Нейрогрибы. И другие новеллы

Тогда Салыч решил, что может быть с наступлением темноты к «бедолаге» ходит староста, чтобы перемолвиться с ним насчёт хозяйствования. Две ночи подряд он ходил караулить. Но и это оказалось напрасным – даже после заката никто не входил в терем и не выходил из него.

Оставалось неясным, что нужно делать, чтобы завоевать себе авторитет в этой среде. Всё, чему Салыча научила тюрьма, было совершенно неприменимым здесь: если он приставал к молоденькой девушке, та с удовольствием отдавалась ему, хотя бы у неё и был готовый жених; если в гостях он видел какую-то вещь, которая ему нравилась, ему тут же её дарили; когда он отказывался работать, никто не капал ему на мозги, в попытке заставить – словом, всё вокруг было разрешено. И тогда он занервничал. И больше всего Салыча нервировало то, что никто из поселян не вёл себя так, как он. Это было странно и неестественно. Люди работали от зари до заката без скандалов, без дележа средств и выгод; никто не грубил, не спорил и не выяснял отношений, хотя иногда Салыч читал по лицам, что им этого хочется.

– Раз хочется, значит надо дать! – шепнул он в сердцах и решил кого-нибудь показательно отмудохать.

Салыч проснулся в десятом часу. С похмелья в башке тяжелело, болел зуб. Салыч вывалился на улицу, побрёл вдоль посёлка. Навстречу шли трое: мальчик и две девочки, все лет по пятнадцати. Расставив руки, Салыч поплыл на них, заревел:

– У-у-у бля-ять, сявки маленькие!

Девочки развернулись и побежали с весёлым визгом. Мальчик тоже было повернулся, но передумал и встал у забора, вроде – завязать шнурки. Салыч сощурился:

– Чё такое? Сюда иди, гребень дырявый!

Мальчик молча подошёл. Салыч огляделся. Две женщины копались на огороде. Горбатый Ионафан подлатывал печную трубу на крыше. Невдалеке был дом старосты. Обстановка, что называется, располагала. Салыч схватил подростка за волосы и с силой ударил его ботинком в пах. Тот взвыл и рванулся прочь. Салыч выпустил его, чтобы тут же толкнуть в спину, отчего мальчик упал в траву. Салыч наступил ему на руку и стал давить. Мальчик заныл от боли.

– Ёбаный-смешной, хули ты ноешь? – ехидничал Салыч.

Со двора выползла неуклюжая баба, пошла мимо. Дед Ионафан, как не бывало, латал свою трубу. Салыч заорал:

– Чё, а?.. Нормально?! Нормально?!

– Что ты делаешь?

Позади в четырёх шагах стоял староста.

– А чё – нельзя?! – провоцировал Салыч – Чё ты можешь-то, блеать?!

– Почему нельзя. Обычная злоба, ничего особенного… У нас всё можно.

– Вот и съеби отсюда, пидрила старая!

Салыч отошёл от подростка, харкнул наземь. Хлюпая носом, мальчик поднялся; стискивая окровавленную руку, захромал прочь. Толстая баба сейчас же бросилась утешать его. Салыч только раззадорился:

– Вот с-суки, а! Сговорились!

И в этот момент над посёлком зазвучал рыдающий голос узника. Все, включая подростка, обернулись. Толстая баба заплакала ещё горше, стала целовать изувеченную руку. Народ повлёкся в центр, к динамику.

– Какого хера?! – заорал Салыч – Что вы творите, бля-ять! Вас топором руби, вам похую! По-ху-ю! Вы же… вы все ебану-утые, алё!

– Тебе плохо? Пойдём со мной, брат, пойдём. Общий плач очищает.

– Очнись, дед, я пиздюку руку сломал счас!

Салыч решил выебать мозг старосте и пошёл за ним следом, а тот всё твердил:

– Ничего-ничего, скоро дух получит тело и…

– Да какое… Кого ты духом-то называешь, а?! Питуха этого в тереме?!

– В тереме обитает дух властителя.

– А-а, значит всё-таки этот г-главный у вас… бедолага. Ну, пойдём.

Салыч бодро зашагал вперёд и даже чересчур бодро. На пятаке перед теремом расселись общинники. Из динамика доносились всё те же страдающие возгласы. Салыч вдруг понял, что нужно сделать, чтобы разломать этот тупой уклад – надо было нарушить единственный запрет, то есть освободить узника.

– Сто-ой! – закричали в спину, когда Салыч побежал к терему. Люди схватили и повалили его. Бабы повисли на руках, упрашивая не открывать дверей. Плачущие мужики теснили, говоря:

– Не надо! Ты не знаешь!..

– Остановись! – увещевал староста.

Салыч отбрыкивался, толкал баб и детей, плевал в небритые рожи.

– Идите вы нахуй со своим бредом!

Ему, наконец, удалось вырваться, и он влетел в двери терема. Едва он вошёл, раздался щелчок, где-то что-то ухнуло, и дверь захлопнулась за его спиной. Это было неприятным. Голос, не переставая, повторял свои мантры.

– Эй! – позвал Салыч и, протянув руку, стал шарить ею вокруг себя. В самый центр терема сквозь отверстие в конусе крыши опускался столб света. Салыч подошёл ближе. Выше, в двух метрах над ним был уступ, на уступе стояло что-то тёмное. Красная точка мерцала в полутьме.

– Эй! Слышь? – спросил он.

Никто не отозвался. Голос по-прежнему слёзно просился на волю. Что-то злое и горькое рождалось в груди. Салыч подпрыгнул, в попытке зацепиться за уступ, но не дотянулся до него. Приземляясь, он споткнулся и, падая, случайно подхватил с пола какую-то книжицу, поднёс её к свету. Это был «Молитвослов». На влажной пожелтевшей бумаге чернели буквы: «Я славлю великое счастье, выпавшее на мою долю, счастье Великого Перехода…»

Салыч отбросил книжку, заорал:

– Э-эй! Народ!.. Люди-и!

Он подбежал к двери, попытался нащупать ручку или замок, но вместо этого почувствовал на брёвнах глубокие следы от скобления. Он отпрянул, прыгнул на стену, надеясь зацепиться за что-нибудь, но стены были голыми и сырыми. Сверху послышался лёгкий шорох. Задрав голову, Салыч видел, как возле мерцающей красной точки высветился экранчик, а потом на нём проявились и поехали электронные латинские буквы – GOOD BYE! После этого точка погасла. Дух получил тело. Голос стих.

Поклонение волхвов

Сквозь занавески Таня видела за окном густой снег. Занавески превращали снег в свет и этот унылый свет творил комнату. По углам стояли иконы, этюдники, доски, темпера и кисти. Таня уже несколько дней не бралась за работу, почти не спала. Она подолгу лежала на диване, накрытая покрывалом, и думала одну и ту же нехитрую мысль: «Просто у меня были ключи… Без ключей я, может быть, никогда не узнала бы. Надо же – взяла ключи перед уходом…»