с их мусическими и гимнастическими представлениями являются для него своего рода эмоциональной образовательной программой, при помощи которой можно было бы доступным и радостным образом сообщить людям понимание добра, истины, прекрасного.

Игра приобретает ценность для образования благодаря своей связи с божественным. Именно в игре более, чем где бы то ни было, в конечном выражается бесконечное, в человеческом – божественное, во временном – вечное, в несовершенном – идеальное. Играющий под эгидой бога – житель двух миров: мира людей и мира богов. Поскольку он живёт в мире богов, его жизнь является серьёзным предприятием, уроком вечного и истинного бытия. Поскольку он живёт в мире людей, его жизнь – игра: танец, песнь, состязание в беге, комедия или трагедия, смесь радости и страдания, о которых говорит в «Филебе» Сократ[15]; и в этой игре неразрывно переплетены трагедия и комедия.

Как детям игра помогает сформировать чувство гармонии и согласия, так и у взрослых их игровые празднества укрепляют чувство истины и добра, помогают людям ощутить и выразить в себе красоту и силу богов; для зрелой мудрости жизнь – это священная игра, в которой божественная серьёзность и человеческая радость – нити одного полотна. И мудрым можно назвать того, для кого жизнь, чем бы она ни обернулась, остаётся священной Игрой – серьёзной и вместе с тем радостной.

На этом фоне становится видна вся глубина процитированных выше слов Платона. Он очерчивает идеал мудреца, который, играя, удостоверился, что жизнь – это игра в присутствии богов, а потому игры и празднества в честь богов ему по душе.

Этот идеал мудреца нашёл своё наилучшее воплощение в личности Сократа. Ксенофонт в «Воспоминаниях о Сократе» ярко характеризует стиль беседы Учителя: в своих философских беседах Сократ «говорил шутливо и вместе с тем серьёзно»[16] (пер. С. И. Соболевского). Тот же Ксенофонт начинает свой «Пир» утверждением: «Как мне кажется, заслуживает упоминания всё, что делают люди высокой нравственности: не только при занятиях серьёзных, но и во время забав»[17] (пер. С. И. Соболевского). Совершенно в этом же смысле Платон говорит, что «муж, достигший совершенной мудрости» проверяется в мыслях, в делах и в словах, «как в играх, так и в серьёзном».[18] О ком же он думал, если не о Сократе, которого он снова и снова выводит в своих диалогах в качестве мастера вести философский диспут как бы играя? А может быть, он думал в это время о себе самом, ведь из диалога «Федр» мы знаем, что Платон описывал собственную литературную работу как «благородную игру», забаву, которая «доступна только тому, кто умеет, забавляясь сочинением, повествовать о справедливости и обо всем прочем, что ты (Сократ) упоминал»[19] (пер. А. Н. Егунова).

Игровой характер формы философского диспута Сократа и Платона связан с тем, что оба они исходят из описанной выше идеи двойственной, земной и небесной, природы человеческой души. С одной стороны, душа влачит своё существование в отведённом ей месте и времени, с другой, она призвана воплотить в жизнь божественный идеал истины, добра и красоты. Игра жизни ограничена рамками времени и пространства. Это «всего лишь» игра, ведь каждый из играющих смертен. Но, несмотря на это, самое большее, что можно сказать о жизни человеческой, – что это такая игра, которая заключает в себе возможность воплощения божественного. А это, в свою очередь, становится возможным только потому, что игровое пространство и игровое время жизни ограничены. Эпифания вечного в конечном – в очень существенном смысле игра, и настоящее искусство жизни состоит в том, чтобы осознанно играть в неё с другими игроками.

Такая игра предполагает, что человек понимает жизнь как священную игру во славу богов. Иначе она утратит смысл, растворившись в пустой игривости и баловстве. Но, если мы играем, осознавая конечность собственной жизни и бесконечность истины, добра и красоты, которые могут в ней проявиться, душа попадает в тот чудесный лад, который звучит в жизни Сократа. В греческом языке есть для этого лада слово, которое едва ли можно перевести: тот, кто играет под населённым богами небом, тот «серьёзно весел» (anér spoudogéloios). О таком человеке Хуго Ранер пишет, что это муж «радостной свободы духа, ему присуща, если можно так выразиться, элегантность души, он обладает непробиваемой защитой, и в то же время он трагичен, он знает, что такое смех и что такое слёзы, часто он ироничен, он смотрит сквозь трагически смеющуюся жизненную маску, он измерил давящие рамки земного бытия»[20].

Лучшим образцом такого «серьёзно-радостного» мужа становится Сократ из платоновского «Федона». В этом диалоге мудрец предстаёт перед нами в последние минуты своей земной жизни. Часами пытается он убедить своих друзей, что у него есть веские причины смело смотреть в глаза приближающейся смерти. Он всё перепробовал: и логические аргументы, и примеры из мифов, он обращался к ним то серьёзно, то шутя, чтобы объяснить им причины своей уверенности. И вот под конец этого долгого разговора, после всех попыток прийти к цели обходными путями, Критон ставит практический вопрос: «Но как нам похоронить тебя?» Сократ отвечает: «Да как угодно, если конечно сумеете меня схватить и я не убегу от вас!» И тут – пишет Платон – он тихо засмеялся.