Три миллиметра

Никто из молодых солдат прежде не имел больших проблем со здоровьем, все они призывались как годные без ограничений к военной службе. Совсем юные, в большинстве своём ведущие на гражданке праздный образ жизни, они мало сталкивались с важными и серьёзными вещами и не могли представить, насколько отвратительными и гадкими могут быть заболевания. Многие испытывали страх перед этими неизвестными явлениями, происходящими с ними, но, тем не менее, никто не стремился попасть в МПП, пролежать там пару недель, тем самым дав своим болячкам возможность зажить, а заодно избежав утомительных походов на директрису, рабочих задач и «воспитания». Причиной тому стало небрежное и оскорбительное отношение сержантов и офицеров к больным, а также некоторые подробности, известные об этом месте. Лежавших в МПП солдат после лечения называли унизительно «каличами», наказывали чаще всех прочих и постоянно приводили в пример как неспособных нести службу, быть действительно мужчинами. Одним из первых курсантов роты в МПП был Сименченко, Гробовщик, лежавший около недели с простудой, по возвращению собравший вокруг себя толпу любознательных зевак.

– Лучше умереть в казарме, чем полечиться там, никому не советую! – рассказывал он. – В субботу после ПХД, когда помыли полы, нас всех, больше тридцати человек, поставили в упор, даже самых каличей, которые там с пневмонией лежат. Сержант один, из пехоты, говорит: «Будем играть в „Угадай мелодию“!» Разделил всех на две группы, кто слушает русский реп, и кто не слушает. Потом включает музыку на телефоне, кто угадывает песню – встаёт, а остальные стоят дальше в упоре. Так и развлекался с дружками своими, потому что делать там нечего больше. Всё остальное время мы работали, носили что-то, ремонтировали, или просто сидели на табуретках возле кроватей: лежать нельзя, только сержанты лежали.

Сименченко рассказывал о многих гнусных выдумках сержантов, и слушатели лишь охали. После толпа расходилась, и все облегчённо вздыхали, радуясь, что не оказались на лечении. Ещё не так давно желающих отдохнуть и поваляться в больничке было великое множество, теперь же их число стремительно уменьшалось.

– Как-то пришёл ночью командир полка, Куандыков, – говорил другой раз Сименченко. – Пьяный, расстёгнутый, без фуражки, залетел на второй этаж, приказал строиться. А до того была история, в пехоте один съел шуруп, пришёл в МПП с болями, его на рентген, ну и просветили. Куандыков увидел его в строю, заорал: «Ах ты сволочь! Решил закосить! Ты у меня, сука, сожрал один, а три высрешь!» Подскочил к молодому, а тот дрожит, боится. Куандык собирался ему вмазать, должно, да нельзя. Тогда в упор его поставил, потом всех остальных, начал прокачивать. Через минут десять пришёл начштаба и всё прекратил. Но мы тогда перепугались до жути.

Толпа вокруг него суетилась, с удивлением обсуждая услышанное.

– Они как трупы там, – заключил возвратившийся несколько позже из МПП Кормилицын, когда его обступили. Поскольку Кормилицын сам походил на привидение, после таковых его слов это зловещее место окончательно обрело свою репутацию.

Почти каждый новобранец, таким образом, предпочитал болеть и заниматься самолечением, хромать и терпеть до последней минуты, пока уже становилось невыносимо ходить, или когда заболевание оказывалось серьёзным. Всё это порою представляло жалкое зрелище – почти целая рота больных солдат, хромых, кашляющих, с плетущимися в шлепанцах в задних рядах «каличами». Однако ещё более жалкое зрелище представлял собой МПП с его одетыми в дурацкие пижамы, страдающими от издевательств и унижений пациентами. Особенно вид больничных пижам пугал Родионова, их он мог видеть, когда взвод проходил мимо МПП, а некоторые пациенты выносили какие-нибудь грузы на улицу из здания. Родионов также как многие хромал, большой палец у него на левой ноге был растёрт до мяса, кровоточил, и по вечерам Михаил со стоном отрывал грязный носок от подсохшей раны. Родионов обувал резиновые армейские тапки, и это приносило сладостное облегчение, потому как глубокая ноющая боль отступала, а оставалось лишь несильное неприятное покалывание в пальце. Масленников, который тоже страдал от мозоли, но меньше, подходил к товарищу с обеспокоенным видом.

– Что нога, лучше? – спрашивал тревожно он.

– Глянь, как? – Родионов шевелил окровавленным пальцем, – Что скажешь? И это всё от какого-то ботинка…

– В МПП не пойдёшь? У тебя тут кровищи столько… Дело серьёзное. И шрам останется.

– Пока терпимо. Пока не надо отпилить его. Мне что-то совсем не хочется в больничку. Там эти ходят бледные и несчастные.

– Так завтра, должно быть, снова на директрису пойдём. Как же ты будешь?

– Пойду как-нибудь… – отвечал Родионов, – Уж не могу я отправиться в больничку, не могу, не по мне такие штуки.

Он прекрасно понимал, что завтра опять придётся терпеть эту боль, идти вровень со всеми, чтобы не выбиваться из строя, и всячески делать вид, будто бы он в полном порядке. И неизвестно ещё, когда всё пойдёт на поправку, но он, Родионов, подчас гордый, как павлин, по-другому не мог. Он не мог представить, что какую-то часть своей службы проведёт на лечении, что его переоденут в эту идиотскую пижаму, а сослуживцы назовут «каличем» и слабаком. И что потом он скажет своим друзьям, когда вернётся? Он не может оказаться в таком положении, это не для него!

– Да уж, так себе идут дела… – проговорил он, задумчиво глядя на свежую блестящую каплю крови, сочащуюся из раны, – Но всё-таки лучше я здесь.

Погода стояла превосходная. Отливающее цветастой голубизной небо без единого пятна облаков, перемежающееся у горизонта туманной дымкой, раскинулось бескрайним шатром в вышине, убаюкивающее всё под собой. Одинокий на небосводе ослепительно-золотой круг солнца держался низко над землёй и щедро одаривал округу пышными волнами жара. Над разогретой дорогой поднимался оттого увесистой стеной поток тепла, и скученный воздух весь иссох. Лёгкий, возникающий в глубинах лесных чащ ветерок иногда нагонял строй, поглаживал загорелые мокрые от пота шеи солдат и неслышно ускользал прочь.

Рота преодолела короткий участок леса, поднимая за собой непроглядные клубы пыли, тот самый участок, который обыкновенно солдаты преодолевали бегом, гуськом, ползком, вприпрыжку, но никак не обычным размеренным шагом. Настроение у всех было прекрасное и возвышенное, поскольку этот день обещал быть увлекательным и значимым. То был день первых стрельб из автомата, и рота в полном составе и вооружении направлялась к стрельбищу, что находилось в широком поле в пяти километрах от полка, между танковым огневым городком и директрисой. Курсанты в большинстве своём были взволнованны и заняты мыслями о предстоящем деле, но многие шутили, смеялись, за что их наказывали пробежками вокруг строя. Всё же это никак не могло подорвать их хорошего настроя.

– Раз, раз, раз, два, три! Прямо! Рота! – бойко командовал Курилов, и солдаты отвечали ему четким шагом. Курилов также был в хорошем расположении духа, потому как предпочитал огневую подготовку любой другой. – У кого мой автомат?

– У меня, товарищ старший сержант! – отвечал ему Дубовиков, что шёл позади, смотрел за порядком во взводе и нёс автомат Курилова. Автомат Дубовикова нёс Гуреев.

Накануне этих ответственных стрельб, которых офицеры опасались, а солдаты очень ждали, в роте была проведена серьёзная работа. Солдат каждый день за неделю до того учили обращению с оружием, условиям упражнения по стрельбе, которое предстоит выполнить, но главным образом требованиям безопасности. Совсем недавно в одной из близлежащих частей произошёл трагический случай, который и взволновал командиров. После подобных стрельб из автомата учебная рота прибыла в расположение, и вскоре бойцы принялись чистить оружие. Один из солдат взвёл автомат и разрядил выстрелом, как то и положено делать перед чисткой. Однако он перед тем не отсоединил магазин, в котором остался ещё каким-то образом патрон. Вместо холостого щелчка раздался выстрел, и пуля угодила прямо в затылок другому новобранцу, что сидел впереди. Голову ему размозжило, и никаких шансов выжить у него не было.

Тем не менее, этот случай, о котором было подробно рассказано, дабы предостеречь курсантов от ошибок, не омрачил их мыслей и духа. Родионов, улыбчивый и жизнерадостный, несмотря на усталость и гнетущую боль в ноге, по обыкновению шёл рядом с Масленниковым. Они беседовали тихо, но живо, и главным образом, конечно, о женщинах. О них всего более любил говорить Масленников, и тем любопытнее становилась эта тема для обоих, чем сильнее этих женщин недоставало.

– Подумать только, как быстро начинаешь ценить то, чего лишаешься. А ведь ранее совсем просто относился к этому, да и вообще ко многим вещам. Но теперь… Чего только стоит один горячий душ да сытный ужин с какой-нибудь очаровашкой! – рассуждал Масленников.

– Я бы много отдал и просто за красотку, можно без ужина. Мне много и не нужно от неё, посмотреть ей в глаза да услышать мягкий голос, лишь только не скверную мужицкую ругань, – отвечал Родионов.

– Они тебе не снятся?

– Что поделать, временами снятся, и в голову лезут. Неужели нам действительно придётся обходиться без женщин целый год? Трудно поверить…

– Рота, строевым, шагом марш! – командовал Курилов, завидя впереди командирский «УАЗ». Когда автомобиль почти поравнялся со строем, он снова скомандовал, – Смирно! Равнение налево!

То был автомобиль начальника штаба танкового полка Фастова. Ему всячески оказывали уважение, и не только за его должность и звание, но также за его строгий подтянутый вид, а также неплохие личностные качества. Рота прошла строевым, выполнив равнение, и все командиры вне строя выполнили воинское приветствие. Подполковник Фастов в автомобиле также выполнил воинское приветствие. Родионов тогда отвлёкся от разговора и задумался о воинской дисциплине, порядке, что делает толпу подразделением и вооружённую силу армией. Он задумался о строе, марше, и том, что всё это, окружающая обстановка, товарищи слева и справа как-то сами собой настраивают на размышления о патриотизме, долге, Родине и прочем, заставляют задуматься о многих сложных и взрослых вещах, без сомнения очень важных.

– Знаешь, мы уже похожи на солдат… – шепнул он Масленникову, осматривая себя и окружающих, – Другое дело в строю, с оружием, а не лопатами, с кое-какой дисциплиной чем-то напоминаем военнослужащих, а не напуганных тупых овец, как в начале. По команде сержанта-пастуха беги туда, потом беги сюда, стой, сиди, ползи – всё какие-то глупости и непонятно зачем. А это уже похоже на что-нибудь.

– Да, сейчас немного лучше, чем в начале, но ты не спеши, нам ещё чего-то серьёзно не хватает, сноровки ли, привычки… Посмотри, здесь большинство из них думает только о том, как бы поскорее отстреляться и завалиться на боковую.

– Я и сам не против хорошенько выспаться, если честно. Но стрельба ведь тоже интересна!

– Тебе – да, а вот Башмаку какому-нибудь, или Буравцову ничего не нужно, – сказал Масленников и на несколько секунд задумался. -Ума не приложу, чего они попёрлись служить и чем будут целый год заниматься?

– Так ты спроси их! – смеялся Родионов, – Эти двое, конечно, отдельная история. Что ещё произойдёт с нами по их вине?

– О, ещё много всего произойдёт и с ними, и с нами! Они оба окончательно безнадёжны, и зря ты возишься с Башмаком. Это грустно, конечно, но ему не помочь. Даже ты со всеми своими способностями и талантами не сделаешь из него человека.

– Ну, мы увидим. Пока это не слишком хлопотно, так что я пытаюсь.

Родионов призадумался. Он это слышал не в первый раз, и то была его личная забота. Когда-то в самом начале службы так случилось, что некоторое время он провёл бок о бок с Башмаковым и, ещё ничего не зная о предстоящих трудностях, сдружился с ним. Какое-то необъяснимое чувство долга вскоре возникло у Родионова по отношению к своему неряшливому и бестолковому младшему товарищу, и тогда он, ведомый исключительно благородными намерениями, стал всячески помогать Башмакову и присматривать за ним. Проявлялось то по-разному: то Родионов помогал советом, намёком, то физически на маршах, то обучал того некоторым аспектам военной науки. В конце концов Родионов просто пытался присматривать за внешним видом Башмака, потому как чаще всего это становилось поводом для наказания всего взвода. Однако подобные дела требовали усердия, времени и, самое главное, терпения, которого так мало может быть в энергичном молодом человеке. Всё более Родионов, спустя дни и недели не видя никакого результата приложенных значительных усилий, склонялся к тому, чтобы бросить начатое.

– Я и сам обо всём догадываюсь, – уныло говорил Михаил. – Устал я его тянуть, Башмака. Но что тогда, если я перестану? Дубик его совсем замучает, да и всему взводу будет доставаться больше.

Дубиком они называли Дубовикова, но только потому, что так было проще произносить, а вовсе не из тёплых чувств к сержанту. С минуту после этого друзья молчали, размышляя под размеренный шаг роты.

– Помнишь, как недавно Дубик нагрузил Башмака блинами от штанги? Сорок, или пятьдесят килограммов он нагрузил бедолаге в вещмешок. И тот так ходил целый час, – сказал Родионов. – Как доходяга Башмак это выдержал – загадка.

– Аж мешок затрещал, когда туда положили блины, а Башмак в полминуты пропотел, как в бане.

– А когда Башмак снова что-то выкинул, находясь даже в таком положении, и Дубовиков на него налетел с пинками и подзатыльниками, я думал, что это его конец. Мне было жаль его. И когда рюкзак его перевесил и он свалился на спину, а потом так лежал минут пять, постанывая и не в силах подняться, пока его не разгрузили, мне тоже было его жаль. Всегда его жаль. Ничего у него здесь не выходит.

– Остальные так не думают, потому что вкачиваются из-за этого балбеса каждый день. Уверен, многие из них ликовали.

– Пусть и так, но разве он сам виноват в том, что он такой дурак? – спрашивал Родионов.

– А кто виноват, по-твоему? Только дураки и виноваты в том, что дураки. И уж точно не мы. Вон они кругом, бери любого для примера, Шарика бери!

Оба друга оглянулись на бредущего в конце взвода Шарикова с сигнальными флажками, не поспевавшего за строем и не попадающего ногой в такт, с повисшими кое-как автоматом и бронежилетом. Шариков был городской оболтус маленького роста, с круглым лицом, изначально пухлый, но необычайно быстро худеющий. Он был хитрый дурак: постоянно учинял авантюры и на них же попадался, подставляя и весь взвод. Накануне стрельб в наряде по парку боевых машин он в очередной раз попался на своих проделках и довольно долго испытывал на себе гнев сержантов и офицеров. Сегодня он также в наказание получил бронежилет, шлем и должен был находиться вне строя с флажками регулировщика. Разумеется, он считал всё это несправедливостью и был до невозможности зол.

Родионов и Масленников, оглянувшись на него, хмурого, в свисающем почти до колен бронежилете и в болтающемся на голове шлеме, по-доброму рассмеялись, но так, чтобы не привлекать к себе внимания. Дубовиков находился довольно близко, многое долетало до его ушей, и он временами смотрел на строй с неудовольствием.

– Первый взвод, верно, хочет обратно бегом передвигаться после стрельбы, так вы этот забег обязательно получите! – говорил он.

– Мы и так почти всегда бегом… – шептали ему в ответ.

– Родионов, Масленников, заткнитесь, накликаете беду! – ворчал позади друзей Кириллов. Он, как и Шариков, постоянно подвергался истязаниям за свои провинности, а потому не любил наказания ещё и за чужие.

Когда вскоре рота приблизилась к танковому огневому городку – ТОГУ, за ним показалось стрельбище и множество военных всюду. Офицеры роты там уже весьма деятельно готовились к предстоящим занятиям. ТОГ, между тем, тоже был занят подразделением пехоты, что собиралось проводить стрельбы из БМП.

Стрельбище представляло собой множество огневых рубежей, которыми были окопы для стрельбы из положений сидя и стоя, а также небольшие возвышенности для стрельбы лёжа с расстеленными на них плащ-палатками. Возле этих огневых рубежей были установлены лениво развевающиеся выцветшие красные флажки. За двадцать метров до них были установлены белые флажки, и это был подготовительный рубеж. Позади них было несколько учебных строений, пункт боепитания, смотровая вышка, кладовые и прочие. Всё это было надлежащим образом, по-военному отделано, но за продолжительное время крайне износилось, и местами в строениях недоставало стёкол в окнах, кирпичей в стенах, а в классах с потолка сыпалась штукатурка. Бурная деятельность здесь нынче занимала всех, офицеры сновали туда-сюда, отдавая указания, наблюдатели с биноклями располагались на рубежах и на вышке и докладывали о результатах стрельбы, хотя ничего не могли видеть с такого расстояния. Там же находились старшие начальники и выставляли оценки. За пару часов до этого стрельбу начала какая-то мотострелковая рота, но теперь она впопыхах собиралась, строилась и бегом выдвигалась обратно в часть. Судя по злобным выражениям лиц пехотных офицеров и их редкой, но гневной ругани, мотострелки отстрелялись неудачно и даже чем-то провинились.

– Если честно, я иногда думал, что в армии вообще не дают стрелять, – говорил Родионов Масленникову. – А тут, казалось бы, всё серьёзно, уже и снаряжение дали, и вот мы с оружием пришли на стрельбище, не может ведь это всё быть впустую!

– Не уверен, – отвечал Масленников. – Здесь всё может быть, и даже эти стрельбы в самый последний момент окажутся представлением. А если они взаправду, то они ещё могут оказаться первыми и последними, не забывай. Я слышал от многих, что за всю службу стреляют один раз. Может это он и есть?

– Рота, стой! – скомандовал Курилов, когда рота поравнялась с наблюдательной вышкой. – Повзводно к офицерам разойдись, сержанты командуют.

Сержанты повели взвода к офицерам. Началась вся та уже привычная новобранцам армейская суета, где сложно что-то разобрать, но в ходе которой дело как-либо движется к какому-нибудь завершению. Прошло с полчаса, прежде чем новобранцы вооружились и заняли свои места, офицеры и сержанты согласовали план и порядок стрельб и тоже приготовились. Первые восемь человек первого взвода, среди которых был и Родионов, стояли теперь возле пункта боепитания в бронежилетах, шлемах, с подсумками и штык-ножами, пристегнутыми к поясу. На плече у каждого из них был автомат, придерживаемый за ремень правой рукой, а в левой руке находился магазин с пятью патронами. Закованные в броню и с оружием, нынче некоторые из них выглядели грозно, как настоящие солдаты, хотя в сердцах многие были ещё юношами, по-детски беспричинно волновались и болели за удачный исход стрельб. Родионов, как и все, стоял неподвижно, не делая на всякий случай никаких движений, напряженный и решительный. Он сейчас был предельно возбуждён, и все его чувства обострились. Он слушал бессвязный инструктаж Бабенко, но слышал и как переговаривались шепотом двое солдат на вышке, как ветер гуляет там, впереди, среди высокой травы и редких кустов. «Вот он рубеж, затем второй, в двадцати метрах от меня, так близко. Дальше – огневое поле, или поле боя, как посмотреть, – размышлял в тот момент он. – И что там может быть в случае войны на этом поле – неизвестно… Самые страшные изобретения человеческого гения, несущие смерть, направленные против меня? Кто там, что за люди то могут быть, что не усомнятся в приказе, пожелают прийти на чужую землю и отнять её? Кто там прячется в той траве, пытаясь убить нас, такой же испуганный новобранец, как и я, или опытный кровожадный наёмник? Что за спор этот может быть, который люди не могут решить, поговорив, и приходят к таким крайностям, как убийство?».

Раздался одиночный свисток, и шеренга разделилась, каждый устремился к своему рубежу, к тому месту, где развевался белый флажок. Чуть дальше, рядом с красным, офицеры стояли и пытливо всматривались в лица прибывших бойцов.

«И вот я здесь стою, неизвестно где, во Владимирской области. В руках заряженный автомат, сейчас раздастся команда, и побегу стрелять… Как волнующе! Казалось, так мало времени прошло, а столько всего изменилось. Каких-то две недели назад веселился по ночам в барах с друзьями и красотками, а теперь здесь, где-то в поле под палящим солнцем буду стрелять по мишени… Как скоротечно! И весело! Каких-то две недели!» – думал Родионов про себя, мысли появлялись в его голове молниеносно и так же сменялись другими, он говорил с собой, удивлялся и радовался всему вокруг.

Раздались два свистка, и курсанты от подготовительных рубежей помчались к красным флажкам. Они перебегали это небольшое расстояние с большим трудом: вес обмундирования, что было на них надето, превышал шестнадцать килограммов. Бронежилет мешал двигаться, пояс с амуницией сильно тянул вниз, автоматный ремень путался, а шлем предательски скатывался на глаза. Родионов достиг рубежа и с разбегу плюхнулся на плащ-палатку, расстеленную у красного флажка. Лейтенант Кутузов, довольный и гордый, стоял над ним и глупо улыбался. Михаил молча взглянул на него, затем на огневое поле. Всё, что он там увидел, не было примечательным, это было лишь обычное пересеченное поле с бледным кустарником, пышной травой, извилистыми оврагами и небольшими возвышенностями. Тем не менее, он приготовился и присоединил магазин к автомату.

– Приготовиться к стрельбе! – прокричал рядом Кутузов, а где-то дальше и другие офицеры. Стрелки передёрнули затворы оружия.

– Начать стрельбу! – прокричали офицеры, после этого раздалось подряд три свистка, и где-то далеко, на расстоянии четырёхсот метров поднялись едва заметные мишени.

Рассмотреть что-либо на этом поле казалось невозможным, на довольно значительном расстоянии всё выглядело небольшим. Мишеней было много, они напоминали обыкновенные холсты бумаги, брошенные тут и там посреди травы, а их контуры и очертания сливались с окружающим, с небом, отсвечивали, расплывались и двоились. Разобрать, кому какая мишень полагается, было невозможно. Где-то справа и слева, там, где начиналось поле ТОГа, и заканчивалось стрельбище вообще, ещё виднелись какие-то предметы, тоже весьма похожие на цели.

«Куда же стрелять? Ничего не видно!» – про себя думал Михаил, пытаясь подавить волнение.

Раздались выстрелы слева и справа, очень громкие, тревожные. Михаил заметил одну мишень, очень похожую на ту, что описывали сержанты во время обучения, прицелился, как умел, и нажал на спусковой крючок. Одиночный выстрел последовал, похожий на хлопок, но невероятно громкий. Михаила оглушило, и только равномерный высокий гул теперь стоял в его ушах. Автомат дрогнул, толкнул стрелка в плечо, но молодой человек лишь сжал его сильнее.

Стрельба началась, и тишина надолго покинула округу. Всюду теперь раздавались выстрелы одиночные, затем очереди и потрясающее эхо от них, звучали окрики командиров и наблюдателей. Михаил целился и стрелял. Оглушённый ярым звоном, в странном упоении он крепко сжимал холодную сталь автомата, казавшуюся прежде чужой и опасной, а сейчас ставшую близкой и приятной. Вопреки обстановке и происходящему, суетному волнению офицеров и окружающих Михаил испытывал лёгкое и необъяснимое наслаждение, благодатное спокойствие, что передалось ему от беспощадного и смертоносного оружия.

Патронов на первую стрельбу выдали всего пять, а потому действие скоро завершилось. Раздалась вновь команда, и офицеры подняли белые флажки. Михаил отодвинул затвор и показал Кутузову пустой патронник.

– Молодец, Родионов, теперь стал солдатом! – насмешливо проговорил Кутузов. – А теперь вали отсюда быстро, идиот.

Простая брошенная глупым лейтенантом фраза подействовала удручающе на молодого солдата. Родионов тут же пришёл в себя, а вся былая радость улетучилась. С грустью вспомнив своё положение, возвратившись в серую действительность, он поднялся и медленно зашагал обратно к вышке, держа в руке автомат. Сейчас он, несмотря на повсеместную обыкновенную спешку во время стрельбы, совершенно не торопился, эти двадцать метров как будто шёл с достоинством, словно показав окружающим, чего он стоит.

Стрельбы, несмотря на небольшое количество боеприпасов, продлились несколько часов. Поочерёдно бойцы выходили из строя, надевали бронежилеты и шлемы вслед за своими товарищами, получали патроны и отправлялись стрелять. Те, кто уже отстрелялся, отправлялись в учебные классы на занятия по баллистике, разборке автомата и прочие. Однако места скучным лекциям в головах курсантов уже не было, все мысли их были заняты полученными впечатлениями, и они охотно делились ими и переговаривались между собой. С давних времён похожим образом был организован учебный процесс курсантов разных родов войск, и для многих поколений день первой стрельбы становился символичным долгожданным посвящением в военное дело.

Так и все сослуживцы Родионова, и он сам, вскоре забыв высказывание Кутузова, испытали удовлетворение и облегчение от выполнения ответственного дела. Каждый из них, как бы там ни было, отстрелялся без больших осечек, при том никто не пострадал, так что все, кроме старшего начальства, остались довольны исходом стрельбы. На обратном пути взвод шёл бодро, старательно чеканя шаг. Пресыщенные чувством исполненного долга, солдаты шли с сознанием, что они отныне стали действительно военными, имеют некоторый опыт и знание военного дела.